– Уж очень разборчивая ты, Тоня.
– Какая уж есть, – обижалась Самохвалова и мысленно представляла себя юной, точно такой, какой запечатлел ее Сеня в пору их медового месяца: этакая Софи Лорен с монгольским разрезом глаз. Не хуже настоящей, это точно!
На минуту эта ретроспекция восстанавливала подточенные адровским цинизмом, а может быть, просто здравомыслием, силы, а потом – становилось еще хуже. Поэтому Антонина Ивановна, сидя в батистовой ночной сорочке на краю кровати, сосредоточенно смотрела внутрь наполненной жирным кремом банки и искренно расстраивалась. В банке было заметно дно, а на лице – возраст.
Утром самочувствие Самохваловой стремительно ухудшалось. Утро в ее жизни стало временем открытий, естественно, ужасных. Во-первых, она обнаружила увядшую шею, а во-вторых, выцветшие губы.
«Как же так? – бунтовала Антонина, строго-настрого предписавшая дочери даже мусор выносить с накрашенными губами, конечно, когда войдет в соответствующий возраст. – Как же?! Как же?!»
– Против природы не попрешь, – успокоила ее тетя Шура, посвященная в причины дурного настроения соседки.
– А Валька? – не могла успокоиться Самохвалова.
– А что Валька? – корректно уточняла Санечка. – Валька-то лет на десять, а то и пятнадцать моложе тебя.
Антонина Ивановна надувала губы и раскладывала на своем полированном столе ткань, поверх которой пристраивала выкройку.
– Кроить собралась? – наивно переспрашивала тетя Шура, всем своим видом показывая, что ничего особенного не произошло и обижаться на пустом месте нечего. Она же вот не считает себя красавицей, хотя и младше Антонины лет на пять, а то и на семь. Она просто себя с Валькой не сравнивает, чтобы не огорчаться. А шило в мешке не утаишь: тоска у нее, у Тоньки. А нечего было мужиками разбрасываться!
Самохвалова не удостаивала соседку ответом, а доставала портновские ножницы и угрожающе клацала ими в воздухе.
– Ну я пойду, что ли… В комбинат сбегаю: все ли в порядке… Заходи сама-то…
– Некогда, – цедила сквозь зубы Антонина и делала на ткани первый разрез. – Ехать скоро.
– Взяла, что ли, билеты? – внешне равнодушно интересовалась Санечка.
– Взяла.
– Надолго?
– Неделя.
– Делать тебе нечего, по Москвам разъезжать, – с еле уловимой завистью роняла тетя Шура и наконец-то вылезала из-за стола, ставя точку в бессмысленном, на ее взгляд, разговоре.
– Тебе виднее, – обрезала ее Антонина и с облегчением закрывала за соседкой дверь.
Совсем иначе ощущала себя Катька после того злополучного родительского собрания, ощутившая себя на седьмом небе от счастья. Мать, пытаясь загладить вину перед дочерью, не просто посулила поездку в Москву на весенние каникулы, но и в целом, как казалось Катьке, стала добрее и внимательнее.
На самом деле тоска Антонины Самохваловой была столь велика, что все ее женские силы уходили на борьбу с нею, а не с дочерью. Поэтому без нужды Антонина Ивановна не раскрывала рта – все больше молчала и пристально следила за девочкой, с готовностью опуская голову всякий раз, когда Катька поднимала свои сияющие от предвкушения счастья глаза. Руки Самохваловой привычно делали знакомую работу: лепили бузы, проверяли тетради, держали иголку – все, как всегда. Но стоило Антонине присесть, как они безвольно падали на колени и лежали никому не нужные, никчемные, ничейные какие-то руки.
– Ма-а-м, – тихо звала Катька, когда мать застывала, уставившись в одну точку. – Ты про что думаешь? Про Москву?
– Про Москву, – врала женщина и тяжело вздыхала.
– Ма-а-ам, – снова тревожила Катька Антонину Ивановну, – а у тети Лизы сколько комнат?
– Три.
– А я где спать буду?
– Со мной.
– А Андрей?
На этом месте знакомая искра вспыхивала в глазах матери, но быстро затухала – ссоры не получалось. И Самохвалова покорно отвечала на еще один дурацкий вопрос:
– Господи, Кать, ну откуда я знаю-то?
В день отъезда перед самым приходом такси зазвонил телефон.
– Такси-и-и! – взвизгнула перевозбудившаяся девочка и, перескочив через чемодан, схватила трубку, после чего отставила ее от уха и сообщила: – Не такси.
– А кто? – равнодушно поинтересовалась Антонина.
– Тетя Ева. – Катя втянула голову в плечи и протянула трубку матери.
– Не на-а-адо, – прошипела та, скрестив руки перед лицом девочки.
– Тебя, – проигнорировала материнский жест Катька и положила трубку на тахту.
