– Разумеется, – поддержал ее Александр Абрамович. – Свои на все сто процентов: свой ювелир и свой нотариус. Зачем вам еще кто-то?
– Вот что я хочу сказать, – объявила Самохвалова, и голос ее предательски задрожал. – Дорогая Ева! Дорогая моя подруга и сестра! Поздравляю тебя с юбилеем…
Катька внимательно следила за материнской речью: пока стыдиться было не за что. Антонина продолжала:
– Ты тоже наша семья. И прости меня, Ева…
– Да что ты! – в который раз прослезилась юбилярша и потянулась к Антонине Ивановне.
«Началось!» – заволновалась девочка и с надеждой посмотрела на потешного ювелира.
– Послушайте, Тоня. Вы меня, конечно, извините, но, может быть, в вашу семью требуется мальчик? Я мог бы вам подойти. Ты не возражаешь, молчаливое дитя?
Катька с готовностью подтвердила свое согласие.
– Кстати, девочки, а почему у юного создания не проколоты уши? Что, в нашей семье нет достойного ювелира? Ева, мне стыдно за тебя… Я тебе подарил серьги, когда ты лежала в колыбели. Семья хотела, чтобы Ева была красивой. Ты что, – поинтересовался ювелир у Антонины Ивановны, – не собираешься отдавать девушку замуж?
– Этой девушке, между прочим, нет и тринадцати.
– Я вас умоляю, – застонал Пташник. – Кому это мешает?
– Александр Абрамович! – заорали обе женщины и повскакивали с мест. – Прекратите ваши дурацкие намеки.
– Какие же это намеки? – не согласился с диагнозом Пташник. – Это чистая правда. Ты поняла меня, детка? – обернулся он к Катерине.
Та ничего не поняла, но из вредности поддержала ювелира и обещала ему быть умницей.
Александр Абрамович Пташник вскоре совсем опьянел, чем не на шутку рассердил Еву Соломоновну Шенкель.
– Я вызову вам такси, невозможный пьяница.
– Я без сопровождения не езжу, глупая Евка.
– Тогда уже спите здесь, у меня на глазах.
– Я буду стесняться, Ева, – по-стариковски кокетничал Пташник. – У меня бледное тело и дряблые мышцы.
– Не трогайте свои мышцы, развратный старик, – погрозила ему Ева Соломоновна.
– Не бойся, деточка, со мной ты в полной безопасности, – пообещал Александр Абрамович и дал уложить себя на стародевичью кровать, доставшуюся тете Еве от папы Соломона и тети Эсфирь. Аура семьи Шенкель мгновенно окутала уставшего от жизни и юбилейного куража ювелира, и он быстро захрапел. И никто не обиделся на шебутного старика, потому что даже его храп оказался способен повышать настроение.
– Не сердись на него, Тоня, – извинилась Ева Соломоновна. – Пожилой человек, быстро пьянеет.
– А дети у него есть? – поинтересовалась Катька, проникшаяся симпатией к ювелиру.
– Нет, Котя. Один как перст: ни детей, ни плетей. Всю жизнь его знаю – ни с одной женщиной не видела, – по секрету призналась тетя Ева.
– Может, он того? – предположила Антонина Ивановна.
– Ничего не того, – вступилась за Пташника Ева Соломоновна. – Он, между прочим, мою маму любил, всю жизнь.
– Ты ничего не путаешь, Ева? – засомневалась Самохвалова.
– Нет, не путаю.
– Так она ж намного старше его была.
– Не так уж и намного: всего на три года. Просто она умерла рано.
– Тогда почему же он ее «тетя Эсфирь» называет? Они ж почти ровесники!
– До сих пор маскируется. Думает, что я ничего не знаю.
– А она что? Тоже его любила?
– Она папу любила. И знать никого не хотела, хотя он и был старше ее на двадцать один год.
– Ты никогда мне об этом не рассказывала, Ева, – покачала головой Антонина Ивановна.
– Я тебе много чего еще не рассказывала, Тоня, – призналась Главная Подруга Семьи и пересела поближе к Катьке. – Кстати, серьги – с меня.
Ева Соломоновна подошла к своему секретеру, медленно повернула ключ, словно саму себя проверяя на искренность, достала знаменитый ларец и поставила его перед девочкой:
– Выбирай! Какие нравятся?
Катька зажмурилась при виде сокровищ и беспомощно посмотрела на мать.
– Даже не думай! – одернула дочь Антонина и погрозила пальцем.
– А ты не мешай, Тоня. В конце концов, это у меня сегодня юбилей. Хочу – казню, хочу – жалую. Выбирай, бат, – подбодрила Ева растерявшуюся девочку.
Антонина Ивановна в это время сидела молча и сверкала глазами. Ей хотелось вскочить, отодвинуть дочь в сторону, погрузить руки в шкатулку, чтобы наконец-то потрогать ее содержимое и выбрать то, что нужно, – красивое и дорогое.
