Великие писатели создают типы, скажем, Гамлета, Чичикова или Дон Кихота. Затем эти литературные типы начинают жить своей, независимой от воли автора, жизнью, становятся именами нарицательными, эталонами определенных качеств человеческой натуры и характера. Шолом-Алейхем создал три таких типа: Тевье-молочника, Мотла, сын хазана Пейси (известного русскому читателю как «мальчик Мотл») и Менахем-Мендла. Тевье — герой национальной утопии, персонаж на все времена, точнее, вне времени, не то библейский патриарх, не то фермер, не то кибуцник, а точнее, и то, и другое, и третье; стремительно американизирующийся Мотл — человек завтрашнего дня, еврей XX века; Менахем-Мендл — современник и сверстник писателя, даже отчасти его alter ego.
Менахем-Мендл — «луфтменч», «человек воздуха». Соблазнительно увидеть в этом определении намек на аристотелевскую стихию и продолжить классификацию. Тевье, несомненно, — «человек земли», протеистичный мальчик Мотл — «человек воды», а пламенных «людей огня», всех этих революционеров, от бундовцев до сионистов, типа жгучего Перчика — персонажа «Тевье-молочника», Шолом-Алейхем откровенно побаивался, хотя и любовался ими, и восхищался, но и посмеивался им вслед, как же без этого.
Менахем-Мендл, эталонный «человек воздуха», тип, не похожий ни на своих местечковых предков, ни на своих городских потомков, сгустился из «особенного еврейско-русского воздуха» (по определению поэта Довида Кнута) пореформенной России. Тысячи евреев из «приличных семей», покинув родовое гнездо, стали такими «людьми воздуха», и с горечью, смешанной с благодарностью, узнавали свой портрет в Менахем-Мендле. Общественный деятель и мемуарист Ехезкел Котик, определенный лукавой волей Шолом-Алейхема в постоянные собеседники Менахем-Мендла, писал в 1913 году в предисловии ко второй части книги «Мои воспоминания»: «Я — настоящий галутный еврей, скитающийся, бродячий, еврей с тяжелой ношей, ищущий, как заработать, меламед, арендатор… Менахем-Мендл, кидающийся туда-сюда и не способный ни к чему практическому»[633]. И не один Котик, а целое поколение его сверстников могло сказать о себе то же самое.
Менахем-Мендл был продуктом разложения традиционной еврейской общины, начавшегося в 1860-х годах и ставшего одним из последствий эпохи «Великих реформ» Александра II. В первой половине XIX века абсолютное большинство еврейского населения Российской империи проживало в местечках, малых владельческих городах Западного края. Еврейское общество отличалось низкой социальной мобильностью и жесткими межсословными рамками. Высшим сословием были арендаторы, евреи, откупавшие у помещиков те или иные части их владений и доходов, а то и все имение целиком. Именно арендаторы воплощали в себе триединую систему традиционных ценностей: богатство, родовитость и ученость. Арендатор жил спокойно, гордился почтенными предками, располагал постоянным доходом и свободным временем для каждодневных занятий в бесмедреше, женил детей в своем кругу и, умирая, завещал «своего» помещика сыну или зятю.
Отмена крепостного права разрушила помещичью экономику и нанесла удар по тесно связанной с ней еврейской элите. Особенно радикально реформы протекали в Западном крае. Их катализатором стало подавление польского восстания 1863–1864 годов. Многие помещики, поддержавшие повстанцев, были арестованы, сосланы или даже казнены, а их имения — конфискованы. Более того, желая опереться на православное украинское и белорусское крестьянство в своей борьбе с поляками, царское правительство освободило крестьян Западного края на гораздо более льготных условиях, чем в центральных губерниях: крестьянские наделы были увеличены, в том числе за счет конфискованной помещичьей земли, а выкупные платежи существенно снижены. Российская империя встала на путь капиталистического развития, при этом ее западные окраины развивались опережающими темпами. Этот социально-экономический поворот разорил множество богатых еврейских семейств, связанных со старой помещичьей экономикой, а тысячи подающих надежды родовитых молодых евреев превратились в «людей воздуха», в Менахем-Мендлов.
В сущности, Менахем-Мендл — фигура трагическая. Это обедневший, слабый потомок аристократического рода, чем-то напоминающий пушкинского Евгения из «Медного всадника». Он, Менахем-Мендл, уже не может жить старой, патриархальной жизнью своих отцов и дедов, ведь теперь в местечке нужно переходить от обслуживания помещиков к торговле с крестьянами, чего он и не умеет и не хочет делать. Местечко вытолкнуло из себя Менахем-Мендла. С другой стороны, он видит, как в изменившейся, пореформенной России, охваченной капиталистической лихорадкой, в одночасье возникают новые огромные состояния, и Менахем-Мендлу кажется, что, фланируя по бульварам или сидя в кафе с другими биржевиками, он тоже сможет заработать свои миллионы. Так, в напряжении между невозможным вчера и несбыточным завтра и бьется в горячке своих «комбинаций» Менахем-Мендл. Деньги нужны ему не только для существования, но и как способ поддержания привычного, но утраченного статуса.
