– Какой КГБ, у нас демократия и соответствующая коррупция, кумовство и знакомство, иначе какие из нас либералы?
– Я бы предпочел КГБ с человеческим лицом, – сказал я. – Но не рылом, а лицом. У либералов все же рыла. Я хоть сам либерал и демократ, но терпеть их не могу.
Подбежал тот офицер-десантник, бросил руку к виску.
– Среди убитых опознан сам Завирюха.
– Кем убит? – спросил Бондаренко недовольно. – Жаль, хорошо бы взять такого зверя живым.
Офицер коротко взглянул на меня.
– Выстрел профессионала. Пуля вошла на дюйм выше края бронежилета. Это не ваш собеседник, он так бы не смог.
Я сказал с облегчением:
– Благодарю. Хоть и лестно, что меня считают профи, но для человека моей профессии это совсем не комплимент.
Бондаренко сказал с пониманием:
– У кого острый глаз, у того тупой мозг?
– А у кого твердая рука, – сказал Крабоид, – у того что-то другое мягкое… все никак не могу вспомнить! Пойду встречу нашего академика, недолго ему пришлось сидеть в подвале.
Бондаренко кивнул, разрешая, а я облизнул пересохшие губы.
– Что-то у меня в глотке пересохло. Но кофейный автомат уцелел, хорошо помню. Мы его особенно берегли, это же не картины какого-то Моне или Берлиоза.
Бондаренко воскликнул с энтузиазмом:
– Это же замечательно!.. Ведите!
Но сам пошел первым и сразу на кухню, явно здесь бывал и знает каждый поворот.
Ингрид забежала вперед, мазнула по сенсорному дисплею, заказывая три большие чашки, а сама ухватила их и торопливо сполоснула, от выстрелов везде осела легкая пыль.
Бондаренко с наслаждением отхлебывал кофе быстрыми глотками, профессионально цепко поглядывал по сторонам, явно сразу видя, кто откуда стрелял, из какой позиции и как получил ответку.
Крови на полу все еще лужи, трое морпехов под руководством Крабоида мигом притащили огромные тряпки и быстро убрали сперва лужи, потом замыли следы, спеша все проделать до появления престарелого хозяина, которого так охраняет все Управление.
Грегора уже перевязали и унесли в вертолет. Бондаренко внимательно выслушал меня, как именно садовник положил кучу народу, перебегая от одного окошка на чердаке к другому, так как атака велась с двух направлений.
Тереза, как оказалось, сперва заняла оборону в комнате, в центре которой под толстым ковром находится люк в подвал, но потом вместе со Стельмахом спустилась в подземелье.
Я недоумевал, потому что даже если бы вторгшиеся десантники сумели найти люк и спуститься, все равно Стельмаха вытащить бы не смогли: в дальнем конце подвала в стену вмонтирована дверь в комнату-сейф, что запирается изнутри.
В таких комнатах можно чувствовать себя в безопасности даже в эпицентре атомного взрыва: автономное освещение и вентиляция через прибор для очистки и обеззараживания воздуха, запас воды и питания на месяц, средства наблюдения за поверхностью…
Я спросил в недоумении:
– На что они надеялись?
Бондаренко вздохнул.
– На внезапность. Время выбрали удачно, Стельмах в это время выходит из кабинета, где он ненаблюдаем, и садится на веранде как раз на виду у тех, кто вооружен даже плохоньким биноклем. По всем расчетам, как бы он быстро ни передвигался, его бы успели перехватить до момента, когда спустится в подвал.
– Может, им удобнее было бы ночью?
Он покачал головой.
– А вдруг Стельмах и спит в той бронированной комнате? Нет, они действовали правильно. Просто не учли, что в это время в его домике окажутся дополнительно к охране из двух известных им человек еще и двое спецагентов высшего уровня допуска.
– Ой, – сказал я и поморщился, – вот только не нужно меня в эти…
Бондаренко посмотрел с сочувствием.
– Не представляю, как сравнение со спецагентами высшего класса может оскорбить, но… догадываюсь, среди научных работников другие понятия.
– Спецагент у вас Ингрид Волкова, – напомнил я. – Это достаточно, а я был всего лишь поблизости.
Он ушел рассматривать разрушения в доме и трупы, а Ингрид обратила внимание, как я сгибаю и разгибаю пальцы, прислушиваясь, насколько мышцы и сухожилия за последнее время стали крепче и сильнее.
– И что тебя там заинтересовало? Неподстриженные ногти?
– Версия, – ответил я лаконично.
– Что-что?
– Версия человека, – пояснил я. – Наши тела – это первая версия человека. Очень скоро начнем менять сперва органы, а потом заменим и все тело. Наверное, тогда и вспоминать не захочется, каким слизнем я был.
– Ты и сейчас слизень, – возразила она, ничего не поняв.