Катькиным выбором мать осталась недовольна: уж больно мелкие были сережечки. Зато Ева выбор девочки одобрила и положила серьги в красную бархатную коробочку:
– Хороший у тебя вкус, Котя.
«О-о-очень!» – съязвила про себя Антонина, но виду не показала.
– Балуешь ты ее, Ева.
– А как же, – согласилась Главная Подруга. – Она же у меня одна…
Эта фраза Антонине Ивановне совсем не понравилась. Настроение резко испортилось. У Самохваловой возникло чувство, что она что-то потеряла, только вот что, никак понять не могла. Знала, что нечто важное, а слов для его обозначения не находила.
Потом дружно убирали со стола, Ева все время жаловалась на сломанную руку и проклинала мартовский гололед, Антонина мыла посуду, Катька примеряла сережки, прикладывая их к нетронутому иглой эскулапа уху, а Пташник игриво храпел, все время напоминая о своем присутствии.
Вызвали такси (все-таки небезопасно) и молча уселись на диване, каждая размышляя о своем. Вдруг Антонина Ивановна подскочила, как ошпаренная, и схватила подругу за здоровую руку.
– Господи, Ева! – кричала она. – Подарок! Подарок же я тебе не подарила. Так разволновалась, что не подарила по-да-рок! Стыд-то какой, Катька! И ты молчишь! Где моя сумка?
Антонина побежала в прихожую, вернулась с сумкой и стала судорожно переворачивать ее содержимое. Нащупав нужное, Самохвалова успокоилась и протянула Еве сберкнижку.
– Вот. Немного, но зато от души.
Глаза Евы Соломоновны вновь увлажнились, и она поблагодарила подругу, посетовав, что глупости все это, что лучший подарок для нее – это когда все пришли, и время нашли, и побыли, и слова добрые сказали…
Наблюдая в ожидании такси за творящейся суетой, Катька почувствовала, что устала, что волнений на сегодня слишком много и от чужих слез ее уже подташнивает, и вообще – юбилей удался на славу: один храпит, другие плачут, поэтому – пора домой.
Проводив гостей, Ева Соломоновна распустила волосы и начала стелить себе на диване, перебирая в памяти все детали своего юбилея. Пожалуй, она была счастлива в свои пятьдесят пять лет так, как не была счастлива ни в двадцать, ни в тридцать… Отходя ко сну, она не просила у Бога ни долгих лет жизни, ни крепкого здоровья. Она засыпала с чувством полной уверенности, что еще погуляет на Катькиной свадьбе и даже, вполне может быть, к своим ста годам сохранит трезвый рассудок. «А дальше посмотрим», – подумала Ева и захрапела слаженным дуэтом с Александром Абрамовичем. С днем рождения!
* * *
От Адровой муж ушел к молодой. Теперь вся ядом изойдет. А что? Мужика ее понять можно: кому ж с такой змеей жить понравится. А Татьяну все равно жалко. Нормальная она баба, хоть и злая, конечно. Сколько лет уж с ней вместе работаем, привыкла.
Сволочи они все-таки, сволочи. Я так считаю: один раз женился, детей сделал, и все. Больше никаких. Таблетки там или вообще перевязать, на хрен. А то хорошо устроились: с женой жизнь прожили, попользовались, она постарела – не красивая, не стройная, так – обыкновенная женщина за пятьдесят. И давай – к молодой пристраиваемся.
Я понимаю – вдовец, как Петя. Жены нет – люби, сколько хочешь. А то нате: вторая молодость – новая семья.
Вообще никто не нужен! И не уйдет, и не обидит. Жизнь вот только проходит: год-другой – и старуха. Вот только Евин юбилей отметили, как май уже. Лето скоро.
Антонина Ивановна после примирения с Евой стала задумываться о жизни чаще, чем обычно. Ход ее мыслей поражал своей прихотливостью. Сначала она корила себя за то, что всю душу вложила в дочь, обделив сына. Поставив перед собой цель – воссоединить всех Самохваловых, – Антонина выбрала, как ей казалось, наиболее логичный путь, уверовав, что путь к сердцу сына лежит через заботу о внучке.
Антонина Ивановна примеряла на себя роль бабушки. Для этого велась предварительная работа, целиком и полностью состоящая из телефонных переговоров.
– Боря, – печально произносила Самохвалова. – Как у тебя дела, сынок?
Боря на том конце провода пугался и закрывал нижнюю часть трубки рукой, чтобы на вопросительный взгляд жены прошипеть: «Ма-а-ама».
