Однако, несмотря на все это, Матти все сильнее чувствовала, что чего-то ей не хватает. Успех в делах касался карьеры, но все явственнее и больнее ощущала она пустоту, когда уходила с работы и особенно когда входила в подъезд дома, поднимаясь в свою холодную, безмолвную квартиру. Ссадина в глубинах души снова начала болеть. А она думала, что оставила эту боль в Йоркшире! Проклятые мужчины! Почему они не могут оставить ее в покое? Однако она понимала, что ей некого винить. В последнее время загнанный внутрь огонь желаний начал разгораться с новой силой, и становилось все труднее игнорировать его.
Около пяти часов ей передали просьбу срочно позвонить в редакцию. Матти только что закончила пить на террасе чай с министром внутренних дел, которому очень хотелось, чтобы предстоящее его выступление было расхвалено в газете «Телеграф», а главное, очень не хотелось высиживать послеобеденное заседание, слушая речи коллег. В фойе гостиницы было полно народу; многие уже покидали зал, где проходила конференция, чтобы освежиться и расслабиться, но, поскольку один из телефонов-автоматов был свободен, она решила, что перетерпит шум голосов. Секретарша Престона сказала, что он разговаривает по другому телефону, и соединила ее с заместителем редактора Джоном Краевским. С этим добросердечным гигантом они провели немало летних вечеров — оба любили хорошие вина, его отец, как и ее дед, во время войны бежал в Англию из Европы. Она тепло поздоровалась с ним, не предполагая, что сейчас услышит.
— Привет, Матти! Послушай, я не хочу крутить вокруг да около и прятать главное под трехфутовой кучей дерьма, а скажу тебе сразу: мы не… то есть он не напечатает твою статью. Поверь, мне очень жаль.
Ошеломленная, Матти молчала, не веря, что она его правильно поняла.
— Черт побери, что ты имеешь в виду, говоря, что вы ее не напечатаете?
— Я имею в виду то, что сказал, Матти. — Разговор явно давался Краевскому с огромным трудом. — К сожалению, не знаю всех деталей, поскольку Грев занимался статьей лично, но только очевидно, что содержание ее взрывоопасно и Грев считает, что не может опубликовать ее, не чувствуя твердой почвы под ногами. Он говорит, что мы всегда твердо и последовательно поддерживали правительство и он не намерен вышвыривать политику редакции в окно из-за какого-то анонимного клочка бумаги. Требуется абсолютная уверенность, перед тем как делать такой шаг, а это невозможно, поскольку неизвестно, откуда взялась эта бумага.
— Боже праведный, да не имеет никакого значения, откуда она появилась! Кто бы мне ее ни подложил, он никогда не стал бы этого делать, если бы полагал, что его фамилию будут трепать по всему нашему отделу новостей. В данном случае единственное значение имеет ее подлинность, а в том, что это так, я убедилась лично.
— Послушай, Матти, я прекрасно понимаю, как ты себя чувствуешь, и сейчас мне хотелось бы быть от всего этого в миллионе миль. Я долго боролся за твою статью, но Грев абсолютно непреклонен.
Матти хотелось кричать от отчаяния и беспомощности. Теперь она пожалела, что звонит из битком набитого зала, где она не могла доказывать свою правоту, опасаясь, что ее услышит журналист-конкурент. К тому же она не могла пустить в ход выражения, которые так и просились ей на язык, поскольку ее окружала целая толпа местных матрон.
— Дай мне поговорить с Гревом.
— К сожалению, он занят разговором по другому телефону.
— Я подожду.
— Собственно говоря, — в голосе заместителя директора смущение было уже на грани отчаяния, — я знаю, он будет занят очень долго, поэтому и попросил меня передать тебе его решение. Он хочет поговорить с тобой, Матти, но завтра. Невозможно будет перекричать его сегодня.
— Итак, он не намерен печатать мою статью, у него не хватает пороху назвать причину, и он заставил тебя проделать за него эту грязную работу! — возмущенно выкрикнула в трубку Матти. — Что же это тогда за газета, в которой мы работаем, Джонни?
Она слышала, как Краевский сконфуженно откашливался. Он понимал и то, насколько возмущена Матти, и то, что его использовали в качестве буфера. Может быть, ему следовало более решительно отстаивать перед редактором ее статью, но в последнее время его все сильнее смущала очевидная, хотя и бессознательная сексуальность Матти, в связи с чем он не был уверен в своей профессиональной объективности.
— Извини, Матти.
— Да пошел ты, Джонни! — прошипела она и бросила трубку.
Ее трясло от гнева, и не только на Престона и политику, но и на себя за то, что не смогла найти убедительных доводов и более связно изложить их.