Я согласился со вздохом:
– Верно. В сравнении с тем, кем стану.
Стельмах вышел на веранду тяжело, лицо каменное и мрачное, Тереза идет за ним, как курица за самым слабым цыпленком, вид у нее такой, будто в каждом из нас подозревает коршуна.
Он остановился, опираясь ладонями на балюстраду. Я приблизился осторожно, сказал с предельным сочувствием:
– Какие сволочи!.. Истоптали всю клумбу с флоксами!.. Бесчувственные люди, нет в них чувства прекрасного. Не зря их убиваем.
Он махнул рукой.
– Флоксы?.. Я их тоже не одобрял. И собирался на следующий сезон посадить мальвы.
– Да? – спросил я и оглянулся на Ингрид, она увидела нас и поспешила на веранду. – Тогда последнего ты зря пристрелила. Можно было пощадить.
Она покачала головой.
– Зачем усложнять себе жизнь? Сейчас в плен берут, если нужны дополнительные сведения. Иначе какой смысл?
– В самом деле, – согласился я. – Думаю, у них жалованье втрое больше, чем у какого-то жалкого доктора наук.
– За это стоит убить, – поддакнула она и взглянула на меня, я должен бы поддержать шутку, но я даже не улыбнулся, все верно, нужно выравнивать эту диспропорцию в сторону увеличения процента интеллектуальности населения.
Стельмах вздохнул.
– Вроде бы Интернет, искусственный разум делаем… как его можно делать, когда своего еще нет? Не представляю. Дикари. Только и того, что вместо каменных топоров скоростные автоматы.
Я оглянулся на выбитые вместе с рамами окна, испещренные пулями стены, огромную дыру на месте входной двери.
– Надеюсь, здесь застраховано все?
Он отмахнулся, а за него с готовностью ответила Ингрид:
– Все на бюджете.
– Ого, – сказал я, – хотел бы я, чтобы и мое было на бюджете…
Стельмах улыбнулся, а Ингрид быстро напомнила:
– Тебе стоит только сказать слово!
Я покрутил головой.
– Не-е-ет, я хочу так, чтобы не работая. Рыбку съесть и ножки не замочить.
Она фыркнула:
– А так бывает?
– У жуликов только так, – сообщил я. – А разве правительство не сборище жуликов? Силовые структуры вообще не… ладно-ладно, молчу.
Стельмах хитро улыбнулся, мужчины с ходу понимают, где прикол, где просто троллят, но Ингрид сразу нахмурилась, сказала резко:
– Ты прав, лучше молчи. Не хотелось бы ликвидировать тебя собственноручно.
– Или собственноножно, – уточнил я. – Когда это говорю, то имею в виду вовсе не нож.
Она нахмурилась.
– А что?
– Я видел, – сообщил я, – как ты того усатого здоровяка задней ногой вырубила. Копытом. Я думал, в нокаут, а у него шея перебита.
– Я его сюда не звала, – возразила она.
– А меня звала, – напомнил я.
Она подумала, кивнула.
– Что напрашиваешься? Хочешь, чтобы меня привлекли? А меня могут и оправдать, если я расскажу, какой ты мерзавец!
– Ой, спасибо!
– Или поручу, – уточнила она, – кому-нибудь еще.
– Нет, – сказал я, – на это не согласен. Только собственноручно.
Стельмах сказал с удовольствием:
– Когда посмотришь на вот такую семейную сцену, сразу на душе светлее и легче! Когда сохраняются эти вековые ценности, мир должен устоять, несмотря ни на что.
Тереза подошла к Стельмаху осторожно, он покосился на нее с улыбкой.
– Испугалась?
– И сейчас боюсь, – призналась она. – Пойдемте, измеряю вам давление. И таблетки пора принимать.
– Да-да, – сказал он, – сейчас пойдем. Хочу просто Владимиру рассказать один случай, вряд ли мы с ним когда-либо увидимся, слишком у нас дороги разные.
Я насторожился, выглядит он невеселым, да и на лицо сразу набежала тень.
– До того, – сказал он, – как перейти на работу в центральный аппарат партии, я был студентом политеха, затем инженером, главным инженером крупного военного завода, наконец возглавил этот завод и на свой страх и свою ответственность наладил выпуск очень важного для обороны страны оружия…
– Да, – сказал я, – это немало…
– А всего пять лет назад, – договорил он, – ко мне приезжала бригада медиков для ежегодного исследования. Заодно провели на мне тест, недавно разработанный в их институте… Определяли способности.
Он вздохнул, лицо помрачнело еще больше.
Ингрид спросила заинтересованно:
– И что показал тест?
Он вздохнул еще тяжелее.
– Тесты один за другим показали, что у меня уникальные музыкальные способности. Я чувствую музыку, разлитую в природе, как никто другой. И мог бы стать самым великим музыкантом. Величайшим из композиторов!..