Создавая Менахем-Мендла, Шолом-Алейхем воплотил не только социальный опыт своего поколения и круга, но и свой собственный опыт житейских неудач. В 1886 году его жена Ольга Лоева получила большое наследство. Начинающий писатель поселился в Киеве и начал делить свое время между изданием литературного ежегодника «Еврейская народная библиотека», с одной стороны, и игрой на бирже — с другой. Такой двойной нагрузки не могло вынести никакое наследство. В 1891 году Шолом-Алейхем, спасаясь от долгов, уехал за границу. В конце того же года, примирившись с кредиторами, писатель вернулся в Россию и поселился в Одессе. В 1892 году появляется первая «связка писем» «Лондон», посвященная приключениям Менахем-Мендла на одесской бирже. Проигрыш в биржевых спекуляциях обернулся для Шолом-Алейхема крупным литературным выигрышем. Именно с писем Менахем-Мендла начинается период литературной зрелости писателя.
Уже в первой «связке писем» была найдена та конструкция, которую Шолом-Алейхем продолжал воспроизводить во всех последующих. Менахем-Мендл пишет о своих «комбинациях», планах, надеждах и разочарованиях преданно ждущей его жене Шейне-Шейндл. Та в ответных письмах яростно бранит непутевого мужа и уговаривает его вернуться домой, в Касриловку. Касриловка — еще одно изобретение Шолом-Алейхема. Это типичное еврейское местечко, местечко как принцип, как символ неподвижного мира традиции, противостоящего динамике больших городов и железных дорог.
Пара Менахем-Мендл — Шейна-Шейндл дала возможность Шолом-Алейхему не только посмотреть на мир с двух разных позиций, статической и динамической, но и, к радости искушенных читателей и к ужасу переводчика[634], продемонстрировать гендерные регистры идиша. Менахем-Мендл — человек письменной культуры, Шейна-Шейндл — устной. Менахем-Мендл уснащает свои письма гебраизмами и арамеизмами, цитатами из Писания и Талмуда, которые его жена заведомо не поймет. Шейна-Шейндл пишет бесконечно длинными, захлебывающимися предложениями, перескакивает с пятого на десятое, явно не различая устное и письменное слово, она сыплет пословицами, иногда украинскими, и по любому поводу ссылается на «ходячую Библию», свою маму. При этом мама для пущей значимости того или иного своего высказывания сопровождает очередной перл житейской мудрости указанием на то, что так сказано в Писании. Понятно, что ничего такого нигде не сказано.
Шолом-Алейхем создавал отдельные «связки писем» Менахем-Мендла между 1892 и 1903 годами, печатая их в различных периодических изданиях, а в 1909 году при подготовке юбилейного собрания сочинений заново отредактировал и собрал в виде эпистолярной повести. Кроме редактуры текста, он поменял ряд заголовков, исключил некоторые письма (о чем подробней будет сказано ниже) и расположил «связки» в новом, нехронологическом с точки зрения первоначальных публикаций порядке, так, чтобы взаимное расположение частей образовывало подобие сюжета, завершаемого логичным финалом: Менахем-Мендл, прогорев на очередной комбинации, вынужден бежать в Америку. Именно в канонической редакции 1909 года «Менахем-Мендл» вошел во все остальные издания произведений Шолом-Алейхема, как оригинальные, так и переводные.
Шолом-Алейхем предполагал вернуться к излюбленному герою, хотел описать его жизнь в Америке, но дальше одного письма, написанного в 1904 году, дело не пошло. Впоследствии на роль «американского» героя писателю понадобился новый персонаж — мальчик Мотл. Казалось, Менахем-Мендл исчерпал свой потенциал к саморазвитию. Новое время требовало новых героев.
Однако Менахем-Мендл вернулся. В 1913 году Ш.-Я. Яцкан, редактор крупнейшей варшавской еврейской газеты «Гайнт», обратился к Шолом-Алейхему, который только что закончил публиковать в этой газете свой роман «Кровавая шутка», с предложением вести политическую колонку, написанную в форме писем Менахем-Мендла своей жене. Сперва писатель отнесся к этой затее без энтузиазма, он сомневался, сможет ли его Менахем-Мендл как «человек действия» усидеть в редакции. Потом все же решил попробовать и вскоре понял, какие возможности открывает для него новый Менахем-Мендл-журналист.