Проигнорировав быстрый орлиный взгляд, брошенный на нее из соседнего телефона-автомата, она развернулась и пошла через фойе. «Мне требуется выпить», — сказала она вслух, не боясь, что окружающие могут ее услышать, и прямиком направилась в бар.
Буфетчик только-только поднял закрывавшую бар металлическую решетку, когда Матти с ходу бросила на стойку свою сумку и пятифунтовую купюру. При этом она толкнула уже стоявшего у стойки мужчину, собиравшегося выпить первую за этот вечер рюмку чего-нибудь бодрящего.
— Простите! — сказала Матти тоном, совсем не вязавшимся с извинением. Мужчина повернулся к ней лицом.
— Молодая леди, — обратился он к ней, — видно, что вам требуется выпить. Правда, мой доктор утверждает, что такой вещи, как «требуется выпить», не существует, но что он может знать? Не будете возражать, если к вам присоединится человек, по возрасту годный вам в отцы? Позвольте, кстати, представиться — Коллинридж, Чарльз Коллинридж.
— С удовольствием, мистер Коллинридж, но при условии, что мы не будем разговаривать о политике. Позвольте от имени моего редактора угостить вас двойным!
Комната была довольно просторная, но с низким потолком и битком набитая людьми. Центральное отопление и жар разгоряченных тел, взаимно дополняя друг друга, создали дефицит свежего воздуха, и многие из гостей кляли и теплоизоляцию, и двойное остекление, примененные архитектором при строительстве коттеджей в «сверхурочной аллее». Естественно, что охлажденное шампанское, которое разносил секретарь организации партии в избирательном округе Урхарта, пользовалось повышенным спросом, и гости чувствовали себя как никогда беззаботно и раскованно.
Хозяин, однако, был лишен удовольствия ходить по комнате, выслушивая комплименты. Он был прочно прижат в углу огромной тушей Бенджамина Лэндлесса. Газетный магнат буквально обливался потом, был без пиджака, с расстегнутым воротом рубашки, в мощных зеленых подтяжках, похожих на ремни парашюта, которые поддерживали объемистые, со свободно ниспадающими складками брюки. Не обращая внимания на неудобства Урхарта, он бдительно следил, чтобы его жертва не вырвалась из ловушки.
— Это все штучки проклятого Горликса, Френки, и ты это тоже знаешь, — говорил он. — На последних выборах я поставил на вас весь мой газетный концерн и перевел в Лондон штаб-квартиру. Я вложил в страну миллионы. Если вы, ребята, будете так сачковать, то на следующих выборах все, чего мы добились, пойдет прахом. Эти мерзавцы из оппозиции распнут меня, если дорвутся до власти, зная, как хорошо я к вам относился, а вы, ребята, готовы, кажется, в лепешку разбиться, чтобы поскорей открыть им дверь.
Он замолк, вынимая из глубин своих брюк большой шелковый платок.
— Бен, ну не так уж все плохо, как ты говоришь, — подтолкнул его Урхарт. — У всех правительств бывают трудные времена. И мы тоже попадали в канавы, но ведь вылезали же из них!
— Горликс, Горликс, проклятый Горликс! Самодовольное дерьмо. Ты его знаешь, Френки. Разве ты не видел данные вашего последнего опроса? Сегодня днем они мне позвонили и зачитали его по телефону, Вы опустились еще на три процента, а всего после выборов это целых 10 процентов. Если бы они проходили сегодня, вас бы выбросили в мусорный ящик. От вас не осталось бы и мокрого места.
Урхарт с удовольствием представил эффектный заголовок передовой статьи в завтрашнем номере газеты «Телеграф» и с трудом удержался от улыбки.
— Проклятье! — Он постарался, чтобы в его голосе прозвучали нотки раздражения и тревоги. — Как его раздобыли? Это здорово навредит нам на завтрашних дополнительных выборах.
— Не беспокойся. Я приказал Престону снять ее. Эти данные потом, конечно, где-то просочатся, и нас ткнут под ребро в «Частном детективе», обвинив в сокрытии фактов по политическим соображениям, но выборы к тому времени уже пройдут, а наша конференция не превратится в медвежью яму. — Лэндлесс громко зевнул. — Я сделал для вас больше, чем вы, дьявол вас возьми, заслуживаете, — добавил он, понизив голос, и Урхарт подумал, что в данном случае так оно и было.
Новость страшно раздосадовала его, и довольная ухмылка на лице далась ему с большим трудом.
Новость страшно раздосадовала его, и довольная ухмылка на лице далась ему с большим трудом.
— Премьер-министр, — убежденно сказал он, — будет тебе, Бен, чрезвычайно благодарен.
