Я подозвал ее к окну, за которым стоял «мерс».
— Вон он.
Утром мама в гневе сорвалась в Москву, я же по программе поплелся в Мюнхен.
На карте возле Мюнхена меленькими буковками значился «Дахау». Неужели тот самый? Конечно, мне надо туда. Но от переживаний в связи с мамой я, видимо, не уследил за дорогой и заехал в какой-то центр религиозного туризма… Новодельные современные церквушки различного толка… Туристы не галдят, степенно передвигаются. Вместе с посетителями зашел в маленький костел: органная благостная музыка, свечи. Потом в кирху, и там — музыка, свечи; в миниатюрной синагоге — та же программа. А в крохотной мечети даже не заставили разуваться. Что происходит? Сегодня не суббота, не воскресенье, может, праздник какой-нибудь всеобщий, типа экуменического?..
Подхожу к старшому в форме. Wo ist Dachau? Как в Дахау проехать?
Охранник удивился:
— Hier ist Dachau.
«Труд освобождает» — надпись на воротах Дахау.
Я опешил:
— Как Дахау?! А где же?.. Где дыба? Печь? Где все?! Где бараки?..
— Тсс… — Охранник приложил палец к губам. — Nicht so laut. Не шуми. — И тем же пальцем указал на расположенный неподалеку невысокий продолговатый домик из светлого калиброванного бревна. — Das ist Barack.
Барак и внутри был такой же опрятный, как снаружи. Чистые нары в два яруса, на манер детских, солнце гуляет внутри по светлому полу, пряный запах свежего дерева.
Смертью не пахло.
Оказывается, нацисты в конце войны лагерь разрушили, а после войны уже другие немцы его восстановили. Но в ином — приглаженном — виде, чтобы не вызывал излишних волнений души.
Мне повезло с женой. В Германии я выдаю ее за немку, в Скандинавии — за финку, в Израиле — за еврейку, в Польше она полька и, мало того, говорит по-польски. Все чистая правда, так вышло по родословной. А коли так, то летом я посадил ее в автомобиль и двинул в Польшу.
Почему именно в Польшу? Во-первых, в Польше жена не была тридцать лет. Во-вторых, Польша — мечта моего детства. На той заре я носил мешающие зрению дымчатые очки без диоптрий, как у Збигнева Цибульского в «Пепле и алмазе» Анджея Вайды. Без особой нужды поехал зайцем в одном вагоне с якобы любимой одноклассницей Милкой Люкимсон в Адлер, чтобы походить все на того же Цибульского, но уже в «Поезде» Ежи Кавалеровича. Кроме того, я был толстый, но и Цибульский в последних фильмах был не заморыш, однако любим красивыми девушками, что давало и мне реальные шансы в дальнейшем.
С женой меня познакомил опять-таки Анджей Вайда. Виртуально. На дворе стоял вконец безнадежный 72-й, а в кинотеатре «Мир» шла ретроспектива фильмов Вайды. В последний день на позднем сеансе — «Krajobrazро bitwie» («Пейзаж после битвы»). Зал битком. И вдруг объявляют: сеанс отменяется. Но случилось небывалое: из зала никто не ушел. Сидели три часа. И козлы сверху не выдержали характер, запужались — показали фильм ночью. Я там был. Через много лет выяснилось, что и жена была на том великом сидении.
Интерес к Польше разрастался. Как осталась жива, несмотря на разделы? Как, небольшая, смогла победить советскую Россию в 20-м, когда даже опытные организованные белые проиграли красным? Почему мировую войну Сталин с Гитлером начали именно в Польше? В школе этому не учили, а дома было не до Польши.
Дальше — больше: «Солидарность» под омофором Папы Римского вдребезги разнесла Берлинскую стену и прилегающий к ней коммунизм. Короче, если бы не Польша, меня бы не опубликовали. Я перед ней в долгу.
В Италии редактор моей книги оказался полонистом, а его красавица невеста — очень близкой знакомой Адама Михника, о котором я знал тогда мало, но от нее узнал больше: знаменитое трио — Адам Михник, Яцек Куронь и Кароль Модзелевский — вырабатывали идеологию «Солидарности», ее интеллектуальное обоснование. В последний раз Михника посадили, буквально вырвав из объятий очаровательной итальянки.
Свой особый интерес в Польше был и у жены: она мечтала по старым фотографиям отыскать в Варшаве могилу прадеда. На обороте одной, где прадед-банкир снят с сигарой, кто-то из его внуков нацарапал карандашом «burzuj» (буржуй).
Кроме того, я возмечтал заиметь избушку где-нибудь на Мазурах: с одной стороны — Европа, с другой — Москва под боком.
И, конечно, хотел увидеть своим глазом Освенцим. И глазами Ванессы.