Шолом-Алейхем создавал отдельные «связки писем» Менахем-Мендла между 1892 и 1903 годами, печатая их в различных периодических изданиях, а в 1909 году при подготовке юбилейного собрания сочинений заново отредактировал и собрал в виде эпистолярной повести. Кроме редактуры текста, он поменял ряд заголовков, исключил некоторые письма (о чем подробней будет сказано ниже) и расположил «связки» в новом, нехронологическом с точки зрения первоначальных публикаций порядке, так, чтобы взаимное расположение частей образовывало подобие сюжета, завершаемого логичным финалом: Менахем-Мендл, прогорев на очередной комбинации, вынужден бежать в Америку. Именно в канонической редакции 1909 года «Менахем-Мендл» вошел во все остальные издания произведений Шолом-Алейхема, как оригинальные, так и переводные.
Шолом-Алейхем предполагал вернуться к излюбленному герою, хотел описать его жизнь в Америке, но дальше одного письма, написанного в 1904 году, дело не пошло. Впоследствии на роль «американского» героя писателю понадобился новый персонаж — мальчик Мотл. Казалось, Менахем-Мендл исчерпал свой потенциал к саморазвитию. Новое время требовало новых героев.
Однако Менахем-Мендл вернулся. В 1913 году Ш.-Я. Яцкан, редактор крупнейшей варшавской еврейской газеты «Гайнт», обратился к Шолом-Алейхему, который только что закончил публиковать в этой газете свой роман «Кровавая шутка», с предложением вести политическую колонку, написанную в форме писем Менахем-Мендла своей жене. Сперва писатель отнесся к этой затее без энтузиазма, он сомневался, сможет ли его Менахем-Мендл как «человек действия» усидеть в редакции. Потом все же решил попробовать и вскоре понял, какие возможности открывает для него новый Менахем-Мендл-журналист.
Надо пояснить, какую функцию выполняли письма Менахем-Мендла и Шейны-Шейндл в газете «Гайнт». Конечно, они не были источником информации о текущем моменте. «Гайнт», серьезная политическая газета, информировала своих читателей вовсе не с помощью беллетризованных колонок Шолом-Алейхема. Рядом с письмами Менахем-Мендла о Второй Балканской войне на страницах «Гайнт» были и телеграммы с фронтов и из столиц воюющих государств, и подробные отчеты о ходе военных действий, и, например, интервью с хахам-баши (главным раввином) Адрианополя. Письма Менахем-Мендла о Государственной думе соседствовали с парламентскими отчетами; письма с сионистского конгресса — с хроникой конгресса, интервью с делегатами и подробными статьями собственного корреспондента «Гайнт» в Вене; письма о процессе Бейлиса — с десятками статей и интервью, посвященных процессу, и т. п. Таким образом, Шолом-Алейхем взял на себя роль автора аналитических колонок, правда написанных в очень необычной форме. Новизна его решения осталась не вполне понятной даже заказчику.
Вскоре после публикации первых писем Яцкан написал Шолом-Алейхему осторожное, но разочарованное письмо: он, Яцкан, не видит Менахем-Мендла с его ошибками, с его «Скеторье» вместо Скутари и т. п., в качестве журналиста. Не лучше ли, дескать, было Шолом-Алейхему сделать своего героя лакеем в редакции, который, перевирая, сообщает жене подслушанные в редакции разговоры. Шолом-Алейхем с негодованием отверг эту идею. Более того, в № 93 от 6 мая, то есть через одиннадцать дней после начала работы над новой колонкой, в газете появляется первое письмо от Шейны-Шейндл, что, кажется, первоначально запланировано не было. Новый «Менахем-Мендл» был тепло встречен читателями, но вызвал неоднозначную реакцию в среде литераторов. Многие, как, например, известный прозаик Янкев Динезон, полагали, что все эти письма — не более чем газетная поденщина для заработка. В целом о новом «Менахем-Мендле», и при жизни Шолом-Алейхема, и впоследствии, писали мало, снисходительно упоминая, что «Новые письма» Менахем-Мендла слабее «канонической» эпистолярной повести «Менахем-Мендл». Причину этого критики и литературоведы видели в том, что писатель, не собрал (не смог, не успел, а может быть, не захотел) эти письма в книгу и тем самым не подверг их окончательной редактуре. Между тем эти «Новые письма» — произведение, написанное по иным законам, нежели общеизвестный «Менахем-Мендл», а потому сравнивать эти две работы не вполне продуктивно.
Менахем-Мендл и Шейна-Шейндл — типы, созданные воображением Шолом-Алейхема, они словно жуки, насаженные на булавку для всестороннего исследования. Это исследование было закончено в 1903 году. С тех пор Менахем-Мендл и Шейна-Шейндл стали уже именами нарицательными, с ними можно было начинать играть, и в 1913 году автор по-новому использовал своих же собственных героев. Шолом-Алейхем превратил объекты реалистического препарирования в речевые маски, с помощью которых выступил по политически злободневным вопросам. Его персонажи заговорили не «от себя», а стали рупором для Шолом-Алейхема-публициста. Конструкция была выбрана очень удобная. Маска «Менахем-Мендл» высказывалась в основном по вопросам международной политики, маска «Шейна-Шейндл» — по вопросам внутреннего положения евреев в России.
