Так вот именно из соображений педагогического свойства Антонина Ивановна Самохвалова умалчивала о том, что путь к курсантскому сердцу бывает нескольких видов.
Первый – долгая четырех-пятилетняя история от знакомства до свадьбы, читай распределения. Антонине Ивановне этот путь нравился больше других: пусть дружат, пусть встречаются, пусть он в увольнения приходит, чай пьет, родителям звонит. Привыкает, так сказать, к новой семье, жене и теще. Опять же под присмотром, дома, если что – в свидетели пойду. Но в свидетели не хотелось, поэтому Самохвалова представляла себе другой конец: скромный парень в погонах, будущий лейтенант, Катька в скромном платье с розами на груди, она сама – в гороховом крепдешине.
– Можно, Антонина Ивановна, я буду называть вас мамой?
– Можно, Петя (Коля, Вася, Андрюша…)!
Все. Катька счастлива. Что, кстати, маловероятно. Потому что так себе – не красавица. Зато с руками и с головой. А красивая жена – чужая жена. Так что неизвестно, что для жизни лучше. Сеня, например, тоже не красавец, зато любил, на руках носил… Э-э-эх!
Второй путь казался Антонине Ивановне более хлопотным и энергозатратным. Но зато он был самым распространенным и, по статистике, довольно-таки результативным. К тому же он давал выбор. Занятия танцами, пением в гарнизонном Доме офицеров среди дочерей военнослужащих были явлением распространенным, не стоили ровным счетом ничего, зато вели любимую доченьку к статусу жены молодого специалиста в звании лейтенанта со стабильной зарплатой. И дел-то куча: ходи три раза в неделю, танцуй, пой – кто-нибудь да найдется. Главное только, чтобы тебе! Не Маньке с Танькой, а тебе, Кате Самохваловой. В чем Антонина сильно сомневалась, поэтому дочерней дружбы ни с Пашковой, ни с Женькой Батыревой не одобряла.
Третий путь – для ленивых, но удачливых. Пришла на вечер с курсантами, юбкой помела. Здрасте-здрасте. Провожу? Проводите. И под руку, и под руку. Все, считай, жених. Мама, знакомься! Папа, знакомься! Жить будет у нас. Все счастливы, скоро распределение. А чтобы не сбежал в самый последний момент, надежный способ. Ах-ах, тошнит! Слушай, мама. Слушай, папа. Жениться не хочет? Придется, а то не видать ему того самого распределения как своих ушей. И снова все счастливы! Но этот путь не для них, не для Самохваловых, и знать о нем Катьке незачем. И вообще, рано еще.
Конечно, рано. Школу еще окончить надо, а потом уж замуж выходить.
– Скорей бы, – мечтала любвеобильная Пашкова и переписывала в тетрадь стихи Асадова и всякие-разные песни о любви, изменах и мести.
– Слушай, – приказывала она Кате и начинала, раскачиваясь, подвывать:
Катька, в отличие от своей одноклассницы, ничего не переписывала. Она рисовала. То два сердца, пронзенных булавкой, то целующихся голубков, а иногда просто буквы: А, К, Л, +, =.
В середине третьей четверти – родительское собрание. «Дети взрослеют, девочки – особенно, – разливалась соловьем классная руководительница Раиса Ивановна. – Успеваемость стала хуже. Ходят рассеянные. Шушукаются. По коридорам гуляют парами. Заглядываются на старшеклассников. И это шестой класс!»
– Назовите фамилии! – зашумели мамаши-правдолюбы.
– Зачем? – подняла нарисованные брови Раиса Ивановна.
– Как зачем?
– Собрание закончится – по отдельным фамилиям скажу.
Собрание закончилось: родители не расходились. Сбились группками, что-то оживленно обсуждали, сетовали на возраст, мол, от рук отбиваются. Самохвалова не присоединилась ни к кому, но и уходить не торопилась. Какая-то невнятная тревога толкнула ее к учительскому столу.
