На это сир Ив улыбнулся, но ничего не сказал.
— А помните, — продолжал Эсперанс, — что я предрекал вам когда-то, когда, бывало, мы с вами наведывались в «Иону и кита»? Все сбылось: эти люди признали в вас своего господина. Теперь остается только взять принадлежащее вам по праву.
— Когда ты учил меня держать себя среди простонародья, никого не принижая и не роняя собственного достоинства, — сказал сир Ив, — наши соратники за толстым столом давно уже стали дедами нынешних.
— Ну и что? — отозвался Эсперанс. — Можно подумать, кто-то заметил разницу!
* * *В «Ионе и ките» ради сира Ива взяли большой чурбан и водрузили на стол; чурбан и стол покрыли тканью, самой чистой и красивой, какая только нашлась. Из листьев и веток сплели длинные гирлянды и увили чурбан и ножки стола. Из листьев же выложили на скатерти красивые извилистые узоры. А потом принесли корзину с яблоками и тоже поставили на стол.
Когда сир Ив спешился возле трактира, его подхватили под руки и повели внутрь; там ему помогли взойти на трон и усадили; а когда он устроился, возложили ему на волосы большую корону из листьев и поднесли сидр в новой кружке, недавно купленной в городе.
Сир Ив не возражал ни словом, ни жестом и подчинялся всему, что с ним проделывали.
Казалось, людскому потоку не будет конца: люди все шли и шли, и наконец набились так плотно, что ни единому человеку, даже самому тощему, уже не втиснуться. И это были только мужчины; женщины остались в деревне. Тогда сир Ив поднялся с чурбана, кружка в руке, корона на голове, а под ногами — листья и яблоки.
Он оглядел собравшихся и приказал им:
— Говорите.
Они переглянулись между собой, и одноглазый выступил вперед:
— Все мы хотим послужить вам, потому что вы — настоящий наш господин и избавите нас от злого Врана. Но прежде мы смиренно просим вас послужить нам.
— Это справедливо, — согласился сир Ив.
— В таком случае, не откажите в милости и рассудите нас. — Одноглазый кивнул кому-то и отошел в сторону.
Вперед выступили два человека. Один был повыше, с серыми волосами, плотно свалявшимися, так что их можно было принять за шапку. Второй был поменьше ростом и шире в кости.
Ему и кивнул Ив:
— Говори за обоих.
Невысокий оглянулся, как будто искал помощи, но все кругом молчали, только подталкивали его вперед. Сзади зашипели:
— Говори уж, коли вызвался.
Человек кашлянул, обтер рот ладонью и начал:
— Был один человек, он теперь умер. У этого человека была жена, она родила ему сына.
Ив возвышался над ним, а поздний солнечный луч, пробившись сквозь щель, вдруг вспыхнул на короне из листьев. Говоривший зажмурился, как будто его ослепило, но продолжил:
— Эта жена, однако, оказалась ветреного нрава и сбежала с заезжим торговцем. Он прибыл откуда-то с севера и сманил ее богатствами, которые вез в своих коробах. Только ее и видывали! А ребенка она оставила с отцом. Хорошо.
— Да ничего хорошего! — вырвалось у его соседа. — Нет в этом ничего хорошего!
— Хорошо, — упрямо повторил низкий. — Прошло время, и человек взял себе другую жену. Жену, но не благословение на брак. И та женщина, которая была ему как жена, тоже родила сына. Потом она умерла. Умер и тот человек, как уже говорилось. Остались двое сыновей, — он указал на себя и своего соперника. — Кому должен принадлежать дом? И дом, и скотина, и всякое доброе имущество? Тому, кто рожден от законной жены, которая поступила незаконно, или же тому, кто рожден от незаконной жены, прожившей законно?
Сир Ив сказал:
— Поскольку количество законного и незаконного в обоих случаях одинаково, то дом и все прочее должны отойти к тому, кто был рожден раньше, то есть к старшему.
Рослый человек торжествующе захохотал, а его единокровный брат нахмурился.
— Тебе же, — продолжал Ив, обращаясь к младшему из братьев, — стоило бы взять себе участок на заросшем поле и весной распахать его.
— Да там же ничего не растет, — угрюмо проворчал крестьянин. — Все знают, что на это поле плюнул злой сир Вран, вот оно и зачахло.
— Для того я и вернулся в Керморван, чтобы выкорчевать всякую слюну от сира Врана, — ответил Ив. — И вы должны быть мне в этом помощниками.
И он дал знак братьям отойти, чему они и подчинились без спора.
Тут среди собравшихся поднялось некоторое волнение, поскольку один из крестьян привел в трактир свою жену. А для того, чтобы в трактир вошла одна женщина, требуется выставить оттуда сразу двоих мужчин, потому что вместе с женщиной входит также и дух противоречия, и этой парочке требуется много места.