– Я слушаю, – светски произнесла Самохвалова, придав лицу выражение оскорбленного достоинства.
– Здравствуй, Тоня.
– Здравствуй.
– Тоня… – Ева помолчала, видимо восстанавливая в памяти подготовленную речь. – Послушай меня…
Самохвалова опустилась на тахту.
– Поступай, конечно, как считаешь нужным. У меня юбилей…
– Я помню.
– Первого. Приходите с Катюшей. Как удобно. Чужих никого не будет, только вы. Приглашаю.
– Спасибо, – выдавила Антонина Ивановна.
– Придете?
– Спасибо, – повторила Самохвалова и повесила трубку.
– Такси! – закричала из кухни Катька, увидев подъехавшую к подъезду «Волгу» с шашечками по бокам.
– Не кричи! – оборвала ее Антонина. – Успеем!
Девочка разволновалась не на шутку и схватила чемодан.
– Господи! Куда ты? Я сама.
Катька вылетела из квартиры, скатилась по лестнице и уселась на заднее сиденье задолго до того, как спустилась мать, волоча огромный чемодан. Около машины крутилась чепрачная овца Женьки Батыревой, подыскивая себе место для небезызвестных собачьих нужд. Хозяйка стояла рядом, недоумевая, почему Катька не сказала ни слова о предстоящей поездке. Увидев Антонину Ивановну, Женька приветливо поздоровалась и не менее приветливо поинтересовалась:
– Уезжаете?
– Да вот… – промямлила Антонина, поджидавшая, пока шофер загрузит чемодан в багажник.
– А куда? – выпытывала Батырева. – В Москву?
– В Саратов, – ляпнула первое, что пришло в голову, Самохвалова.
– Понятно, – протянула обиженная на подругу Женька и отошла в сторону.
Антонина хлопнула дверцей, и машина тронулась с места.
– Пока! – прокричала девочка и, следуя традиции, помахала вслед уезжающему такси рукой. – Счастливо!
Чепрачная овца радостно подпрыгнула и залилась лаем, отчего Женька рассвирепела и рявкнула на собаку:
– Ф-ф-фу! Кому сказала!
Такси скрылось из глаз.
Всю дорогу Самохваловы молчали. Каждая переживала свою собственную бурю чувств. Но волновались обе абсолютно одинаково: Антонина – после разговора с бывшей подругой, Катька – от ожидания встречи с Андреем.
В купе мать с дочерью заявились первыми. Пока развешивали одежду, обозначился попутчик – усатый добродушный татарин с невнятной кашей во рту. Звали татарина Алмаз, ехал он в Рязань: «дочка сматреть». Усатый пассажир старательно балагурил, разглядывая попутчиц, и все время предлагал выпить за знакомство.
– Татары не пьют! – напомнила ему Антонина и ткнула пальцем в потолок. – Аллах запрещает.
– Сиравно, – улыбнулся татарин, отчего усы разъехались и во рту засверкало. Такого количества золотых зубов в одном взятом месте Катьке еще не приходилось видеть, поэтому она, забыв о правилах приличия, вытаращила глаза и стала поджидать очередной демонстрации сокровищ.
– Стра-а-ашна? – усмехнулся Алмаз, заметив реакцию девочки.
– Нет, – помотала головой Катька и уставилась в окно.
Ехали скучно: ужинали, Антонина с Алмазом обменивались дежурными фразами, стелили постели. Ночью татарин храпел так, что Самохваловы долго стояли в коридоре, старательно изучая вывешенное на стене вагона расписание движения поезда. Вконец уморившись, вернулись в купе, заняли нижние полки и молча лежали в темноте. Под утро мать и дочь задремали, воспользовавшись неожиданно возникшей в руладах усатого татарина паузой.
Москва встретила Самохваловых дождем. «Хороший знак», – подумала Антонина Ивановна и потащила чемодан к выходу.
Минут пятнадцать стояли на перроне, поджидая Елизавету Алексеевну и Андрея. Катька, нервничая, переступала с ноги на ногу и боролась с миражами: в каждом молодом человеке ей мерещился будущий связист, спешащий на встречу с возлюбленной.
Елизавета Алексеевна появилась неожиданно, вынырнув не пойми откуда:
– Простите-простите, – запыхавшись, застрекотала она, пытаясь сгладить неловкость. – Не рассчитала…
– Ничего страшного, – поспешила заверить ее Антонина и поинтересовалась на всякий случай: – На метро?
– Так удобнее, – пояснила Андреева и предложила последовать за собой.
В результате долго шли какими-то переходами, разменивали мелочь на пятаки, тащили через турникет чемодан, грузились в вагон… Всю дорогу Катька хотела спросить у тети Лизы, где же Андрей, но так и не решилась, наивно предположив, что тот поджидает их дома. Выйдя на «Спортивной», пешком отправились по заветному адресу, выученному девочкой наизусть.