– Катя… – робко произнесла она, преданно глядя в глаза классной руководительнице. – Катя… Самохвалова.
– Хорошая девочка, – как обычно, начала Раиса Ивановна. – Хорошая… Только вот в последнее время съехала как-то, рассеянная стала: в облаках витает.
Антонина Ивановна не поверила своим ушам. Она привыкла слышать о собственной дочери только хорошее: «За отличные успехи и примерное поведение награждается Самохвалова Екатерина, ученица 1, 2, 3, 4, 5-го класса такой-то школы».
– Не замечала…
– А вот посмотрите, – по доброте душевной классная руководительница распахнула журнал. – Видите?
Антонина Ивановна по-преподавательски точно сфокусировала взгляд на мелкой строчке напротив нужной фамилии:
– Пять… четыре, четыре, четыре, пять, три… Три…
– Вот, – удовлетворенно подтвердила Раиса Ивановна. – А я вам о чем говорю? Или еще, посмотрите…
Классная руководительница вытащила из стопки разноцветных тетрадей Катькину по литературе и раскрыла на последней странице: слово «Андрей» было написано в каждой строчке сверху донизу, а рядом витиеватыми загогулинами украшенные сердца, зашифрованные формулы: «А+К=Л» и т. д.
– Видите? – шепотом поинтересовалась Раиса Ивановна, заговорщически заглядывая в глаза Антонине.
– Вижу, – процедила та и резким движением вырвала исписанный лист из тетради. – Вещественное доказательство.
– Вы, знаете ли, – посоветовала классная руководительница, – тактично с Катей поговорите. Аккуратно. Она девочка смышленая, поймет.
– У меня – точно поймет, – процедила сквозь зубы Самохвалова и вышла из класса, ни с кем не попрощавшись.
«Началось!» – завелась Антонина Ивановна и, пытаясь быстрее добраться до дома, полезла в дыру, облюбованную школьниками в целях экономии времени.
– Тоня! – окликнули ее из-за забора в самый неподходящий момент, когда та протискивала свой внушительный зад в довольно узкое отверстие в заборе.
– Кто тут? – испугалась Антонина и соскользнула с обледеневшей тропы.
– Я…
Самохвалова увидела схоронившегося за гигантским тополем Солодовникова.
– Чего ты?
– Стою вот. Смотрю. Вдруг тебя в окне увижу…
– Стоишь?
– Стою, – снова повторил Петр Алексеевич.
– Вот и стой, – огрызнулась Антонина и направилась к дому.
– Тоня, – жалобно затянул Солодовников. – Ну выслушай меня… Я ж не мальчик под твоими окнами простаивать.
– Нечего мне слушать, – отмахнулась Самохвалова, но шаг на секунду замедлила.
– Тоня, это ведь не то, что ты думаешь…
– Я, Петр Алексеевич, ничего не думаю. Ни о тебе, ни о подруге твоей. Мне, если хочешь знать, думать некогда. У меня дочь растет – мне о ней думать надо.
– Так и я о ней думал, Тоня. Я же квартиру на нее…
– Не нужна ей твоя квартира: у нее своя есть. Ничего от тебя не нужно.
– Тоня! – чуть не плача проговорил Солодовников и попытался ее взять за руку.
Антонина увернулась и поспешила к подъезду. Петр Алексеевич – следом. Самохвалова резко обернулась и толкнула Солодовникова в грудь. Тот от неожиданности потерял равновесие, зашатался и запричитал, как пономарь:
– Зачем же так? Тоня! Не отталкивай меня… Я ж ничего плохого… Как лучше… Уж прости… Взрослые люди…
– Не ходи! – завизжала Антонина и рванула подъездную дверь.
Услышав с улицы материнский крик, Катька метнулась к окну, но ничего не увидела, кроме сгорбленной стариковской фигуры прямо под фонарем у подъезда. Ей и в голову не могло прийти, что там, внизу, застыл от горя и обиды столь ненавистный ей Солодовников.