Крестьянин между тем вытолкнул жену вперед, и она остановилась перед троном из чурбана и скатерти и уставилась остекленевшими глазами на большое красное яблоко с маленьким гнилым пятнышком на боку. Яблоко это лежало возле левой ноги сира Ива.
Сир Ив посмотрел сперва на женщину, потом на ее мужа и спросил у него:
— В чем твоя просьба?
— Отворите ей чрево, добрый господин, — сказал крестьянин. — Мы живем уже три года и никогда не уклонялись от супружеских обязанностей, но детей у нас до сих пор нет. А такого быть не может, если только чрево женщины не запечатано.
Тут женщина подняла взгляд, и Ив за единое мгновение увидел все эти три года, — как будто смотрел на нее из Озера Туманов, где время движется по-другому, нежели на земле. То, что открылось ему об этой женщине и ее муже, промелькнуло слишком быстро, и одежда из слов не поспела за мыслью, так что мысль осталась обнаженной; лишь на пяточку успел он набросить словесный покров и сказал:
— Напрасно бил ты ее все эти годы! В бесплодии повинен ты, а не она; с ней и ее чревом все в порядке, а вот ты — как сухая ветка. Поэтому я отбираю у тебя эту жену.
Крестьянин даже поперхнулся, но быстро взял себя в руки и возразил:
— Мой господин, да как же не бить жену? Это только к пользе, да и боли она не чувствует. Ведь всякая женщина сделана из адамова ребра, а ребро — это кость; кость же — она как полено; вот почему женщины не чувствуют боли.
Ив качнул кружкой, которую держал в руке.
— А ну-ка, — крикнул он, — кто-нибудь из вас, ребята, огрейте этого умника по ребрам! Пусть посмотрит, как это ребра не чувствуют боли!
Злого мужа с хохотом схватили и выволокли из трактира. Сразу же донеслись его вопли: видать, от души охаживали его по бокам! Ив же обратился к женщине:
— Если здесь есть человек, который тебе по сердцу, укажи на него — пусть он будет твоим мужем.
А она заплакала и нырнула в толпу, и скрылась.
Сир Ив смотрел на свой народ и видел по преимуществу макушки. Макушки эти, растрепанные, по временам вшивые, покачивались и клонились друг к другу, словно камыши на берегу, а потом вдруг опрокидывались, и тогда на Ива смотрело лицо.
И одно из этих лиц сказало:
— Вот еще одно дело, господин, рассудите нас.
Перед помостом выставили парня лет двадцати. Руки у него торчали из рукавов почти от локтя, они были костлявы и красны, и он пытался спрятать их за спину. Лицо у него было серое, а взгляд унылый.
Парень этот сильно напомнил Иву его спутника, Нана, в тот день, когда они встретились впервые. И потому Ив спросил:
— Что он украл — еду или вещи?
Щеки у парня так и вспыхнули.
— Ничто от вас не укроется, господин! — с торжеством произнес обвинитель. — Он вор и никак не хочет исправиться. И мы просим и умоляем вас избавить нас от такой напасти. Времена сейчас нехорошие. Тут и честным-то людям не хватает, чтобы поесть и согреться.
— По-вашему, следует его повесить? — спросил Ив и обвел глазами собравшихся.
Многие отвели взгляд, а обвинитель упрямо сжал губы. Наконец он сказал:
— Почему бы и нет! Вор — тот же убийца. Если он отнимет хлеб у моих детей, мои дети умрут.
— Вижу я, что ты человек зажиточный. Возьми его к себе в работники, — распорядился Ив. — Дай ему одежду по росту, заставь трудиться с утра до ночи и корми наравне с домочадцами. Если он снова украдет у тебя еду, избей его. Если он украдет у тебя какую-либо вещь, отведи его ко мне, и обещаю: я его повешу.
И все шумели, посмеивались и подталкивали кулаками обвинителя и его нового работника. Ив же сказал:
— Раз вы признали меня своим господином, то будете слушаться. Правосудие не для того, чтобы всем угодить; оно ради Господа на небе и порядка на земле. Поэтому не оспаривайте моих решений, иначе я уйду и покину вас навсегда.
Он наклонился, подобрал яблоко и, сидя на троне, начал есть. Глаза его были закрыты, солнечный луч погас на короне из листьев. Люди смотрели на лицо, белеющее в полумраке, и на темную полоску нитяного кольца на пальце, и медленно зарождался среди них ропот, и наконец они стали говорить и кричать:
— Идем сейчас же на замок! Выбросим чернокнижника из Керморвана!
— Идем сейчас же на замок! Выбросим чернокнижника из Керморвана!
Так кричали они некоторое время и глазели на Ива с восторгом и ожиданием.