Ингрид спросила заинтересованно:
– И что показал тест?
Он вздохнул еще тяжелее.
– Тесты один за другим показали, что у меня уникальные музыкальные способности. Я чувствую музыку, разлитую в природе, как никто другой. И мог бы стать самым великим музыкантом. Величайшим из композиторов!..
– Ого!
– Представьте себе, – сказал он грустно. – Тесты повторили несколько раз, но результаты всякий раз совпадали. И только тогда я вспомнил, что музыка с детства сама шла ко мне. Я мог играть на любом незнакомом инструменте, а мелодии сочинял на ходу… Но, как сказал Маяковский, «…раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц, и потянуло порохом от всех границ». После войны страна остро нуждалась в инженерах, в восстановлении промышленности, нам предстояло трудное и голодное восстановление страны… Что я мог сказать огорченным медикам насчет того, что так и не раскрыл уникальное дарование музыканта?.. Жалею ли?.. Да, остро жалею. Но, на беду нашу, жизнь такова, что не всегда дает раскрыться нашим талантам. Приходится либо тупо зарабатывать на жизнь, либо восстанавливать разрушенный бомбами дом, либо поднимать на ноги детей, а время уходит…
Ингрид сказала печально:
– Мне так жаль…
Он покачал головой.
– А мне сейчас нет. Я все сделал правильно. Нельзя заниматься собой, когда горит дом. К сожалению, мир пока не настолько хорош, чтобы мы без опаски могли заниматься только собой. Приходится жертвовать личными интересами ради интересов общества. Не будь этого, человек не стал бы человеком… Успехов вам, дорогие мои!
Он обнял нас обоих и пошел в дом, поддерживаемый Терезой. Бондаренко подошел к нам, бросил вдогонку Стельмаху озабоченный взгляд. Тереза слегка поддерживает престарелого академика под локоть, однако он и сам поднимается по лестнице достаточно бодро, не сдается.
– Крепкий старик, – сказал он с одобрением. – Гвозди бы делать из этих людей, в мире бы не было крепче гвоздей… Старая гвардия! Даже не повел глазом, что на первом этаже все продырявлено, прострелено, изорвано осколками… Наши эксперты пока разбираются, кто напал и как шла схватка. Что-то в ней много неясного, говорю сразу, в команде нападающих слишком много промахов.
Я сказал негромко:
– Не надо.
Он взглянул на меня остро.
– Что?
– Разбираться не надо, – пояснил я. – Кто напал, это узнаете там у себя в конторе. А насчет подробностей схватки… О деталях узнает слишком много народа, а оно вам нужно? Я думал, разбираете только неудавшиеся.
Глава 5
Он несколько мгновений всматривался в меня, стараясь понять, что прячется за сказанным, потом несколько замедленно кивнул.
– Вы правы. Полетите сейчас? Один вертолет все равно отправлять, остальные ребята останутся здесь до тех пор, пока не возведут новейшие укрепления. И систему электронной защиты, чтобы любые помехи выдерживала. Очень уж легко все отрубили!.. У нас оборвалась связь, я велел проверить, и тут пришел условный сигнал от Волковой, что нужна поддержка…
– Да, – ответил я, – не хотелось бы злоупотреблять гостеприимством хозяина. Я получил все необходимые разъяснения.
Бондаренко взглянул на меня остро, голос стал намного тише, когда поинтересовался:
– К какому-то выводу пришли?
– Да как сказать, – пробормотал я, – может быть, пусть говорит?.. Столько лет прошло… Кому это теперь интересно?
Он поморщился.
– Вы что, в самом деле так наивны? Вон какие баталии идут из-за того, был ли Аттила чистым степняком или наполовину германцем?.. Были германцы в его армии ударной силой или только примкнувшими союзниками?.. В Чернигове на прошлой неделе вспыхнула массовая драка, погибло трое и семьдесят ранено, а из-за чего? Вот-вот, просто невероятно важный для жизни вопрос: был Юрий Долгорукий украинцем или был русским. Историки твердят, что тогда ни тех, ни других еще не было, но кто этих сраных ученых слушает?
Я вздохнул.
– Ну… примерно из этого пришлось исходить. Я уговаривал Валентина Афанасьевича пока подождать. Не отказываться от обнародования, а просто подождать некоторое время. Сейчас все меняется быстро, нужный момент для России подвернется скоро, чую.
Он вздохнул с заметным облегчением.
– Спасибо. Это даже важнее, чем ликвидация этого нападения, хотя я уверен, вы были той крохотной каплей, что склонила чашу весов на сторону победы.
– Да, – согласился я, – самой крохотной каплей. Все-таки стрельба даже как-то непристойна для доктора наук. Но даже доктор наук не понял, что стряслось, это же ваши люди нападали! Не понимаю, у вас там правая рука не знает, что делает левая?