Хлопнула дверь в квартиру – девочка вышла встретить мать в прихожую и тут же пожалела об этом.
– Ну-у-у-у… – многообещающе протянула Антонина Ивановна, глядя на прислонившуюся к косяку дочь. – Ничего мне сказать не хочешь?
Катька с недоумением пожала плечами.
– Ничего-ничего? – поинтересовалась не по-доброму Антонина.
Девочка в растерянности покачала головой, лихорадочно соображая, откуда ждать подвоха.
– Молчим? – продолжала допрос Антонина Ивановна, приперев могучей грудью дочь обратно к косяку.
Катька выскользнула и направилась в «спальну».
– Молчишь, значит…
Девочка не повернула головы и фактически скрылась за дверью.
– А ну дай дневник!
Катька хладнокровно достала из портфеля требуемый документ и протянула его матери с выражением лица «на, подавись». Старшая Самохвалова раскрыла его на первой попавшейся странице, наобум ткнула пальцем и заверещала:
– Что это?! Что это, я тебя спрашиваю!
Катя сощурилась и заглянула в дневник:
– Это пять.
– Как пять? – не поверила Антонина Ивановна и в силу дальнозоркости отодвинула его подальше. В дневнике действительно стояла пятерка.
– Что ты мне тычешь?! Что ты мне тычешь?! Там вообще декабрь. А сейчас что?
– Февраль, – подсказала девочка и добровольно раскрыла дневник на нужной странице. Вот оно, «необыкновенное чудо» Кати Самохваловой – две «тройки» за подписью класснухи.
– Что это?! Что это, я тебя спрашиваю!
Катя сощурилась и заглянула в дневник:
– Это пять.
– Как пять? – не поверила Антонина Ивановна и в силу дальнозоркости отодвинула его подальше. В дневнике действительно стояла пятерка.
– Что ты мне тычешь?! Что ты мне тычешь?! Там вообще декабрь. А сейчас что?
– Февраль, – подсказала девочка и добровольно раскрыла дневник на нужной странице. Вот оно, «необыкновенное чудо» Кати Самохваловой – две «тройки» за подписью класснухи.
– Это что? – с новой силой взвизгнула мать.
– Три, – подтвердила девочка.
– Почему дневник не показала?
– Ты не спрашивала.
– А я еще спрашивать у тебя должна? Да ты мне обязана каждую неделю дневник на подпись давать!
– Я давала.
– А почему я не видела?
– Потому что ты никогда не смотришь! – Катькин голос начал рваться в самых неподходящих местах. – Подписываешь – и не смотришь. Не глядя! Тебе вообще неинтересно…
– Что-о-о-о? – возмутилась мать и залепила Катьке злополучным дневником по затылку. – Дря-а-а-ань!
Девочка стиснула губы и смела со лба несуществующую соринку, но взгляда от материнского лица не отвела, просто глубоко задышала. Тогда Антонина нашарила в своей сумке главную улику и выложила ее на стоящий посреди зала полированный стол. Клетчатой тряпочкой распластался по зеркальному лаку испещренный дорогим именем скомканный тетрадный лист.
– Полюбуйся, – ехидно выкрикнула Антонина Ивановна опешившей от изумления дочери. – Узнаешь?
Катька бросилась к столу, чтобы схватить драгоценную страницу, но мать припечатала ее ладонью:
– Куда-а-а-а?
– Отдай! – гневно потребовала девочка.
– Куд-а-а-а?! – надменно протянула Антонина с какой-то шпановской интонацией. – Блохи в одном месте завелись? Зачесалось? Не рано?
Катька наскакивала на мать, на стол, пытаясь выцарапать из-под материнской ладони заветный листок, но в ту словно бес вселился.