– Простите-простите, – запыхавшись, застрекотала она, пытаясь сгладить неловкость. – Не рассчитала…
– Ничего страшного, – поспешила заверить ее Антонина и поинтересовалась на всякий случай: – На метро?
– Так удобнее, – пояснила Андреева и предложила последовать за собой.
В результате долго шли какими-то переходами, разменивали мелочь на пятаки, тащили через турникет чемодан, грузились в вагон… Всю дорогу Катька хотела спросить у тети Лизы, где же Андрей, но так и не решилась, наивно предположив, что тот поджидает их дома. Выйдя на «Спортивной», пешком отправились по заветному адресу, выученному девочкой наизусть.
Когда Елизавета Алексеевна отпирала дверь ключом, Катино сердце прыгало, словно воробей по асфальту, то замирая, то пускаясь вскачь. Обнаружив пустую квартиру, девочка не выдержала и поинтересовалась:
– А Андрей где?
– Андрей? – как-то странно переспросила тетя Лиза.
– Андрей, – глядя прямо в глаза материнской подруге, подтвердила Катька.
– Андрей… – словно между делом проговорила Елизавета Алексеевна. – Андрей, Катенька, на даче с одноклассниками. Любовь у Андрюшки моего, – пояснила она отсутствие сына гостям и предложила располагаться как дома.
«Ну вот, привезла девочку в Москву…» – мысленно застонала Антонина Ивановна. Катька же не подавала виду и даже попросила тетю Лизу провести экскурсию по квартире. Елизавета Алексеевна, естественно, не подозревавшая о тайных планах девочки, с удовольствием согласилась.
– Это холл, – произносила Андреева будоражащие Катькино ухо слова. – Эркер здесь так неудачно выглядит, но ничего не поделаешь, архитекторская находка.
Катя присела на банкетку, задвинутую в угловое пространство эркера, и огляделась: размеры квартиры были впечатляющими – такого девочка никогда не видела, если только в кино, да и то вряд ли. Высокие потолки, геометрический рисунок дубового паркета, золотой накат на стенах и, главное, простор, о существовании которого владелец двухкомнатной хрущевки мог только догадываться.
Елизавета Алексеевна любила демонстрировать гостям из провинции свое скромное жилище. Наблюдая за их реакцией, Андреева вырастала в собственных глазах в монументальное создание скульптора Мухиной. Это ощущение придавало Елизавете Алексеевне античной стати: расправленные плечи, особый поворот головы, движения плавные и одновременно значительные. Генеральша, не меньше.
Катька ходила за хозяйкой хвостом и старалась запомнить любую мелочь, чтобы воспроизвести ее потом, в будущем, в такой же квартире на такой же улице в такой же Москве. Другого теперь она не хотела.
Квартира недалеко от стадиона «Лужники» поистине являла собой заколдованное царство, опрокидывая с ног на голову все то, что казалось девочке очевидным и непреложным. Сухая, как цапля, тетя Лиза превращалась в этих стенах в представительницу королевской фамилии, а моложавая фигуристая мама казалась какой-то маленькой и несуразной. А ведь дома все было с точностью до наоборот.
– Дальше будешь смотреть? – вернула Елизавета Алексеевна застывшую на банкетке Катьку в реальность.
– Буду, – подтвердила гостья свою заинтересованность и поспешила за хозяйкой.
– Это кухня, – показывала тетя Лиза на закрытые двери. – Там ничего интересного.
Вот в этом она, естественно, ошибалась. Интересного в кухне было больше чем достаточно. Как это ни странно (Катька потом много об этом думала), там оказалось очень грязно. Плита и прилегающая к ней столешница были покрыты толстым слоем желто-коричневого жира, превратившегося с годами в своеобразное лаковое покрытие. На стене висели непромытые кухонные доски, потрепанные временем и жирными руками полотенца, а также много всякой всячины, назначение которой было туманно. Но больше всего Катьку впечатлили большие жестяные банки из-под чая, рядком выставленные на подвесных тумбах. Украшенные растительным орнаментом, местами потертые и поцарапанные, они служили истинным кухонным украшением: индийские танцовщицы в сари со знаменитой родинкой на лбу; украшенные золотой сбруей и драгоценными камнями слоны с цветочными гирляндами на мощных шеях; вокруг них парят солнечные птицы с причудливыми хвостами; вдалеке виднеются позолоченные крыши индийских храмов, у входа в которые сидят ослепительные драконы. Чудо! Чудо! Чудо! Вот бы одну такую, да Катьке, и чтоб тоже стояла на кухне и глаз радовала.
Летели дальше: это ванная, это туалет (тетя Лиза назвала его странным словом «уборная»), это столовая. Это моя спальня, а это Андрюшина комната.