В Польше я в общем-то не был. Если не считать спешный проезд сквозь нее на авантюрном «мерсе» десять лет назад. Кстати, как я его нелепо купил, так и загубил. В лютую новогоднюю ночь на даче забыл разбавить солярку в бензобаке керосином (на праздничном столе был другой керосин…). Неправильная солярка на морозе преобразовалась в парафин, парафин запаял двигатель. И на веревке «мерс» убыл из моей жизни к великой радости садовых товарищей.
По обеим сторонам дороги оголтело цвели маки. Телеги на шоссе исчезли. В ухоженных полях урчали трактора, за ними неспешно расхаживали аисты и птицы помельче.
Польша была завалена клубникой. Цена трускавки в конце июня спустилась до десяти рублей. Так же изобильно и дешево обстояло и с прочими харчами. Женщины поголовно переоделись в унисекс и перестали краситься. Красивые девушки пропали. То ли, познав свою истинную цену, переехали на более выгодное местожительство, то ли перемещались исключительно в авто. Женщинам, оставшимся на виду, как и прежде, целовали руки.
Зато появилось много бомжей — пьяных, но чрезвычайно дружелюбных. Впрочем, благорасположены к русским и трезвые поляки, ибо подлянки от нас больше не ждут. Оно и понятно. Теперь мы всего лишь виноватые за грехи отцов туристы, к тому же — небогатые, богатые плывут в другие края. Более того, нас жалеют: у них к услугам весь Евросоюз, а у нас — кука с макой.
Молодняк Польши повсеместно — в поездах, автобусах, на травке — «тычет в книжку пальчик» — учится: образованных ждет все тот же Евросоюз, впрочем, и в самой Польше работы хватит, несмотря на безработицу.
В Варшаве мы остановились у родни. Мурка — биолог, ей восемьдесят, но, учитывая мой интерес бывшего могильщика, в первый же день повезла нас на три кладбища: простое, военное и еврейское. На простом у нее муж и мать. На военном — шурин и кузина, жертвы Варшавского восстания. Восставшим отвели большой участок, там они и лежат под простыми березовыми крестами. В большинстве — молодые, начиная с шестнадцати.
Лежат и совсем крохи по одиннадцать, двенадцать лет — санитарки, связистки: Марыся, Крыська, Утя… Лежат дисциплинированно, по отрядам. У отрядов смешные клички: «Зоська», «Парасолька» (зонтик)… Даже у начальства кликухи несерьезные: Медвежонок (генерал Окулицкий), Лес (генерал Коморовский), Стрела (генерал Ровецкий)…
Очень надеялись дети на помощь взрослых, наблюдавших за ними в августе 44-го с другого берега Вислы — пологого, не забранного камнем, — удобного для переправы. Восемь дней отчаянно воевала детвора под командованием генерала Берлинга. Но помочь им приплыл ночью, нарушая приказ, лишь польский взвод, входящий в армию освободителей. Потом восставших немцы зачистили. Недобитые уходили вонючим «Каналом» Анджея Вайды. Советская «помощь» быльем не поросла, о ней помнят намертво.
На еврейском кладбище у Мурки бабушка, которую внучка привезла в рюкзаке из Москвы. Бабушка до войны подалась из Польши в Россию вслед за зятем, мечтавшим вместе с молодой женой строить социализм. Для начала в Москве построили Мурку. Отца Мурки моя жена отыскала по «Расстрельной книге» на Донском кладбище в небольшой клумбе под вывеской «Захоронение невостребованных прахов». А по соседству в могильнике № 2 — Лаврентий Палыч Берия с дружбанами: Меркуловым, Деканозовым, Гоглидзе, Мешиком, Влодзимирским и Ко-буловым. Когда хоронили этих в декабре 53-го, на ворота вывешивали объявление «Кладбище закрыто на спецобслуживание».
Мать Мурки отсидела положенное и в 45-м с помощью Ванды Василевской чудом вернулась в Польшу. Мурка окончила биофак МГУ, сожгла отболевшую бабушку и в 47-м, забрав урну, сменила родину на Родину. Когда умер Сталин, Мурка тем не менее плакала. Из песни слов не выкинешь.
В Польше я собирал сплетни: как живете, как животик, не болит ли голова? Голова у поляков от нас не болит. Не боятся даже грядущего наказания газом — за сочувствие Украине. И Европе особо не завидуют: ну, даст Россия послушным странам газ по морю, а Европе все равно нужно в десять раз больше. Да и затея начетистая. Вон, в Турцию газ по дну провели — окупается плохо. А богатые страны тем часом вовсю водородный двигатель разрабатывают. Процесс пошел: Норвегия уже городские автобусы на водородной тяге гоняет. То-то смеху будет и у нас, и у арабов, когда мир на водород пересядет.
Главный же мой польский интерес — глубинка: простой народ, сельская жизнь.
Главный же мой польский интерес — глубинка: простой народ, сельская жизнь.
