Представь себе того, кто убивает, чтобы жить, и кто убил своего брата, как некогда Каин убил Авеля. Он считает, что ни один бог не осудит его. Он говорит, что ощущения — это все, и это единственное, в чем он прав. Он понимает правду жизни лучше, чем любой другой обитатель «Пендлтона». Если бы существовал человек, которого я согласился бы помиловать, так это мог быть только он. Но помилование — идея, свойственная слабакам. А я не слабак.
Здание уже трясет.
Нынешние обитатели «Пендлтона» скоро предстанут передо мной, словно колосья пшеницы, ожидающие серпа. Если бы в моих венах бежала кровь, я бы испытывало восторг от ожидания приближающейся жатвы, но крови во мне нет, и я не подвержено кровавым страстям.
Я принесу им боль, я ввергну их в отчаяние, я их убью, не впадая в экстаз, который, убивая, может испытывать человек, но сделаю все эффективно и во имя собственных интересов, чтобы гарантировать, что только я увижу, как погаснет солнце и мир погрузится во тьму.
Глава 21 Здесь и там
Свидетель
Холодный дождь стекал по высоким, поднимающимся над крышей трубам, превращенным в точильные бруски, на которых ветер, тонко посвистывая, затачивал себя, и даже здесь строители не обошлись без архитектурных излишеств, пусть никто не мог их увидеть. Все трубы заканчивались резной окантовкой, каждую из четырех сторон трубы украшал овальный известняковый медальон с выгравированными буквами «БВ», от «Белла-Висты».
Покрытая керамическими плитками крыша казалась плоской, но на самом деле имелся небольшой наклон к балюстраде высотой до пояса, которая тянулась по периметру. Дождевая вода стекала в медные желоба, а по ним попадала в сливные трубы, расположенные по углам здания.
Под дождем, лавируя между трубами и вентиляционными колоннами, местоположение которых он знал как свои пять пальцев, Свидетель приближался к балюстраде на западной стороне периметра. В сапогах, джинсах, свитере, куртке, но без плаща. Он прибыл из ночи, где не шел дождь, и не ожидал попасть под него здесь.
Он стоял у высокой балюстрады, глядя вниз на ползущие по улице автомобили и на растекшийся по равнине, мерцающий огнями город. В четвертый раз он видел метрополис с этой удачной для обзора точки, и город стал ярче и больше, чем в трех предыдущих случаях. Если бы свет уличных фонарей, рекламных вывесок и окон домов не приглушался пеленой сильного дождя, город произвел бы на него большее впечатление.
Влажность ждала, чтобы смениться внезапной сушью и бездонной чернотой.
* * *Сайлес Кинсли
Возвращаясь со встречи с Перри Кайзером, который рассказал ему столько интересного в баре ресторана «У Топплера», и приблизившись к парадному входу «Пендлтона», Сайлес замялся, потому что фонари горели более тусклым и желтым светом, чем обычно, скрывая переход от первой ко второй ступеньке. Первую ступеньку сделали вдвое шире обычной, а вторая больше походила на открытую веранду, поэтому люди подвыпившие (Сайлес таковым себя не считал) и старые (а уж к ним точно относился) иногда спотыкались, поднимаясь с первой ступеньки на вторую.
Окруженная архитравом из резного известняка, арочная двустворчатая дверь из бронзы и стекла находилась под бронзово-стеклянным навесом от «Тиффани». Лампы, закрепленные под самым навесом, светили на ступеньки и на дверь. Ни одна не перегорела, но тем не менее парадный вход освещался гораздо хуже, чем всегда.
Толкнув одну створку двери и войдя в вестибюль, Сайлес обнаружил, что и здесь лампы непривычно тусклые. Откинув капюшон дождевика, он осознал, что уменьшение освещенности — меньшее из изменений, которые произошли с «Пендлтоном». Не понимая, как такое могло быть, он обнаружил себя не в знакомом вестибюле с мраморным полом, а в помещении совсем другой формы с антикварным персидским ковром, застилавшим часть мраморного пола, и двумя диванами, на которых прибывшие гости могли подождать, пока их примут. По его левую руку исчезла стойка консьержа. Ее заменила стена, обшитая деревянными панелями с одностворчатой арочной дверью. Вечерняя консьержка, Падмини Барати, тоже куда-то подевалась. Справа место двух двустворчатых стеклянных дверей, ведущих в большой банкетный зал, который жильцы использовали для организации вечеринок, если их квартиры вместить гостей не могли, заняла одностворчатая деревянная дверь в обшитой деревянными панелями стене. Двустворчатую стеклянную дверь в дальнем конце вестибюля, которая вела в коридор первого этажа, заменила арочная, тоже двустворчатая, деревянная, с резным наличником. Что находилось за ней, Сайлес видеть не мог. Если раньше светильники размещались в нишах, то теперь вестибюль освещали хрустальная люстра и напольные лампы с шелковыми абажурами, обрамленными кисточками.