Он хмыкнул.
– Это значит, у нас демократия. То есть конкуренция, поиск противовесов, боязнь, что какая-то группа получит слишком много власти или полномочий… и конечно, вы правы, одна рука не знает, что делает вторая.
– А как-то наладить?
Он сдвинул плечами.
– При демократии всегда немножко хаоса и неразберихи. Или хотя бы путаницы.
– Ничего себе немножко, – возразил я. – Погиб целый отряд элитного спецназа!
Он ответил со странной ноткой в голосе, то ли смирения со случившимся, то ли скрытой, но злой иронией:
– Плата за демократию. При тоталитарной власти такое было бы немыслимо. Я сейчас отправляю первую группу обратно, вы можете с ними.
– А вы?
– Мне надо задержаться, – ответил он серьезно. – Связи надо подновлять, а то истончатся и прервутся.
Я поднялся в вертолет, сказал «драсьте» подчеркнуто мирно и корректно, они уже знают, что я профессор. Похоже, это профессорство ко мне прилипло крепко, так простому народу проще, чем с доктором наук.
Ингрид, понятно, с этими ребятами чувствует солидарности побольше, все-таки и сама силовичка, но села между ними и мной, то ли отделяя агнца от козлищ, то ли выдавая свою предательскую женскую натуру.
Этот вертолет, к счастью, со стенками, хотя двери все равно нет, причем проем такой, что выпрыгивать могут сразу по трое, но со спины у меня все-таки прикрыто.
Едва набрали высоту и лес перестал удаляться, я прокричал Ингрид:
– Давай ты сама доложишь Мещерскому? Или еще там кому?
– А ты? – крикнула она.
– А я прямиком к себе! – сообщил я. – Геращенко ждет завтра на работу… да и вообще…
– Что вообще?
Я сказал с тревогой:
– А вдруг там случилось страшное?..
Она спросила испуганно, даже глаза округлила:
– Что?
– Вдруг, – сказал я с ужасом, – моих мышек покормить забыли? Они такие нежные, такие чувствительные… Это же катастрофа! Год работы насмарку!
Она крикнула с отвращением:
– Да покормят, покормят! А в Управлении важнее выслушать тебя, чем кого-либо. Ты же должен представить рекомендации.
– Так я же тебе все сказал!
– Это несерьезно, – ответила она прямо в ухо, обжигая всю раковину горячим дыханием. – Я что, я просто бегающая и стреляющая единица. А ты как бы нечто мыслящее, хотя я что-то мыслительной активности в тебе не наблюдаю. Но им виднее. Они принимают решения, а не я, а то бы я им напринимала!
– Эх…
– Не стони, – прикрикнула она. – Надолго не задержат. Минут десять ничего не изменят даже в твоей ах-ах какой насыщенной жизни!
– А ты что, не авторитет?
– Я даже для тебя, свинтус, не авторитет!
– Авторитет, – заверил я. – Ляжки чем накачивала, приседом?
– А что тебе мои ляжки?
– Тоже хочу, – крикнул я. – А то у меня там большие потери, как на войне.
– Могу помочь!
– Нет уж, – сказал я трусливо. – Знаю твою помощь. Лучше советом. По скайпу. Или вообще емэйлом.
– Свинья!
– Кстати, Ингрид, – сказал я просящим тоном, – постарайся умалить мою роль… во всем, что происходило. Я ученый, а не боевик! Мне отвратительно бегать, прыгать и стрелять. Потому даже в тех случаях, когда мне приходилось нажимать на курок или на что там у вас нажимают?.. я чуть в обморок не падал.
Она буркнула с подозрением:
– Зачем это тебе?
– Не обижайся, – сказал я виновато, – но для нас, работников науки, участвовать в чем-то силовом совсем не похвала, а позор. Я предпочел бы, чтобы об этом никто не знал. Или знали поменьше.
Она фыркнула так громко, что на миг заглушила рез вертолетного мотора.
– Ах-ах, какой нежный!.. Мыслитель!
Вертолет опустился точно посредине крыши, первым выпрыгнул один из десантников, подал руку Ингрид и мне. Втроем отбежали, пригибаясь под сильным ветром, а могучая машина тяжело оторвалась от бетонных плит и резко ушла в небо.
Тот же десантник что-то прокричал во встроенный в воротник микрофон, и когда подбежал к двери, я слышал, как там щелкнуло, и дверь чуть дрогнула, освобождаясь от запоров.
Он придержал для нас дверь открытой, Ингрид резво побежала по ступенькам, я за ней, десантник проверил, плотно ли закрылись за нами двери на все запоры, и догнал уже у лифта.
Обратно по тому же подземному ходу, дежурный офицер встретил у выхода уже в коридоре наверху, сказал почтительно, обращаясь к Ингрид: