– Бабушка!!! – взмолилась я, потому что тут же представила себе, как бабушка режет свинью.
– Да, с воображением у тебя все в порядке, – прокомментировала бабушка. – А вот с нервишками плохо.
Молодильные яблоки
Назавтра мы с Фатимкой сидели на крыше ее дома и караулили пастилу. Я, правда, не знаю, как это правильно называется – абрикосовое или сливовое пюре раскатывают тонким слоем на больших противнях и выкладывают сушиться на солнце, а потом скручивают в рулоны, как бумагу. Невероятно вкусно.
Мы полезли на крышу, чтобы проверить – засохла пастила или нет. А заодно повыковыривать прилипших к ней насекомых.
– Скучно, – сказала Фатимка, доставая толстую муху из середины пастилы.
– Да, не весело, – согласилась я.
– Яблок хочется, – проговорила Фатимка.
– Ага. Только они еще зеленые.
– Вот их и хочется. С солью!
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но ответить было нечего. Я – столичная штучка – не знала, что можно есть зеленые яблоки, и тем более с солью. Фатимка, которая была моим проводником по миру деревенских вкусностей, хмыкнула и чуть не опрокинула противень.
– Надо Жорика позвать, – сказала она.
– Он еще в гипсе, – ответила я.
– Тогда всех остальных.
– А куда пойдем?
– К Варжетхан. У нее самая вкусная яблоня.
Я выпучила глаза. Варжетхан, закадычную бабушкину подругу, я побаивалась. Она ведь была гадалкой и все про всех знала.
– Я боюсь, – призналась я.
– Нас много будет. Она тебя не заметит. Иди за солью, а я за ребятами.
Я сбегала домой, отсыпала в носовой платок крупной соли и побежала на место встречи – к школе.
Фатимка собрала там уже целую банду.
Яблоня Варжетхан росла в ее дворе, прямо под окнами. Старая гадалка любила под ней сидеть на низеньком раскладном стульчике, опершись подбородком с жиденькой бороденкой (да, у нее были не только усы, но и борода) на деревянную клюку. В это время двор замирал, и даже мухи старались облетать гадалку стороной, врезаясь в липучие ленты, развешанные перед дверью. Почему именно эта, самая обычная, яблоня, считалась «самой вкусной» я не знаю. Фатимка говорила, что Варжетхан подсыпает в землю специальное зелье.
На самом деле к яблокам в деревне относились равнодушно. Если за обобранную черешню дети могли и крапивой по попе получить – ягоды возили продавать на рынок, то яблоки шли или на корм козам (мы собирали падалицу в большие тачки), или на сухофрукты. И только Варжетхан бдительно охраняла свою яблоню.
Даже издалека зеленые плоды обещали быть сочными, крупными, с прозрачной тонкой кожицей. Фатимка говорила, что это какой-то уникальный сорт яблок, которых в деревне больше ни у кого нет, возможно, они даже молодильные, как в сказке, поэтому Варжетхан их и стережет.
– А ты думаешь, сколько ей лет? – спрашивала меня свистящим шепотом Фатимка.
– Не знаю, столько же, сколько моей бабушке, – отвечала я.
– Нет! Ей лет двести! Или сто пятьдесят! – шептала Фатимка. – Она яблоко съест и помолодеет.
– Не очень-то она молодеет, – сомневалась я.
– Это она специально. Чтобы внимания не привлекать.
Не знаю, что тогда нашло на Фатимку – к яблоне Варжетхан не рисковал приблизиться даже Жорик. Но мы – Фатимка собрала девять человек – пошли во двор гадалки.
– Чего это вы тут? – спросила молодая женщина из дома Варжетхан, которая торопливо снимала с веревки белье.
– Гуляем, – ответили мы.
Женщина посмотрела с подозрением, но не стала расспрашивать – побежала домой на плач ребенка.
Мы еще посидели в засаде, дожидаясь темноты.
Южные ночи удивительные, их как будто включают невидимым выключателем. Раз – и вдруг обрушивается темнота. Еще минуту назад было светло – и вдруг сразу наступила ночь. И солнце садится очень быстро, прямо на глазах уходит за горизонт. Кажется, что его кто-то тянет на веревке вниз.
Мы дождались темноты. Надо было выдвигаться. Из девяти человек мы остались вдвоем – я и Фатимка, остальные под разными предлогами разбежались. Конечно, тут испугаешься. Фатимка, пока мы сидели в засаде, рассказывала, что Варжетхан может превратить человека в крысу. И что ее борода и усы на самом деле волшебные – в гадании помогают и в колдовстве.
В общем, она так напугала нашу армию, что яблок расхотелось.
Мы с ней на цыпочках подошли к дереву и сорвали с нижних веток по яблоку.
– И что дальше? – прошептала я.