Он знал это место по старым фотографиям. Видел перед собой не вестибюль «Пендлтона» в 2011 году, а холл-прихожую «Белла-Висты» далекого прошлого. Кондоминиум исчез, частный дом вернулся. Улицу Теней электрифицировали первой в городе, а «Белла-Виста» стал первым новым домом без газового освещения. Отсюда и более тусклый свет. Это все, что могли дать примитивные эдисоновские лампочки ранних дней осветительной революции.
Иногда от напряжения или при сильных эмоциях у Сайлеса начинали трястись челюсть и правая рука. Это произошло с ним и теперь, но не от страха, а от изумления. Похоже, прошлое и настоящее встретились здесь, словно все вчерашние истории находились за дверью, за порогом, в одном лишь шаге.
Прямо перед ним открылась дверь, и появился первый призрак. Мужчина, вышедший в холл, умер за многие десятилетия до рождения Сайлеса Кинсли. Эндрю Пендлтон. Миллиардер Золоченого века.[18] Первый владелец этого дома. И смотрелся он совсем не призраком, не гремел цепями, чтобы помучить Эбенезера Скруджа,[19] скорее являл собой путешественника во времени. Вот и одевался по моде тех далеких дней: брюки с очень широкими манжетами, узкие лацканы пиджака, жилетка с высокой кокеткой, вязаный, ручной работы галстук-бабочка.
— Вы кто? — удивленно спросил Пендлтон.
Прежде чем Сайлес успел ответить, «Белла-Виста» пошла рябью и исчезла, словно мираж, давно умерший бизнесмен растворился в воздухе вместе с холлом-прихожей, а Сайлес обнаружил, что стоит в ярко освещенном вестибюле «Пендлтона», где все на своем привычном месте.
За стойкой консьержа дверь вела в гардеробную, где гости раздевались перед вечеринками в банкетном зале. Из этой двери и вышла Падмини Барати, стройная красавица с огромными черными глазами, которая напоминала Сайлесу его ушедшую Нору.
— Мистер Кинсли, — улыбнулась она. — Как вы себя чувствуете этим вечером?
Моргая, трясясь, Сайлес какие-то мгновения не мог произнести ни слова, потом выпалил:
— Вы его видели?
— Кого? — спросила Падмини, поправляя манжеты блузки.
Судя по ее реакций, трансформация вестибюля не затронула гардеробную. Падмини понятия не имела о том, что здесь произошло.
Сайлес попытался изгнать дрожь из голоса.
— Мужчину. Уходящего. Одетого так, словно он живет в конце девятнадцатого столетия.
— Может, такова новая тенденция моды, — предположила Падмини. — Отличная тенденция, если посмотреть, что сейчас носят люди.
* * *Туайла Трейхерн
Захлопнув дверь в комнату Уинни, надеясь, что злобная сила, попытавшаяся проявить себя там, не сумеет покинуть ее пределы, она потянула мальчика к своей спальне. Поначалу Туайла решила пошвырять в чемодан самое необходимое, прежде чем покинуть «Пендлтон». Но, добравшись до двери в спальню, пришла к выводу, что глупо оставаться здесь даже на минуту дольше, чем это необходимо. Реальность изменилась у нее на глазах, а потом изменилась вновь. Она не знала, что бы это могло означать, но полагала, что должна отреагировать, как отреагировала бы, если б увидела перед собой призрак обезглавленного мужчины, который держал свою голову на сгибе руки, и голова эта заговорила бы с ней: надо убираться отсюда куда подальше.
Все, что ей требовалось, — это сумка. С ключами от автомобиля, чековой книжкой, кредитными карточками. Они могли купить новую одежду и все необходимое.
— Держись рядом, — велела она Уинни, пересекая гостиную и направляясь в ту часть квартиры, где находился кабинет: сумочку она оставила там.
Туайла посещала церковь не так часто, как, наверное, следовало бы, но верила в Бога, воспитывалась в доме, где часто читали Библию, молились каждый вечер перед обедом и еще раз перед сном. В маленьком городке, где она выросла, большинство людей, включая ее семью, старались жить по законам Божьим, в убеждении, что эта жизнь лишь подготовка к последующей. Когда ее отец, Уинстон, погиб при взрыве угледробилки, на его похоронах люди говорили: «Он теперь в лучшем месте», — и не кривили душой. Существовал этот мир и мир после него, и Туайла однажды написала песню о том, что человеку всегда надо помнить, что он смертен, и другую — о таинстве милости Господней: обе стали хитами.