В Польше два миллиона фермеров. Небогатых половина. Среди небогатых тридцать процентов бедных — бывших колхозников, обанкротившихся после освобождения. Богатые богаты по общеевропейскому ранжиру — мне они неинтересны, я их видел. До бедных я, к сожалению, не добрался. А вот у польских фермеров-середняков поел-попил. Середняк — это десяток гектаров, скотина, трактор, автомобиль, каменный домик и думка-мечта прикупить на будущий год еще землицы.
Середняка победнее я отыскал в небольшом городке Ловиче в праздник Тела Господня. В этот день Крестный ход идет по всей стране, всюду выставляют алтари, несут хоругви. Лович от мала до велика, празднично одетый, шел поклониться Спасителю. Ничего подобного в своей жизни я не видел. Мы с женой пробирались по улице против шерсти и смотрели в лицо Польше. Это была не толпа. Это была нация. Победить которую нереально. И как звучало слово Папы во время «Солидарности», было ясно без слов.
Праздник мы закончили за столом пана Рышека. Он снял парадный костюм, белую рубашку, переоделся и сразу стал обычным, не шибко грамотным крестьянином с незагорелой лысиной, весьма беззубым. Дед был прост до такой степени, что порой спал в том же сарае, где резал свиней.
На деликатный зачин не было ни сил, ни времени.
— Рышек, ты на черный день бабки копишь?
Дед слушал невнимательно, он сосредоточенно разливал алкоголь собственной выработки, без труда обхватив пузатую бутылку корявой задубелой клешней.
Жена перевела. Дед удивился.
— Для чэ́го пене́нзы хо́вачь?
— Нутам… дом сгорит, неурожай, болезнь?..
Дед засомневался, что я известный писатель: вопрос был явно не по разуму. Но ответил:
— Убеспече́не мам.
— А рэкет наедет — чем откупишься?
— Цо то значи? — не понял дед.
— Счастливый ты, Рышек, — завистливо вздохнул я. — Ну, а если мы тебе зимой нефть-газ отключим?
Жена взмолилась: не могу больше переводить, отпусти душу на покаяние.
Рышек повел меня в подвал одного, без толмача, показал отопительный прибор с компьютером, работающий на бензине, солярке, угле, вплоть до опилок и прессованной соломы.
— А машину тоже соломой заправлять будешь?
— По цо мне слома? Спиритус. Спиритус з кукурузы.
— А почему ты крест не носишь?
— Не тшеба. — Он постучал себя по сердцу. — Ту Бога мам.
Но я достал-таки его:
— А за кого ты, дедушка, голосовал, позволь спросить?.. Тут дед смутился, даже покраснел сквозь загар.
— За… Качиньского.
Польский актер Збигнев Цибульский — мой любимец, на которого я всегда хотел быть похожим.
Польские близнецы Качиньские: один — президент, второй — премьер-министр. Братья клеймят либералов, не любят богатых, тоскуют по цензуре. Душат «Газету Выборчу», главный орган польской перестройки, вместе с ее редактором Адамом Михником. Обещают повысить национальное, увеличить экономическое. Все неопределенно. Все знакомо. И что интересно: народ, постарше и поплоше, на посулы покупается. И это знакомо. Жизнь в Польше выруливает, но медленно. Ждать надо. Ждать народ не хочет. И вот тут-то… Неподалеку от Варшавы есть очаровательный старинный городок Торунь. Там радиостанция «Мария», где ведет передачи отец Тадеуш Рыдзык. Слушателей у него миллион, из них один процент — молодых, остальные — старше шестидесяти лет. До поры до времени «Радио Мария» пело в унисон Ватикану: свобода, братство, демократия. Но Папа слабел, и со временем «Мария» сменила тон: антисемитизм, ксенофобия, нетерпимость… Папа «Марию» не жаловал. А вот деда Рышека радиоксендзы охмурили. В итоге осенью 2005-ш Рышек выбрал себе президента.
Я завел было культпросвет: ведь тебе, Рышек, свободу, землю, свиней дала «Солидарность», а не братья Качинь-ские. Дед от такой неправды замотал башкой: свиньи были до «Солидарности». Пускай, согласился я и продолжил политграмоту.
Папа приехал в Польшу в 79-м. Валенса пожаловался Папе, что коммуняки вконец оборзели, и докеры намерены прекратить беспредел. Папа забеспокоился: как бы не получился 70-й год, когда на Гданьском мосту расстреляли бастующих. Но Валенса с ребятами были непреклонны — Папа согласился похлопотать и пригрозил Брежневу поставить под ружье весь христианский мир, если генсек сунется оказать очередную братскую помощь (в Гродно уже начали стягиваться войска). И Брежнев струхнул. Папа, правда, потом получил за это пулю.