Дистанция между маской «Шейна-Шейндл» и ее автором все время остается величиной переменной: они то сближаются для прямых публицистических высказываний на злобу дня, то отдаляются — и тогда письма Шейны-Шейндл превращаются в знакомые трагикомические зарисовки из жизни Касриловки.
Зато маска «Менахем-Мендл» почти без зазоров приросла к лицу ее создателя. По существу, благодаря этому у нас есть возможность получить развернутую картину политических симпатий и антипатий Шолом-Алейхема. Маска «Менахем-Мендл» пришлась Шолом-Алейхему впору прежде всего потому, что между персонажем и автором было не только социальное и биографическое, но и психологическое сродство. Достаточно сравнить стиль писем Менахем-Мендла с таким серьезным документом, как завещание Шолом-Алейхема. Вот фрагмент устава общества «Ахносес кале», которое Хаскл Котик (еще один прожектер) продиктовал своему другу Менахем-Мендлу:
Параграф номер четыре: каждый женатый человек, у которого есть дочери, может стать членом братства, и для этого он уплачивает, как только у него рождается девочка, пятерку, но с условием, что как только девочке исполнится год, он должен будет заплатить уже на рубль больше, то есть шесть рублей. На следующий год он платит уже семь рублей. На третий год — восемь рублей. На четвертый год — девять рублей. На пятый — десять рублей. На шестой — одиннадцать рублей. На седьмой — двенадцать рублей. На восьмой — тринадцать рублей. На девятый — четырнадцать рублей. На десятый — пятнадцать рублей. На одиннадцатый — шестнадцать рублей. На двенадцатый — семнадцать рублей. На тринадцатый — восемнадцать рублей. На четырнадцатый — девятнадцать рублей. На пятнадцатый — двадцать рублей. На шестнадцатый — двадцать один рубль. На семнадцатый — двадцать два рубля. На восемнадцатый — двадцать три рубля. А на девятнадцатый год его дочь получает в приданое триста рублей и тогда уже должна выйти замуж. (Семнадцатое письмо Менахем-Мендла)
А вот фрагмент из завещания Шолом-Алейхема:
Из всех доходов, перечисленных в предыдущем параграфе, отчислить в пользу фонда для еврейских писателей (пишущих на еврейском и древнееврейском языках) с пяти тысяч рублей в год — пять процентов; если же доход превысит 5000 рублей в год, то десять процентов (например; с 6000 руб. — 600, с 7000 — 700, с 8000 — 800 руб. и т. д.). (Перевод М. Шамбадала)[635]
Из следующей фразы этого завещания выясняется совершенно менахем-мендловская подробность; фонд, которому должны поступать деньги, пока не создан и когда будет создан — неизвестно. Кстати, о создании такого фонда печется в своих письмах и Менахем-Мендл.
Между прочим, сближение Менахем-Мендла со своим автором пошло первому явно на пользу. Менахем-Мендл-журналист — это Менахем-Мендл, который впервые в жизни начал процветать. Еще в Америке он, занявшись литературным трудом, не только добился некоторого успеха, но и понял, что писательство — единственная профессия, которая его по-настоящему привлекает. Потом, устроившись работать в «Гайнт», он обеспечил своей семье безбедную жизнь, а себе — общественное призвание. Можно сказать, что Менахем-Мендл повторил карьеру своего автора; разорился на бирже и преуспел в качестве литератора.
Менахем-Мендл, окончательно став alter ego Шолом-Алейхема, теперь высказывает именно его взгляды и на «большую» и на еврейскую политику. Каковы же они, судя по его письмам 1913 года? Шолом-Алейхем, гуманист и пацифист, верит, хочет верить в мир во всем мире даже на пороге Первой мировой войны. Он, следуя точке зрения маскилов (просветителей), надеется, что смягчение нравов обеспечит процветание и еврейскому народу. В частностях же взгляды Шолом-Алейхема достаточно консервативны. В международных делах он сочувствует Турции и не одобряет страны Балканского союза. Такова в те годы была точка зрения большинства еврейских, прежде всего, сионистских лидеров. Владимир Жаботинский в своей мемуарной книге «Слово о Полку» с раздражением писал о том, что в начале Первой мировой войны у евреев было «какое-то нелепо-сентиментальное отношение к Турции, к „кузену нашему Измаилу“»[636]. Это «нелепо-сентиментальное отношение» как раз и есть позиция Менахем-Мендла, то есть Шолом-Алейхема.