Невестка Нина подпрыгивала от любопытства и периодически прикладывала свое ухо к трубке, из которой доносилось: «Не звонишь чего-то», «Мог бы узнать, как у нас с Катькой дела», «Или обидела чем?», «Что бы папа сказал, узнай он…»
Боря, как две капли воды похожий на отца, с ранними залысинами и уродливыми очками с толстыми линзами, слушал мать, изнемогая, а потом говорил:
– А ты чего хотела-то?
Антонина вздыхала и приглашала в гости, «да ну, в какие гости, ДОМОЙ». Подслушивающая Ниночка отрицательно мотала головой так старательно, что со стороны напоминала китайского болванчика на сквозняке: «Без меня!»
– Не знаю, ма-а-м, – юлил Боря. – Работы много – в выходные хотим отоспаться.
– Ты много работаешь, – сокрушалась Антонина Ивановна. – А тебе вредно. У тебя плохое зрение.
– У меня не только плохое зрение, – раздражался Боря, – но еще пятилетняя дочь и жена на окладе воспитателя.
– Ты сам их выбрал.
– А я что, должен был выбрать тебя? – взвивался Боря.
– Я этого не говорила.
– Ты это подразумевала!
– Неправда! – сопротивлялась Самохвалова, призывая себя к благоразумию.
– Нет, правда! – орал Боря. – Ты всю жизнь прожила ради себя! Ты даже Катьку родила ради себя, чтоб в старости не скучно было!
– Не смей так со мной разговаривать! – взрывалась Антонина и напоминала о сумме постоянно возрастающего долга.
– Не надо меня попрекать своими подачками. Заработаю – верну.
«Как же! – подумала Антонина, осуществляя в голове строгую калькуляцию. – Вернешь!»
– Верну! – словно читал материнские мысли сын.
– Не надо, сынок, – завершала разговор Антонина Ивановна и медленно, с удовлетворением, опускала трубку на рычаг.
В общем, план провалился. Но Самохваловы так быстро не сдаются. Утром Самохвалова звонила Главной Подруге Семьи и пафосно заявляла, что ее гложет чувство вины.
Ева обещала подумать и не торопилась успокаивать подругу: нотариус Шенкель не любила случайных слов, не подкрепленных четкими аргументами.
Тогда Антонина шла на работу и просила совета у брошенной Адровой, но та ни о чем, кроме подонка-мужа, говорить не могла.
– Разве это проблема, Тоня? – останавливалась Татьяна Александровна у входа в преподавательскую. – Ты послушай меня…
Выслушав Адрову, Самохвалова легко соглашалась, что ее проблема с сыном – это не проблема, а так, цветочки. Но эти цветочки не давали ей спокойно жить. Даже курсанты из Никарагуа замечали, что их «Антяниня Иванявня грустный», и ласково заглядывали русскому учителю в глаза.
– Все хорошо, – успокаивала Антонина своих «никарагуяточек» и продолжала монотонно диктовать текст: – «Родина – это твои мать, отец, брат и сестра…»
– Барат? – переспрашивал курсант Аргуэйо, всем своим видом выражая полную заинтересованность.
– Не «барат», а «брат», курсант Аргуэйо, – поправляла Самохвалова и строго смотрела в глаза смуглому латиноамериканцу.
– Что ты с ними носишься?! – злобствовала Татьяна Александровна.
– Они мне как дети, – объясняла Антонина, и выражение ее лица становилось мягче.
– Тебе своих мало? – ехидно интересовалась Адрова. – С сыном сначала разберись, а потом в своем пионерском отряде порядок наводи.
Самохвалова замыкалась и пряталась за шкаф, якобы выпить чаю. Вина усиливалась. Вечером Антонина Ивановна уже не находила себе места и дергала всех, кто имел неосторожность попасться ей на глаза.
Первой оказалась тетя Шура, как всегда торопящаяся то ли в комбинат, то ли из комбината.
– Санечка, – остановила ее Самохвалова. – Ты бы зашла.
– Не могу, Тонь, гости.
– Сань, какие гости? Сегодня понедельник.
– Нужные люди, – на ухо прошептала Главная Соседка и побежала дальше.
Попавшаяся навстречу Наташка Неведонская Антонину не заинтересовала: тоже мне советчик, с таким же успехом можно и с Катькой поговорить.
Но девочка к общению, судя по ее сосредоточенному лицу, расположена не была.
– Может, выйдешь? Мать встретишь?
Катька тащилась в прихожую, чтобы взять сумки.
– Хоть бы «здрасте» сказала, – продолжала Антонина Ивановна задирать дочь.
– Ма-а-ам, – недовольно протянула девочка. – Мы ж виделись сегодня.
– Тебе жалко? – наседала Самохвалова.
– Ну, здрасте…
– Спасибо, – криво усмехалась женщина. – Так не надо.
Катька шла на кухню и, устроив сумки на табуретках, начинала их разбирать – нечего интересного.
– Борька звонил?
– Не звонил.
– А ты ему?