Ив доел яблоко без остатка, не выплюнув ни зернышка, и тогда произнес:
— Довольно.
Его не расслышали и продолжали кричать:
— Смерть колдуну!
Эсперанс заревел:
— Тихо вы! Молчать! Молчать!
И когда они угомонились, Ив повторил:
— Довольно. Если Бог на нашей стороне, сир Вран отдаст мне Керморван. По доброй ли воле он сделает это или же мне придется его заставить — не знаю; но вы пока что ничего не предпринимайте. Я не желаю, чтобы в моей земле напрасно проливалась бретонская кровь. И не думайте, будто вам дозволено просто так, по собственной вашей воле, напасть на барона и убить его, будь он даже чернокнижник и колдун! Поэтому если вы хотите, чтобы я остался с вами, ведите себя смирно.
Они наклонили головы и ждали, что он скажет еще.
— Ступайте, — приказал сир Ив. — Спокойно ждите от меня известий. Скоро я пойму, как нам лучше поступить. Тогда я и позову вас, а вы уж тогда приходите по первому зову.
* * *— То, что ваш дядя нанял голландцев, нам весьма на руку, мой господин, — говорил задумчиво Эсперанс. Эти голландцы все не шли у него из головы. — А поглядеть иначе, так хорошего тут для нас мало. Стоит еще поразмыслить, к добру или к худу все сложилось. С другой стороны, как понять, где добро и где худо, когда все только начинается? И многое ли изменится от того, что мы поймем, где добро, а где худо? Ведь в любом случае сражения нам не избежать!
Ив молча сидел на кровати в «Ионе и ките»: в одной рубахе, босой, он готовился отойти ко сну и не вникал в рассуждения Эсперанса. Знакомый голос наполнял комнату, изгонял из нее чужие воспоминания, какие еще прятались по углам. За разговорами любое помещение обживается быстрее, это знают женщины, и курицы, и самые мудрые из мужчин. Вот Ив и посматривал то на своего наставника, то в окно, забранное кривым ставнем.
В комнате было холодно. Для рыцаря-избавителя нашлись толстые одеяла, но сир Ив все равно лязгал зубами.
Эсперанс переменил тему:
— Я распорядился, чтобы сюда доставили жаровню.
— Хорошо, — пробормотал сир Ив. — Что-то меня знобит.
— Это от усталости, мой господин.
— Мне кажется, я весь переполнен, — признался сир Ив.
— Оно немудрено, — сказал Эсперанс.
— То, что наполняет меня, — оно отчасти такое холодное, что зуб на зуб не попадает.
— Для того я и позаботился о жаровне.
— Но другое — слишком жаркое, обжигает все внутренности, как будто я выпил кипящей воды.
— Это неразумно, мой господин, потому что кипящей водой можно сильно повредить себе гортань и желудок. И тогда ваши слова будут лишены звука, а пища сделается для вас безвкусной. От таких дел человек быстро теряет радость жизни и умирает.
Тут вошел хозяин и внес жаровню с углями. По комнате загуляли тени, теплый воздух смешался с холодным, и началось коловращенье невидимых потоков.
Сир Ив вздохнул с облегчением; когда стало теплее, у него с груди как будто сняли тяжелый камень.
Хозяин поместил жаровню возле кровати и замешкался, в нерешительности глядя на Ива. Видно было, что какие-то невысказанные слова прямо-таки разъедают хозяину язык и причиняют ему неимоверные страдания. И потому Ив не позволил Эсперансу сразу выдворить беднягу, а кивнул ему и дозволил говорить.
— Ребенок-то! — выпалил хозяин. — Тот ребенок, которого вы коснулись в деревне, мой господин… Вся сыпь с него сошла, и красноты как не бывало — он выздоровел.
Сир Ив сказал:
— Спроси его мать, молилась ли она святому Гвеноле, а меня больше ни о чем не спрашивай.
Он лег на постель и закрыл глаза, а хозяин тихо вышел из комнаты.
Эсперанс хорошенько закутал его двумя одеялами, раздул угли в жаровне и, бросив третье одеяло на пол, приготовился было лечь, когда Ив нарушил молчание:
— Почему ты бродишь по собственной жизни взад-вперед, Эсперанс?
— Откуда мне знать? — Эсперанс задул лампу. В темноте видно было, как ленивые саламандры переползают с уголька на уголек. — Когда-то, очень давно, был я влюблен в одну корриган. Она была капризная и взбалмошная, со взглядом лживым, как и положено красивой женщине, но сердце у ней было — из чистого золота, без единой примеси; видит Бог, она была доброй! Она любила танцевать на берегу Озера Туманов. Обычно я сидел где-нибудь поблизости на дереве, верхом на ветке, и отбивал для нее такт ладонями. А то она останавливалась и принималась болтать и говорила всякие милые глупости. Она срывала дикие яблоки и держала их в горстях, и в ее ладонях они давали сок и начинали бродить, и между пальцами у нее протекал чистейший сидр. Осенью она садилась где-нибудь под яблоней, а я ложился у ее ног, так, чтобы капли сидра попадали, срываясь с ее пальцев, прямо мне в рот.