– Послюнявь, обмакни в соль и откусывай. Потом опять макай в соль и опять кусай.
Фатимка сидела и следила, чтобы я не забывала макать в соль и глотать.
– Ну как? Правда, вкусно? – требовательно спросила она.
– Ага, – ответила я, морщась и захлебываясь слюной от кислятины.
Зеленые соленые яблоки мне тогда совсем не понравились, но признаться в этом подруге я не могла, иначе она бы не считала меня деревенской. Фатимка нарвала мне еще яблок и проследила, чтобы я съела все.
– Надо распробовать, ешь, – приговаривала она, – от двух никакого вкуса и удовольствия. Надо много съесть. Тогда тебе понравится.
– Мне уже понравилось. – У меня выступили слезы и свело челюсть от оскомины.
– Ешь, это же яблоня Варжетхан! – воскликнула Фатимка.
– Домой пора. Меня бабушка уже заждалась.
– Ладно. Я тогда сорву еще два – на дорогу, – и пойдем, – согласилась Фатимка.
Она полезла на дерево и потянулась за яблоками. В этот момент раздался страшный грохот, как выстрел. Я, как учила бабушка, шлепнулась плашмя на землю и закрыла голову руками. «Война началась, немцы наступают», – подумала я и начала отползать в кусты, чтобы укрыться у партизан.
Тут заорала Фатимка, и я застыла в нерешительности – спасать подругу или ползти к партизанам. Бабушка на такой случай инструкций не оставляла.
Дружба победила. Я вскочила на ноги и, пригибаясь, побежала на выручку.
Фатимка лежала подбитая под деревом и орала благим матом. В доме закричал младенец. В окнах загорелся свет, и начали выскакивать соседи.
При свете картина вырисовывалась такая. Фатимка лежала на боку и держалась за попу. Над ней стояла Варжетхан с ружьем наперевес и ругалась настоящим русским матом.
Меня за ухо поймал сосед и даже оторвал от земли.
– Чья ты девочка? – спросил он, вглядываясь в мое лицо.
– Внучка Марии, дочь Ольги из Москвы! – закричала я.
Сосед выругался матом по-осетински.
Домой Фатимку несли на одеяле, а меня тащили за ухо. Варжетхан подгоняла меня клюкой, не переставая костерить Фатимку.
– Так, Фатимку положить на живот, – велела Варжетхан, когда тетя Роза открыла ворота и ахнула, – а с этой я завтра разберусь, – ткнула она в меня клюкой.
Поскольку на плече Варжетхан так и болталось ружье, с ней никто не спорил.
Следующий день был «худшим днем в моей жизни». И в жизни Фатимки тоже.
Варжетхан стреляла солью, но метко. Фатимка лежала на животе с перевязанной попой, над которой всю ночь колдовала гадалка. Сама покалечила, сама и лечила. Фатимка должна была пролежать так, не двигаясь, еще неделю.
Самое ужасное, что ее никто не жалел, даже тетя Роза.
– Так тебе и надо, – говорила Фатимкина мама, – какой позор на мою голову! Что твой отец скажет? Какую дочь я воспитала?
А у меня случились такие понос и рвота, какие были только у моей мамы после марганцовки. Желудок никак не хотел переваривать яблоки с солью и выворачивался наизнанку.
Самое ужасное, что меня тоже никто не жалел, даже бабушка.
– Так тебе и надо, – приговаривала она.
И если Фатимка могла лежать только на животе, я могла лежать только на спине.
Через двое суток тетя Роза разрешила мне, обессиленной и похудевшей, проведать подругу.
– Не могу больше так лежать, – пожаловалась Фатимка.
– У меня хуже было, – ответила я.
– Ну скажи, это ведь самая вкусная вещь на свете?
– Да, – подтвердила я.
А что я могла ответить раненой подруге?
– Только они не молодильные, – уточнила я, – видишь, я же не превратилась в маленькую девочку.
– Просто они неспелые пока, – отмахнулась Фатимка.
Потом, когда Фатимка обрела способность передвигаться, нас отправили с пирогами, курицей и пастилой к Варжетхан просить прощения.
– Ты будешь говорить, – понукала меня Фатимка.
– Нет, ты, – отказывалась я.
В результате мы пришли во двор Варжетхан – гадалка сидела под яблоней, – молча положили дары ей в ноги и, низко кланяясь, пригибаясь и пятясь (в случае с Фатимкой это было оправдано), убежали со двора.
Варжетхан сидела, нахмурив брови, но тряслась мелкой дрожью всем своим необъятным телом.
– Чего это она? – спросила я.
– Наверное, хочет нас в крыс превратить, – ответила Фатимка, – заклинание такое!
Мы бежали домой, поднимая пыль и сбивая сандалии.
А Варжетхан еще долго хохотала и вытирала слезы, потому что очень испугалась и за меня, и за Фатимку.