– Отли-и-и-чница! – орала Антонина Ивановна. – Де-э-эвочка! Да какая ты девочка? Разве нормальная девочка в двенадцать лет о мужике будет думать? В двенадцать лет девочки в куклы играют, об учебе думают! А тут Андре-э-э-эя ей подавай. Вот как чувствовала я: позора не оберешься! Опозорила! Опозорила мать на всю школу! Любовь у нее! Хочешь, чтоб в меня пальцем тыкали?! Вырастила! Кого, спрашивается, вырастила?
Девочка, не вслушиваясь в долгую тираду, кружилась в бесноватом танце вокруг стола, уже даже не пытаясь вырвать свой растерзанный секрет из материнских рук:
– Отдай… отдай… отдай…
Увлекшаяся Антонина происходящего с дочерью не замечала и продолжала кричать с таким надрывом, что какие-то слова вполне по силам было разобрать даже соседям через стенку. Тетя Шура так вообще приникла ухом к розетке, пытаясь понять, что же там происходит у сумасшедших Самохваловых.
– Отдай… отдай… отдай… – как заведенная, твердила Катька.
– Не-е-ет! – наконец-то услышала ее мать.
– Не-на-ви-и-ижу! – завизжала девочка и бухнулась на ковер, совершенно обессилевшая.
– Меня-а-а? – оторопела Антонина. – Свою маму?
Катька, свернувшаяся калачиком на ковре, приоткрыла опухшие от слез глаза и беззвучно произнесла то же самое слово.
– Ненавижу, значит? – горько переспросила Антонина Ивановна, напрочь запамятовавшая, как бестактно вторглась в тайную жизнь дочери, как унизила ее своим допросом и подозрениями в том, о чем та не имела ни малейшего представления.
– Не-на-ви-и-ижу… – скорчила Самохвалова гримасу трагической монгольской маски и, качаясь, словно пьяная, перешагнула через затихшую на ковре Катьку, чтобы насладиться своим горем наедине: в кухне, за чашкой чая.
Сквозь стекло в двери Антонине было видно лежавшую на ковре дочь, но она не волновалась, ибо видела, как ровно ее дыхание и как ритмично, ему в такт, поднимается детское плечико: вверх-вниз, вверх-вниз.
Со стороны Самохвалова казалась бесстрастным монгольским истуканом в шапке рыжих кудрявых волос. Она была безобразна и вызывала ужас, но в узких прорезях уродливой маски угадывалась огромная печаль преданной матери.
«Ненавидит! – в который раз подтвердила Самохвалова свои самые тяжкие подозрения. – Ненавидит, как тварь какую-то… К скотине и то лучше относятся. И вот лежит там и не встанет и не скажет: прости, мол, меня, мама… Она – там. Я – тут. Господи! Ну за что это мне?!»
«Не за что разве? – чудился Антонине строгий голос. – По голове ударила. Листок этот… Разве можно? Она ж ребенок, девочка еще. И Солодовникова тоже ты…»
Самохвалова раскачивалась на табуретке, качала головой и подсказывала самой себе: «И Еву… И вообще, смотри теперь. Лежит одна. Головы не повернет. Гордая. Маленькая. Справилась… Да гори он синим пламенем, этот Андрей! Сколько их еще будет, Андреев-то этих. А она-то у меня одна… И лежит…»
Антонина беззвучно заплакала, сползла с табуретки и потащилась мириться.
– Прости меня, Кать, – опустилась она на колени рядом с дочерью.
Та не шелохнулась. Тогда Антонина Ивановна легла на ковер и обняла девочку за острое это плечико, немым укором висевшее в воздухе. Катька не сбросила материнской руки – и в самохваловской квартире воцарилась непривычная тишина.
«Уснули, что ли? – подумала тетя Шура, дежурившая у сквозной розетки за стеной, и покинула боевой пост. – Больно уж тихо!»