Для наглядности я приплел свой стройбат. Наша рота тогда вышла ночью полуголая на плац биться с другой ротой — блатной, несправедливой. Верховодил нами здоровенный кузнец Сашка Куник. Сашка с лопатой в руках истошно орал: «Не бзди, пацаны!..» Но мы испугались, побежали… А вот «Солидарность» под воительством Папы не испугалась. И победила… И Папа ваш тоже был кузнец…
— Пан Войтыла не был ковалем, — буркнул Рышек. — Он в каменоломне працовал.
— Тем более! — сказал я. — Он сначала камень ломал, а потом на тех камнях Польшу поднял…
Про «Солидарность» Рышек за четверть века подзабыл, а к Лexy Валенсе имел, как и большинство поляков, обыденные счеты. Больше я деда не мучил, его теребила внучка, тянула к жеребенку, родившемуся накануне.
Из зарослей маков возле забора истошно прокричал одурманенный дикий фазан, по его команде в голубое небо с треском поднялась белоснежная стая породистых голубей, до того беззаботно разгуливающая по двору. Аудиенция закончилась.
Могилу прадеда на Повонзском кладбище жена не отыскала. Я повел ее утешать в кафе… Мурка вот привезла бабушку в Польшу, а наша бабушка так и не вернулась на родину, кручинилась жена… Я напомнил ей, что ее бабушке Хелене несказанно повезло. Она осталась жива и даже не сидела. Хотя была не только женой расстрелянного мужа, не только невесткой его расстрелянных братьев. Ее зятем был сам Карл Радек. Кроме того, в родне числился и Мартов Юлий. Тот самый. И не вернулась она в Польшу по своей воле — до 62-го года ждала пропавшего без вести сына. В последнем письме с фронта он сообщил ей, что «идет вечером подбивать у немцев танки», и просил прислать «варешки здвумя пальцами». Бабушка рукавицы сыну выслала и сделала выговор «за русский язык — в письме много ошибок». Фотография Тадика так и стояла на ее письменном столе рядом с Лениным и репродукцией Моны Лизы.
Потом мы гуляли по Варшаве. Из открытого окна на втором этаже за нами тихо наблюдала пара: к седой щеке пожилого пана плотно прижималась узкая голова таксы. Пан помахал нам рукой, тряхнула ушами и такса.
Дома мы помянули родню. Мурка уточнила дальнейший маршрут: Гданьск, Познань, Краков, Закопане… («Кстати, Сережа, не забудь: в Сопоте, под Гданьском, живет Валенса».)
В Гданьск на встречу с нами прилетел из Стокгольма мой друган Сереня Карлов. Мы родились в одной коммуналке с разницей в полгода. Сереня был рыжий, уроков не учил, целыми днями гонял во дворе в футбол, но всегда был отличником. Меня в футбол не брали за толстоту, лишь изредка разрешали стоять на воротах. Потом футбол вытеснила «поэзия»: Щипачев, Асадов, Игорь Кобзев… На нас неотвратимо наваливалась половозрелость. Мы читали стихи о любви и тихо всхлипывали. Потом разбрелись, снова нашлись. За это время Серега успел с отличием кончить педвуз, отработать пять лет в Якутии учителем русского, литературы, математики, географии, труда и физкультуры. Вернувшись в Москву, работал на радио в литературной редакции, а вечерами мы отдыхали… Сереня играл на гитаре, каждый «отдых» непременно дополняя новой песней. Интересное кино: денег не было, свободы не было, счастье было.
Потом Сереня уехал в Швецию, где вещает на радио по сей день.
Сереня приехал веселый, седатый, румяный, гладкий, чемодан на колесиках — интурист. Но почему-то без гитары, оговоренной загодя. В гостинице — Доме актера — гитара отыскалась. Но Сереня гитару, видимо, подзабыл и пел, спотыкаясь… А мы забыли, что хотели побывать в Гданьске на знаменитом мосту, известном опять же по фильму Вайды «Человек из мрамора», где в 70-м режим стрелял в народ, и наутро поехали в Сопот в надежде встретить Лexa Валенсу.
Валенсу мы не нашли. Оказавшись на улице героев Монте-Кассино, мы конечно же спустились в ресторан, где безуспешно гоняли рюмки с водкой по стойке бара, как это делал Мачек — Цибульский в «Пепле и алмазе», поджигая их. А Сереня также безуспешно старался вспомнить песню «Маки на Монте-Кассино». Молодой бармен в ситуацию не врубался и попросил прекратить безобразие. Жена вступилась за нас и спросила: где живет Валенса? Бармен удивился: разве он не в Париже?
На память я купил себе перстенек с черным агатом, мне вспомнилось, что Цибульский тоже носил колечко. На обратном пути камешек выпал, оказавшись пластмассовым. В Варшаве ювелир камушек вставил на место и попросил в Москве не разоблачать польскую ювелирию.