Лимонад типа ситро
Мы бежали домой, поднимая пыль и сбивая сандалии.
А Варжетхан еще долго хохотала и вытирала слезы, потому что очень испугалась и за меня, и за Фатимку.
Лимонад типа ситро
Для меня наступило счастливое время. Мама решила не забирать меня в Москву и оставить у бабушки на целый год. Первого сентября я, совершенно счастливая, пошла в местную школу, в один класс с Фатимкой. Учиться было легко. Я, как и все девочки, ходила в музыкальную школу, пела в хоре и участвовала в смотрах художественной самодеятельности. Бабушка работала.
Однажды мы с Фатимкой сидели, ели пирог и думали, чем сначала заняться – пойти натаскать воды для стирки, отмыть обувь от грязи, перебрать рис или поиграть в дочки-матери. Смысл игры был в том, что та, которой выпадала роль «мамы», заставляла «дочку» делать все домашние дела по-настоящему. На столе лежал свежий номер районной газеты, главным редактором которой была моя бабушка. Там в рубрике «Юмор» она писала о том, что в некоторых зарубежных странах есть добрая традиция отмечать 1 апреля День дурака – говорить людям, что у них вся спина белая, давать смешные распоряжения подчиненным и потом весело смеяться.
– Давай мы тоже отметим, – предложила я Фатимке.
– Давай, а как?
– Как тут написано. – Я постучала по газете. – Ты пока носи воду и мой обувь, а я буду распоряжение писать.
Бабушкиной машинкой я пользоваться умела давно. Быстро вставила два листа с копиркой, проверила ленту, перевела каретку и напечатала: «По случаю праздника зарубежных стран объявляется праздничный концерт с участием гостей из района и областного центра и с лимонадом. Учеников, участвующих в концерте, освободить от уроков для репетиции».
– Ну как?
– Ух ты! – ахнула Фатимка. – А что такое лимонад?
– Типа ситро, – пояснила я. – У нас в Москве так говорят, – добавила я с гордостью.
– А-а-а, – промычала Фатимка. – И что дальше?
– Не знаю, – призналась я.
– Надо в школе приклеить на дверь, – предложила она.
– Увидят, что это мы.
– Тогда давай письмом отправим. Побежим и положим в почтовый ящик директору, а он сам на доску повесит, и никто не догадается, что это мы.
Так мы и сделали. В ящике бабушкиного секретера нашли новый, самый красивый конверт, упаковали письмо, побежали на соседнюю улицу, где жил наш директор Алан Альбертович, и бросили письмо в его ящик. Потом постучали палкой по воротам и спрятались за кустами. Из дома вышел сам директор, забрал письмо, открыл и подпрыгнул на месте, как будто его крапивой по попе кто-то хлестнул.
Дело было в том, что письмо я отпечатала на официальном бланке бабушкиной газеты. А конверт был московский, мама целую пачку привезла, потому что у нас на почте с ними был дефицит. Алан Альбертович увидел столичные марки на белом красивом конверте, официальный бланк и уже ни о чем другом, кроме праздника, не мог думать. Он даже не заметил ошибок, которые я поналяпала в тексте.
Он лично позвонил моей бабушке и всем остальным родителям.
– Гости. Центра. Возможно, Москвы. Концерт. Банты. Белый верх. Занятия. Нет, – хрипел он телеграфным слогом в трубку. Потом он еще раз позвонил моей бабушке и на выдохе спросил: – Слушай, спроси у Ольги, что такое лимонад?
– Это вроде ситро, – ответила бабушка. – А что?
– Гости из центра хотят. В письме написали, чтобы ситро было. Я только не пойму, зачем им этот лимонад-ситро, можно же вино пить, коньяк пить, воду газированную, тархун, наконец! Что, прямо так и ставить на стол? И в рюмки наливать? Они дети, что ли?
– Ты поставь все сразу – и вино, и коньяк, и ситро. Там разберемся, – посоветовала бабушка.
– Это правильно ты говоришь, – обрадовался Алан Альбертович.
Мы с Фатимкой к вечеру совсем приуныли. Вместо прогула, на который рассчитывали, нам устроили большую помывку с обрезанием ногтей, расчесыванием косм и чисткой ушей. Бабушка терла меня волосатой мочалкой, пока я не заскрипела. Фатимка, которая пыталась удрать от материнского гребня, плакала – мать крепко держала ее за волосы, по случаю праздника раздирая колтуны.
На следующее утро мы с огромными бантами, обстриженными под мясо ногтями, взопревшие (бабушка не разрешила мне снять гамаши и надеть белые колготки, потому что «еще холодно, плюс двенадцать, а ты попой сядешь на камень», а Фатимка в кофте под белым фартуком по той же причине), стояли перед школой.
– Давай признаемся, – шепнула Фатимка.