И каким бы ни был последующий мир, она точно знала, что небесные стены не покрыты трещинами, пятнами и черной плесенью, как стена, которую она увидела перед собой в комнате Уинни. А если на небесах существовало телевидение — с тем же успехом на небесах могли существовать раковые палаты, — там не могли использовать телевизоры для того, чтобы следить за людьми и мертвыми механическими голосами озвучивать приказы об уничтожении. Все это даже не соответствовало меркам канонического ада, скорее походило на ад на земле, скажем, на Северную Корею, или Иран, или какое другое место, где правили безумцы.
В кабинете она схватила сумочку со стула у рояля и повернулась, чтобы уйти, но тут вспышка молнии привлекла ее внимание к окну, и она вспомнила, какую шутку сыграли с ней гроза и залитые водой оконные стекла: город на короткие мгновения исчез, уступив место пустынному ландшафту, морю травы и странным деревьям, изогнутым и черным, тянущимся к небу. Получалось, что увиденное в окне — совсем не иллюзия, а взгляд в другую реальность.
Узел страха в ее груди затянулся сильнее.
— Что? Что такое? — спросил Уинни, как всегда, все тонко чувствующий.
— Я не знаю. Это безумие. Пошли, дорогой. Ты первым. Я не хочу терять тебя из виду. Нам нужны куртки и зонтики.
Они занимали самую большую квартиру на втором этаже, как минимум в два раза больше любой другой, единственную с двумя входами. Парадная дверь выводила в короткий коридор у северного лифта. Черного хода — к южному лифту. Их зимняя одежда и дождевики висели в стенном шкафу комнаты-прачечной, рядом с дверью черного хода.
Когда они пересекали кухню, Туайла остановилась сама и остановила сына: «Уинн, одну секунду». Сдернула трубку настенного телефона. Нажала «О». Этого хватало, спасибо компьютеризированной телефонной системе «Пендлтона», чтобы зазвонили телефоны на стойке в вестибюле и в комнате консьержей.
— Коммутатор, — ответила женщина. Такого ответа Туайла ни разу не слышала, да и голос принадлежал не Падмини Барати, единственной женщине среди консьержей «Пендлтона».
— Это консьержка? — в недоумении спросила Туайла.
— Кто? Извините. Нет, мэм. Это коммутатор.
Возможно, она разговаривала с какой-то новой сотрудницей, которая еще не вошла в курс дела.
— Это Туайла Трейхерн из «2-А». Вас не затруднит немедленно подогнать к подъезду мой автомобиль, «Эскаладу».
— Весьма сожалею, мэм. Вы позвонили на коммутатор. Если вы знаете номер этого консьержа, я с радостью соединю вас с ним.
«Набрала номер? Соединю?»
Глядя на мать, Уинни вскинул брови.
— Где вы сидите? — спросила Туайла оператора. — За стойкой в вестибюле?
— Нет, мэм. Я в Сити-Белл, в центральном коммутаторе. Кому вы хотите позвонить?
Туайла никогда не слышала про Сити-Белл.
— Я пытаюсь связаться со стойкой консьержа в вестибюле «Пендлтона».
— Пендлтоны? Это резиденция? Одну минутку, пожалуйста, — женщина вновь заговорила после паузы. — Пендлтоны у нас больше не значатся. Вы случайно… говорите не о «Белла-Висте»?
Туайла кое-что знала из истории особняка, в том числе и тот факт, что назывался он «Белла-Виста», когда здесь жила одна семья. Но ведь особняк перестроили под кондоминиум где-то в 1970-х.
— Дело в том, что там проживает мистер Гиффорд Осток с семьей, — продолжила оператор. — Но, боюсь, этого номера в справочнике нет.
— Гиффорд Осток? — эти имя и фамилия для Туайлы ничего не значили.
— Да, мэм. После того как мистер Пендлтон… умер… в «Белла-Висте» живет мистер Осток.
Эндрю Пендлтон умер больше ста лет тому назад.
— Этот Осток сейчас здесь не живет, — указала Туайла.
— Правда, мэм? Он прожил там как минимум тридцать лет.
Туайла никогда не сталкивалась с такой болтливой и терпеливой телефонисткой, работающей на коммутаторе. И, несмотря на доброжелательность голоса, не могла не подумать, что незнакомая женщина просто издевается над ней.
И хотя не осознавала, почему задает этот вопрос, пока последнее слово не слетело с губ, Туайла спросила:
— Извините, я что-то сбилась с мысли. Вас не затруднит дать мне номер кинотеатра «Парамаунт».
«Парамаунт», кинотеатр, построенный в стиле арт-деко[20] в начале 1930-х, высился у подножия Холма Теней. От «Пендлтона» не составляло труда дойти до него пешком.
Телефонистка не предложила Туайле набрать 411, чтобы получить нужную ей информацию в справочной. Вместо этого после паузы ответила:
— Да, мэм. «Дерфилд два-два-семь».