— Как же вышло, что вы расстались? — спросил сир Ив.
— Не знаю. — Эсперанс вздохнул. — Как-то раз я проснулся и увидел, что ее нет. И Озеро Туманов исчезло; я находился где-то в незнакомом месте, и никого рядом со мной не было. С тех пор я и ищу ее. А уж когда человек разыскивает корриган — с ним случается все самое необычайное, что только можно вообразить. Это в порядке вещей. И происходит это потому, что она оставила мне свой третий дар. А какой — я и ведать не ведаю.
Помолчав, сир Ив спросил:
— Скажи-ка мне, Эсперанс, без обмана: хотел бы ты обычной судьбы — как у всех людей? Сперва родиться, потом жениться и после умереть — как положено?
— Нет уж, — сказал Эсперанс. — Лучше я еще разок начну все сначала, авось теперь получится как надо.
— Время проходит слишком быстро, — сказал Ив и заснул. И очень может быть, что последнюю фразу он произнес уже спящим, так что проснувшись не смог бы объяснить, что она означает.
Глава пятая СТРАШНЫЙ СУД
Однажды перед рассветом луга под стенами замка Керморван затянул густой туман, и там, в сердцевине тумана, зашевелились сгустки живой тьмы: что-то массивное тяжко передвигалось во мгле, и мелькали быстрые тени.
Ян первым заметил, что на лугах творится что-то странное, и бросился искать Евстафия.
А голландец стоял посреди двора, небрежно опершись на пику, обманчиво хрупкий, с тонкой рукой в пестром, грязном рукаве, со смятыми и влажными волосами, и Ян вдруг опять перед собой увидел не человека и не замковый двор, а картину. Горизонт задрался кверху, так что Ян покачнулся, как будто очутился внезапно на плоту, посреди потревоженного моря.
Он протянул руку и ухватился за пику Евстафия, чтобы не упасть.
Евстафий обругал его, а Ян сказал:
— Сходи погляди, Евстафий, — потому что теперь он говорил командиру «ты», как и все остальные солдаты, — погляди вниз со стены — там что-то происходит.
— Где происходит? — не понял Евстафий Алербах.
— На лугах, под стенами.
Евстафий сказал:
— Мужланы немного взбунтуются. Это не страшно.
Ян молча покачал головой, а Евстафий засмеялся:
— Кто там самый буйный? Кого ты знаешь?
— Никого я не знаю, — буркнул Ян. — Дрался кое с кем, когда был мальчишкой.
— О, — протянул Евстафий, — так назови, кто побивал тебя в драке! Я всех поймаю и посажу на цепь в пустом погребе!
Услыхав такое, Ян и бровью не повел, а между тем в груди у него все так и сжалось. Потому что больше всего на свете боялся он разговоров о человеке, который был заперт в винном погребе, а потом исчез.
Евстафий же сказал:
— У сира Врана удобный погреб. Думал я найти что выпить, а там ничего нет, одни собачьи кости.
Ян опять ничего не сказал на это.
А Евстафий подтолкнул его локтем:
— Зачем сир Вран держал в винном погребе собаку? Зачем уморил ее?
— На самом деле это был один еврей, — нехотя объяснил Ян. — Чернокнижник. Сир Вран схватил его и заковал в железо, а он превратился в собаку, но освободиться не смог, да так и помер.
Евстафий Алербах заметил:
— Слыхал я истории, которые были и похуже, чем эта.
Вдвоем они поднялись на стену. Туман заволакивал луг, и кусты на берегу, и саму реку. Но все-таки можно было разглядеть, что на берегу за ночь выросла армия.
На увядшем лугу раскинулись шатры. Порывы ветра приоткрывали то пики, составленные в пирамиды, то щиты, то раздвоенные флажки у шатров. Евстафий и думать забыл про Яна, рассматривал ярко разрисованную холстину, да так пристально, что глаза заболели. А все потому, что слишком светлым глазам трудно дается изобилие красок.
Гербы эти не были Евстафию знакомы, хотя, мнилось ему, за свою жизнь он каких только не повидал. Один изображал две руки, вздымающиеся из земли и держащие череп, другой — золотого дракона с красным младенцем, торчащим из разверстой пасти, третий — человеческую голову, отрубленную по самую шею, причем вокруг шеи обвивалась синяя змея. И все эти устрашающие фигуры помещались на горностаевом поле Бретани.