– Нельзя. Поздно уже. Надо до конца. Зато потом будет весело, – держалась я. – Давай, когда придет Алан Альбертович, ты к нему подойдешь и скажешь, что у него вся спина белая.
– Не буду, сама говори, – хныкнула Фатимка.
– Я письмо писала. Не скажешь, ты мне больше не подруга. И жвачку малиновую я тебе не дам.
За малиновую жвачку, которую мама привозила из Москвы, можно было и не такое сделать. Фатимка кивнула.
Тут на школьном дворе появился Алан Альбертович. Он слегка пошатывался, оттягивал пальцами галстук, чтобы хватануть ртом воздуха, и потрясал кулаком кому-то невидимому.
– Алан Альбертович, у вас вся спина белая, – протараторила Фатимка и юркнула за спины школьников.
На школьном дворе вдруг стало очень тихо. Мы с Фатимкой вжали головы в плечи и присели.
Конечно, это знали учителя, родители и даже ученики старших классов. Но нам, девочкам, такого знать не полагалось: Алан Альбертович жил со своей мамой, которую очень любил и которая очень любила его, но Алан Альбертович любил и соседку Елену Павловну, учительницу русского и литературы, которую очень не любила мама Алана Альбертовича и не хотела, чтобы сын на ней женился. Дело в том, что у Елены Павловны была дочка Лианка, но не было мужа, а это считалось позором. К тому же учительница не каждый день выметала дорогу перед воротами и не умела печь пироги. Их дома стояли рядом. Даже персиковое дерево на огороде мамы Алана Альбертовича росло ветвями и плодоносило на участке Елены Павловны. И кизил, который так любил Алан Альбертович, почему-то разрастался кустами у Елены Павловны, а не у мамы директора, хотя сажали вместе. По утрам – а это случалось почти каждое утро – Алан Альбертович, прижимаясь к свежепобеленной стене дома Елены Павловны, пробирался к воротам, чтобы не увидела и не услышала мама. Если у него была «вся спина белая», то все село знало, что он ночевал не дома…
Все делали вид, что ничего не происходит – Елену Павловну в селе любили за кроткий нрав и жалели за бесконечно неудачные попытки испечь «нормальный» пирог с ботвой. А Алана Альбертовича уважали, как директора школы. Сам он считал, что его походы на соседний участок остаются страшной тайной, отчего, кстати, мучился, потому что был человеком порядочным, а вовсе не ловеласом. Но мама дороже… И тут Фатимка… Алан Альбертович покраснел, побелел и опять покраснел. Елена Павловна стала отрывать бант от головы своей дочки Лианки, чтобы привязать его по новой. Лианка заорала. Народ загалдел про погоду, про неожиданный праздник, про гостей.
– Что мы наделали? – шепнула мне Фатимка. – Я боюсь.
– Я тоже, – отозвалась я.
– Когда будет весело? – спросила Фатимка с надеждой.
– Не знаю, в газете про это не написано.
Но это было еще не самое страшное. Фатимка, в отличие от меня, играла на аккордеоне. Даже не на маленькой осетинской гармошке, а на здоровенном аккордеоне, который она с трудом поднимала, закидывала на себя и могла держать, лишь широко расставив ноги.
Фатимкин папа, дядя Аслан, которого тетя Роза вытащила на концерт, облачив в свадебный костюм, впервые в жизни увидел, чем занимается «его девочка». Фатимкин аккордеон тоже был «страшной» тайной. Отцу говорили, что дочь, как приличная осетинская девочка, осваивает гармошку.
– Фатима, почему ты так сидишь? – кричал дядя Аслан из зала, когда они «генерально репетировали». – Сдвинь ноги! На тебя люди смотрят! Как я тебя замуж отдам?
– Тихо, это же музыка, – шептала ему тетя Роза. – Ты не смотри, а слушай. Закрой глаза и слушай.
– Не могу я слушать, когда она так сидит! Ты чему дочь учишь, женщина? Глаза закрой. Я сколько лет глаза закрывал и вот что получил! – кипятился дядя Аслан и размахивал руками. – Пусть на дудке играет, а это что за музыка, когда нэвэсте надо вот так сидеть? – Он сделал жест руками, как будто танцует лезгинку и кричит «асса!».
Потом мы репетировали песню. Решили петь еще плохо выученную «Где баобабы вышли на склон, жил на поляне розовый слон». Алан Альбертович сказал, что если праздник зарубежный, то нужно про баобабы (никто не знал, что или кто это такое), а не национальное. В нашем исполнении песня звучала приблизительно так: «Гдэ бабы вишли на слон, жьил на пальяне розавый слон».
– Какие бабы? – опять вспыхнул дядя Аслан. – Ты, понимаешь, женщина, что они поют? Мне завтра все двоюродные родственники звонить будут. Ты кого мне воспитала? Дочь или так себе, эту бабу?