— Еще бы! Но благодарность премьер-министра, причем самого непопулярного с тех пор, как начали проводиться опросы, не является чем-то таким, что можно положить в банк.
— Что ты имеешь в виду?
— Политическая популярность — это деньги. Пока вы, ребята, на высоте, я могу успешно заниматься бизнесом, то есть тем, что у меня лучше всего получается — делать деньги. Но как только ваша популярность начинает падать, все затихает. Фондовый рынок замирает. Люди теряют желание вкладывать во что-либо свои деньги. Профсоюзы становятся строптивыми. Невозможно предугадать, что будет дальше. Все это началось после июня. Премьер-министр не смог даже организовать грошового конкурса на фабрике жареных бобов. Его непопулярность тянет вниз всю партию, а вместе с ней и мой бизнес. С этим надо что-то делать. Если вы ничего не предпримете, все мы скоро пролетим в огромную чертову дырищу.
— Ты действительно так расстроен?
Лэндлесс сделал многозначительную паузу, давая понять Урхарту, что то, что он скажет, — не опрометчивое заявление под влиянием выпитого шампанского, а трезвый, обдуманный ответ.
— Я в ярости! — прорычал он.
— Тогда похоже, что у нас проблема.
— И эта проблема у вас на все время, пока он будет вести себя так, как сейчас.
— Но если он не изменится…
— Тогда избавьтесь от него!
Урхарт резко поднял брови, но Лэндлесс, не смущаясь, продолжал:
— Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на подпирание неудачников. Последние два десятка лет я работал до полного изнеможения не для того, чтобы смотреть, как твой босс проссыт все это!
Огромные пальцы Лэндлесса до боли сжимали руку Урхарта. Толстяк обладал незаурядной силой, и Урхарту стало ясно, каким образом этот Лэндлесс практически всегда добивался своего. Тех, кого он не мог сломить, опираясь на богатство и коммерческие мускулы, он загонял в угол, пользуясь своей физической силой и острым языком. Урхарт не любил, когда его звали Френки, и этот человек был единственным, кто настоял на своем праве называть его этим именем. Но сегодня он и не собирался возражать. Более того, ему даже нравилось, что его так называют.
— Приведу тебе конкретный пример. Только чтоб об этом никому! О'кей, Френки? — Он вжал Урхарта еще глубже в угол. — Как я понимаю, скоро будет объявлено о продаже газетного концерна «Юнайтед ньюспейперс». Так вот, я хочу его купить. Собственно говоря, я уже имел об этом серьезный разговор. Но юристы говорят, что, поскольку я уже владею одной группой газет, правительство не разрешит мне купить другую. С какой стати, говорю я им, мне не позволят стать крупнейшим газетным владельцем страны, когда ее заголовки в моих газетах кричат о поддержке правительства!
С лица его скатывались крупные капли пота, но он не обращал на них никакого внимания.
— И знаешь, Френки, что они мне ответили? Именно потому, что я поддерживаю правительство, у меня и будут сложности! Как только станет известно, что я собираюсь приобрести «Юнайтед ньюспейперс», оппозиция сразу же поднимет чудовищную вонь. Ни у кого не хватит пороху, чтобы встать и сказать что-то в мою защиту. Вопрос о приобретении их контрольного пакета акций будет внесен на рассмотрение комиссии по проблемам монополии и слияний, где с ним будут канителиться месяцами. Орава дорогостоящих адвокатов, как сельди в бочке, набьется в комнату заседаний этой комиссии, и мне придется сидеть там и выслушивать, как шайка патентованных кабинетных крыс будет меня поучать, как вести мои дела. И какие бы аргументы я ни приводил, правительство все же уступит этому давлению и запретит сделку, потому что у него кишка тонка для открытой борьбы.
Он дохнул сигарным дымом в лицо Урхарта.
— Другими словами, мистер Главный Кнут, лишь потому, что у твоего правительства дрожат коленки, моя компания пойдет под пресс. Напортачив в собственных делах, вы собираетесь загубить мое!
Итак, просьба была четко и энергично изложена, и соответствующее давление оказано. Нельзя сказать, чтобы такой способ лоббирования министра был достаточно деликатным, но опыт утверждал, что прямые подходы эффективнее сложных менуэтов. На политиков можно давить так же, как и на всех. Он замолчал, подкрепился порцией виски и стал ждать ответа.
Урхарт заговорил медленно, подбирая слова, подчеркивая этим, что, как и Лэндлесс, он придает беседе серьезное значение и высказывается с полной откровенностью.