* * *
Вынудила она меня! Вынудила! Обвела вокруг пальца. А я как дура…
Хочешь в Москву? Пожалуйста. Станцевать? Пожалуйста! С другой стороны, ведь она у меня одна. И я у нее одна. И нет у нас никого, а Борька не считается: ему до сестры нет никакого дела. Вот сдохнет она – ухом не поведет. Была Катя – и нет Кати. Все-таки, что ни говори, мужики, они вроде как слабоумные. Женщина, она что? Она всегда при себе, при детях… Бывают, конечно, шалавы, а так все бабы одинаковые: и о детях позаботится, и о нем, и о себе. Если не забудет.
Что я с ней делать буду? Тринадцати нет, а гонору… Вот зачем он умер так рано-то? Хорошо устроился: лежи-полеживай, а я тут с ней… Москву подавай! Знаю я, какая-такая Москва-Размосква! Андрей…
У дуры моей уже Андрей. А я?
– А ты, Тоня, сама, между прочим, виновата. Ну случилось, бывает… Мой, ты думаешь, так не делает? Много ты знаешь! Это со стороны все гладко да ладно…
– Что ты на своего наговариваешь? – вяло поддержала разговор с соседкой Антонина Ивановна.
– Я наговариваю? – взвилась Санечка. – Я молчу. Молчу и терплю. Потому что Ирка у меня. И все терпят. Не ты одна! Подумаешь, к подруге зашел! Ну зашел на часок-другой, побыл и вышел. А ты сразу – вон, знать не хочу. Чего добилась? Был мужик – и нет мужика. А ты ведь замуж за него собиралась, – напомнила тетя Шура, разглядывая развешанную на стульях одежду.
– Хорошо, не вышла: Бог уберег.
– От чего тебя Бог уберег? От лишней копейки в доме?
Антонина в ответ вздохнула и поправила на голове газовую косынку, под которой топорщились металлические бигуди. Последние полтора месяца Самохвалова вела жизнь, противоестественную для своего темперамента: работа – дом – работа, Никарагуа – Советский Союз, юбка – дурные мысли. Последние напрочь лишали ее сил и мучили. Все. До одной. И дочь-то она проглядела. И подругу потеряла. И постарела. И никому не нужна. И вообще весна скоро, а даже сшить себе ничего не хочется. Все равно не для кого.
«Для себя!» – уговаривала ее Санечка и мимоходом решала собственные задачи, повышая свою собственную самооценку. Семья – полная, дочь – десятый класс оканчивает, слава богу, жива-здорова и не надо больше ничего, и так все есть. Главное – это понимать и ценить. А если не ценить, то будешь, как Тонька, сопли на кулак наматывать. Нет уж, не надо!
Изредка заходила Адрова, вроде как проведать. Пила чай и не переставая поучала подругу, ссылаясь на убедительный опыт знакомых. Видя Самохвалову в не свойственном для нее раздрае, Татьяна Александровна испытывала к той искреннее чувство заботливой дружественности и даже предлагала познакомить с каким-то разведенным, давно разведенным, мужчиной. Просто так. Для встреч.
– Для здоровья, не больше, – уговаривала она Антонину и рассказывала, к чему приводит длительное воздержание.
Антонина Ивановна лекции Адровой слушала внимательно, с приводимыми доводами соглашалась, но на встречу решиться не могла. А вдруг? Что я, девочка, что ли?!
– В том-то и дело, что не девочка. Годок-другой – и не взглянешь!
Самохвалова адровских прогнозов пугалась и перед сном усердно покрывала кожу лица кремом «Ponds», веря в его целительную силу. В то время по телевизору не показывали рекламу, где восемнадцатилетние девы под толстым слоем безупречного макияжа демонстрируют эффект антивозрастных средств, по сценарию ролика просыпаясь ранним утром в постели с любимым. В начале восьмидесятых Антонина Ивановна могла получить рекомендации к использованию волшебного крема самое большее от сарафанного радио, бесперебойно работавшего в женской среде. В надежде на волшебное средство Антонина Самохвалова, катастрофически не успевая, изо всех сил устремилась за хвостом кометы под названием «женская молодость», о которой заботливая Адрова предлагала забыть раз и навсегда.