«Наконец-то!» – обрадовалась Катька и замедлила шаг.
– Можно? – вежливо поинтересовалась девочка, придав лицу ангельское выражение.
– Конечно! – гостеприимно распахнула дверь в сыновнее логово хозяйка квартиры.
Завороженная девочка вошла в жилище прекрасного принца в надежде обнаружить в нем хоть что-нибудь, что убедило бы в особом отношении к ней, приехавшей издалека. Но тщетно: никаких следов. Ни фотографий (да и откуда бы они взялись), ни торчащих отовсюду конвертов, на которых ее же рукой был бы написан адрес, никаких намеков на то, что ее здесь ждали, что о ней здесь думали. Обстановку комнаты вряд ли можно было назвать аскетичной, кровать юноши не напоминала походную кровать Александра I, увиденную Катькой в прошлом году в Екатерининском дворце. Книжная полка ничего общего со знаменитой пушкинской библиотекой не имела: несколько книг из серии «Библиотека фантастики», несколько номеров журнала «Смена», учебники, покрытый пылью кубик Рубика. Стояла какая-то техника, по уверению мамы, «точно, импортная», но до нее девочке не было никакого дела. Она искала иное. И нашла: под оргстеклом, которым был покрыт письменный стол, лежали фотографии: Андрей, Андрей, Андрей, какие-то парни (видимо, одноклассники) и ОНА (тоже Катя) с распущенными волосами, улыбается то ли Андрееву, то ли фотографу в объектив. «Безумно красивая», – показалось Катьке, и жизнь разом закончилась: «Кто, скажи мне, всех милее? Всех румяней и белее?»
– А когда он приедет? – поглаживала руками и без того гладкое оргстекло девочка. – Скоро?
Елизавета Алексеевна замялась.
– Скоро… – щедро пообещала Андреева и залилась краской, вспомнив, в каком бешенстве сын кричал, что она рушит все его планы; что он уже договорился с Катей (не с этой, конечно) и ее родителями о том, что все каникулы они проведут в Переделкино, на даче, чтобы свежий воздух и сосны; что собственная мать в угоду совершенно чужим людям готова сломать ему жизнь; что ему надоело плясать под ее дудку и вообще делать ему нечего, как только сопли детям подтирать!
«Я же ему писала», – порадовалась Катька хорошему прогнозу. И это была ее последняя мартовская радость. Андрей не приехал ни завтра, ни послезавтра. Он вообще не приехал.
– И даже не позвонил! – сокрушалась Елизавета Алексеевна, принося извинения закадычной подруге, ценность которой стала очевидна с учетом предстоящих событий.
– Ну что ж, дело молодое! – держала марку Антонина Ивановна, не выпуская из головы поникшую Катьку, ненавидевшую и Кремль, и Третьяковку, и цирк на Цветном бульваре, и ГУМ, и ЦУМ, вместе взятые. Самохвалова не решилась в присутствии Лизы приласкать дочь, шепнуть той на ухо, что все мужики – сволочи, что это не новость, и нечего из-за всякого так убиваться. Вместо этого она покрикивала на сонную Катьку, заставляла ту постоянно двигаться, лишала покоя, думая, что таким образом возвращает ее к нормальной жизни.
Все считали дни: Антонина – до отъезда домой, Катерина – до приезда Андрея, а Елизавета Алексеевна просто считала, чтобы все это наконец-то закончилось: и гости, и дурацкая любовь, и грязь на улицах, и еще много всего разного.
Прощальный ужин плавно перетек в ночную беседу двух подруг. Мол, время летит, дети растут, и вообще, неплохо бы… Андреева подарила Антонине дважды надетые туфли (все равно носить не буду, старушечьи). Самохвалова про себя поклялась их выбросить в первую же попавшуюся урну. Все было правильно, потому что обе женщины изо всех сил пытались сохранить то, чего в природе уже давно не существовало, – дружбу, обросшую легендами молодости, напоминавшими о счастье.
– Какая разница, Тоня, – уговаривала Елизавета Алексеевна подругу. – Москва – не Москва. Сын – дочь. Столько лет! Надо помогать…
Антонина Ивановна не спорила с очевидным, но особого энтузиазма по этому поводу не испытывала, особенно в свете произошедшего. Мало того, ей хотелось отмщения. Хотелось сатисфакции. Дуэли. Кровавой бойни! Чтобы этот сопляк на коленях. Чтоб у Катькиных ног! Чтоб просил и плакал, а та смеялась… Смеялась, а не кусала губы в задумчивости. И не роняла слезу, и не отворачивалась от нее, от мамы, потому что кто, кроме меня, Антонины Ивановны Самохваловой, знает, как тяжело моей девочке, как обидно. «Рано это все!» – горевала Антонина, изо всех сил удерживаясь от горячих слов «знать не хочу», «чтоб духу твоего»…