— «Дэ-е-два-два-семь». Это же только пятизначный номер.
— Соединить вас, мэм?
— Нет. Я позвоню туда позже. Скажите мне, пожалуйста… телефонные аппараты сейчас с клавишным номеронабирателем или… с диском?
И хотя женщина, похоже, решила для себя, что говорит с пьяницей, и наконец-то вздохнула, голос ее остался предельно вежливым:
— Извините, мэм, я не знаю, что такое клавишный номеронабиратель.
— Какой сейчас год? — спросила Туайла, и от ее вопроса брови Уинни вновь взлетели вверх.
После короткой паузы телефонистка спросила:
— Мэм, вам не нужна медицинская помощь?
— Нет. Нет, не нужна. Я просто хочу знать, какой сейчас год.
— Одна тысяча девятьсот тридцать пятый, разумеется.
Туайла отключила связь.
* * *Логан Спэнглер
В трансформировавшемся туалете квартиры сенатора Блэндона, в тусклом желтоватом свете чего-то амебоподобного на потолке, Логан Спэнглер водил лучом светодиодного фонарика по длинным, светло-зеленым, змееподобным грибам, на которых в шести местах росли другие грибы, того же цвета, но со шляпками и короткими ножками. Логан никогда раньше не видел таких грибов и разглядывал их с любопытством, но и подозрительно. Конечно, они воспринимались скорее необычными, чем подозрительными, в силу странной, изогнутой формы и цвета, но чем-то они тревожили, причем на каком-то глубинном уровне подсознания: он интуитивно чувствовал, что находится в присутствии чего-то не только мерзкого, не просто ядовитого, но также чуждого всему земному, нечистого и разлагающего.
Позади Логана кто-то что-то произнес. Он не понял, что именно, но развернулся на голос. Но никто не стоял ни в дверном проеме, ни в коридоре. Голос заговорил вновь, у него за спиной, на иностранном языке, тихий и зловещий, не столько угрожающий, но предвещающий дурное, сообщающий ужасную весть. Как только Логан повернулся, голос замолчал, и никто не материализовался в туалете, пока он смотрел на дверной проем. Он оставался там один.
Если не считать грибов. Голос заговорил в третий раз, произнес одно или два иностранных предложения, очень близко, слева, где стену полностью покрывали зеленовато-черные грибы. В следующий раз голос послышался от дальней стены, потом зазвучал рядом с наполовину закрытым грибами унитазом. Логан пытался следовать за ускользающим голосом лучом светодиодного фонаря, и всякий раз луч упирался в кучку поганок, угнездившихся на змееподобной основе.
Заподозрив, что голос идет из грибов — или чего-то другого, принятого им за грибы, — Логан достал пистолет. За все годы службы детективом убойного отдела он доставал из кобуры пистолет не больше десятка раз, а за шесть лет работы в «Пендлтоне» — впервые. Вокруг него исчезала мебель, комнаты превращались в руины, а потом магическим образом приобретали прежний облик: он не чувствовал непосредственной угрозы, исходящей от этих странностей, возможно, потому, что преступники, с которыми он имел дело всю жизнь, были тупицами и дураками, решавшими свои проблемы с помощью насилия, а потому ему не требовалось развивать воображение, чтобы отыскивать их и привлекать к судебной ответственности. И пусть воображение Логана оставляло желать лучшего, полностью он его не лишился, и теперь оно било тревогу.
Бестелесный голос, басовитый, но тихий, внезапно расширился до хора голосов, и каждый твердил что-то свое, по-прежнему тихо и на непонятном языке, но более настойчиво, чем раньше. Они вроде бы обращались не к Логану, а друг к другу, договаривались о каком-то действе. Луч фонарика тыкался в разные места, и Логан все больше склонялся к мысли, что под шляпками этих поганок невидимые ему спороносные пластинки вибрируют, как человеческие голосовые связки.
Ранее он отвернулся от грибов, подумав, что кто-то обращается к нему из дверного проема, а потом ему ужасно не хотелось вновь смотреть на грибы. Но пришлось. С пистолетом в правой руке, фонариком — в левой, Логан попятился от этого гротескного организма, и тут дверь захлопнулась у него за спиной.
Какая-то часть убеждала его, что это сон, галлюцинация, и, если он проснется или возьмет себя в руки, то заставит все замереть или исчезнуть. Как это произошло в спальне сенатора. Но никогда раньше он не галлюцинировал и никогда не видел таких ярких снов. Однажды Логан где-то прочитал, что, возможно, умерев во сне, ты умираешь и в реальной жизни, уже не просыпаешься, и в теории для него эта гипотеза смотрелась логичной, но только проверять ее ему не хотелось.