– А мне-то зачем? – искренне изумлялась девочка.
– Вообще-то он твой брат, Катя. Не будет меня, к кому пойдешь за помощью?
– Ни к кому.
– Это ты сейчас так говоришь. А вот останешься без мамы, что будешь делать?
Катька зашла в зал и бухнулась в кресло, скорчив при этом презрительную физиономию.
– Это кому скажи! – продолжала вслух размышлять Антонина. – Брат и сестра! А чужие! Разве мы этого с Сеней хотели? Думали…
Не известно, о чем думали муж и жена Самохваловы, но в реальности между братом и сестрой не существовало никаких связей, кроме тех, что «порочат институт семьи». Когда родилась Катька, ее брату почти исполнилось восемнадцать, и он поддерживал родительское решение родить сестренку исключительно для того, чтобы от него наконец отстали. Никакой особой радости от ночных бдений над корчащимся от колик младенцем он не испытывал. А развешанные посредине общей кухни пеленки напоминали ему ненавистные ясли, застрявшие в подсознании, как гиблое место, откуда нет возврата домой.
Борин возраст на тот момент не позволил ощутить дефицита родительского внимания из-за перманентного спермотоксикоза, для борьбы с которым юноша каждый вечер выбирался на тропу соблазнов и испытаний. Это потом, спустя много лет, он обвинит мать в эгоизме, а Катьку – в том, что перетянула одеяло на себя, лишив его обоих родителей сразу. «Да-да-да, – подтвердит Ниночка слова мужа и упрекнет свекровь в том, что она не только дурная мать, но и «отвратительная, бездушная бабушка».
Катька тоже не испытывала теплых чувств к старшему брату. В свои неполных тринадцать лет она не догадывалась о причастности матери к создавшейся ситуации, но совершенно четко уяснила, что явление Борьки в их дом – это начало сезона дождей. Цепочка состояла всего из трех звеньев: пироги – деньги – слезы. Видя, как мать скулит после каждого Борькиного прихода, девочка ее жалела и не рассказывала, что брат подворовывает деньги, лежащие в берестяной шкатулке. И не бог весть какие суммы хранила в ней Антонина: мелочь, рубли, трешки, не сразу заметишь, но Катьке все равно было противно.
Борька, поймав на себе презрительный взгляд сестры, подмигивал ей и недобро цедил сквозь зубы: «На проезд. Не обеднеете». Катька вспыхивала и запиралась в комнате, дожидаясь, пока брат испарится.
«Пока, прыщавая! – кричал тот, выходя из квартиры, и, прощаясь с матерью, обещал: – За деньги не беспокойся. Верну». Не вернул ни разу.
Выговорившись, Антонина успокаивалась и звонила Еве Соломоновне Шенкель.
– Тоня, – скрипела подруга. – Разбитую чашку, как ни склеивай, трещину все равно видно. В жизни твоего Бори есть люди и поважнее.
– Я его мать, – напоминала подруге Антонина.
– Мало того, ты бабушка, – ранила в самое сердце Ева. – И если ты хочешь вернуть сына, займись внучкой. Право, это обойдется тебе гораздо дешевле.
– Зачем все сводить к деньгам?
– Я не о деньгах. Приручи девочку. Они станут в тебе нуждаться.
Бедная Ева давала советы, плохо представляя, как они отзовутся в израненном сердце Тони Самохваловой. А та, пребывая в полной растерянности, понимала их буквально и пыталась действовать прямо сейчас.
– Боря, – дергала она сына. – Я хочу взять Настю.
– Зачем? – напрягался тот.
– Все-таки она моя внучка. Я хотела бы проводить с ней больше времени.
– Зачем?
– Как зачем? – возмущалась Антонина Ивановна.
– Ты и так проводишь с ней достаточно времени: час в свой день рождения, час – в Настин.
– Этого мало… – честно признавалась Самохвалова.
– Что ты говоришь?! – язвил Боря.
– Не надо так со мной разговаривать. И вообще, позови Нину.
Невестка брала трубку и скупо приветствовала свекровь.
– Нина, я хочу взять Настю.
– Зачем? – повторяла та слова мужа.
– Я хочу погулять с девочкой. Сводить ее в «Лакомку». Сфотографировать. Может быть, что-нибудь купить.
Корыстная невестка тут же забывала обиду и лениво мычала:
– Вообще-то я не против. Как Боря.
– Спроси у Бори.
Нина хмыкала и громко говорила:
– Боря, твоя мама хочет погулять с Настей. Ты не против?
Самохвалов с ненавистью смотрел на жену и крутил у виска пальцем.
– Он не против. Только заберете и приведете сами.
Антонина Ивановна с готовностью шла на любые выдвинутые невесткой условия. Добившись желаемого, Антонина впадала в благодушие и торжественно объявляла дочери:
– Завтра к нам придет Настя!