— Было бы ужасно жалко, Бен. Ты всегда был нам большим другом, и стыдно не отплатить добром за эту дружбу. Правда, не могу говорить за премьер-министра. Вообще в последнее время мне все труднее говорить за него. Что же касается меня лично, то, если понадобится, я сделаю все, что могу, чтобы поддержать тебя.
— Рад это слышать, Френки. Я ценю это. Очень ценю. Вот если бы и Генри был таким решительным! Но это просто не в его характере. Если бы это зависело от меня, его бы уже вышвырнули.
— А разве это от тебя не зависит?
— От меня?
— У тебя газеты. Они оказывают на умонастроение людей огромное влияние, а ты контролируешь их направленность. Порой достаточно лишь броского заголовка, и он становится главной новостью дня и началом конца в карьере какого-нибудь политика. Вот ты сказал, что, согласно опросу, непопулярность премьер-министра на практике ведет к подрыву позиций самой партии. Дело здесь не в политике, а в конкретной личности!
Лэндлесс кивнул, соглашаясь.
— Однако ты говоришь, что не разрешил печатать эту статью, потому что она превратит конференцию в схватку медведей. Ты действительно думаешь, что все это может утрястись вообще без какой-либо борьбы?
Тот Лэндлесс, который минутами раньше жал и давил, исчез, и вместо него перед Урхартом сидел проницательный человек, улавливающий все нюансы того, что ему говорили.
— Я думаю, что понял твою мысль, Френки. Думаю также, мы с тобой понимаем друг друга.
— Думаю, что понимаем.
Они пожали друг другу руки. Урхарт вытерпел, не поморщился, а улыбнулся, когда его ладонь исчезла в мертвой хватке ладони Лэндлесса. Он понимал, что пожатие имело двойной смысл — это и выражение дружбы, но и предупреждение, обещавшее раздавить того, кто нарушит сделку.
— Тогда, Френки, мне нужно кое-что срочно сделать. Через тридцать минут уже подписывают в печать первый выпуск газеты, так что следует поторопиться с телефонным звонком. — Он схватил свой пиджак и перекинул его через руку.
— Спасибо за вечеринку. Она меня взбодрила.
Урхарт молча смотрел вслед удалявшейся широкой спине, плотно обтянутой мокрой рубашкой. Лэндлесс пересек напрямую комнату и исчез за дверью.
В противоположном углу комнаты, за толпой важных деятелей, журналистов и разных прихлебателей, на маленьком тесном диванчике О'Нейл беседовал с молодой и привлекательной делегаткой конференции. О'Нейл был возбужден, сильно нервничал, беспокойно ерзал на месте и трещал без умолку. Молодую девушку из Ротерхэма буквально ошеломил набор громких имен в рассказе О'Нейла и страстность его повествования. Она молча глядела на него широко раскрытыми восторженными глазами.
— Премьер-министр находится под постоянным наблюдением нашей системы безопасности. Опасность грозит ему отовсюду. Арабы. Черные активисты. Ирландцы. Один из них все пытается добраться до меня. Это тянется уже несколько месяцев, так что парни из особого отдела настояли на том, чтобы организовать мою охрану в предвыборные дни. У них, конечно, есть список лиц, которых они намерены убить. Если, например, становится ясно, что охрана премьер-министра слишком надежна, чтобы рисковать, они могут перенацелиться на кого-то другого, близкого к премьер-министру, вроде меня. Вот мне и дали двадцатичетырехчасовое прикрытие. Это, конечно, держится в секрете, но журналисты об этом знают.
Он резко и глубоко затянулся сигаретой и закашлялся. Вынув из кармана скомканный носовой платой, громко высморкался, потом осмотрел платок и положил его обратно в карман.
— Но почему они выбрали именно тебя, Роджер? — Его собеседница осмелилась задать вопрос.
— Легкая цель. Легкодоступная. Большой пропагандистский эффект, — затараторил О'Нейл. — Если у них ничего не получится с премьер-министром, они возьмутся за кого-нибудь вроде меня.
Он нервно осмотрелся вокруг. Глаза его буквально метались по комнате.
— Вы можете хранить секрет? Настоящий секрет? — Он снова глубоко затянулся. — Охрана подозревает, что они следили за мной всю эту неделю. Сегодня утром я обнаружил, что в моей машине уже кто-то побывал. Ребята из отделения обнаружения и обезвреживания бомб прошлись по всей машине, так сказать, частым гребешком — все гайки крепления переднего колеса были свинчены. Можете себе представить — лечу по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, и вдруг переднее колесо соскальзывает с оси. Уборщикам дорог прибавилось бы работы. Охрана считает, что гайки вывернули именно с этой целью. Ребята из отделения по расследованию убийств вот-вот должны приехать сюда, чтобы расспросить меня о подробностях случившегося.