– Что? – спросила она на айнонийском.
Он заморгал, и хотя в нем еще кипела ярость, она почему-то знала, что, в сущности, ему все равно, что в душе у него, свившись в клубок, лежит голод, похожий на смазанный жиром мраморный шарик, и ждет только часа, чтобы выскользнуть и снова скрыться в кармане.
– Как что? – воскликнул он.
Он сердится, поняла она, потому, что она говорит на айнонийском, их тайном языке.
– Я с тобой говорю, девочка!
Боковым зрением она заметила Капитана, его седые волосы и аристократическая косичка развевались над правым плечом, глаза сверкали, как селеукаранская сталь. Нож его покоился в ножнах, высоко подвешенных на поясе, но все-таки она видела его отблеск на окровавленных костяшках пальцев.
– Ничего страшного, – сказала она колдуну, зная, что он ничего не понимает.
Кирри есть кирри…
Желание, которое вечно срывается с привязи сознания. Жажда, не оставляющая следов в сетях души.
– Прежде еды – вода, – сказал Ксонгис всем.
Они пошли, растянувшись в неизменную линию, так как их бурдюки с водой были пусты. Казалось, ничто не могло быть проще, чем идти прямо по нескончаемой плоскости. И все же смятение не ушло, не такое, которое заставляет быстрее биться сердце и сжимать руки, а то, что просто висит неподвижным коконом в душе. Все вроде бы – голос, мерный шаг, речь – прежнее, если не считать, что мир, с которым они столкнулись, стал призрачным.
Все охвачено непреходящей легкостью. Цвета, темно-красные завитки сорных трав, высыхающих и умирающих, участки охристой пыли, чернота недавно сгоревшей травы, холмы плоско накиданной земли, словно какой-то бог лил грязь поверх грязи просто, чтобы посмотреть, как она разливается за горизонт. Небо, где облака громоздились плотными рядами, то завиваясь пышными локонами, то рассеиваясь по сторонам оторочкой из снежного меланжа. Какое-то неверие царило во всем, словно все существующее было пеной, а мир – огромным пузырем…
В чем же дело?
– У тебя такой вид, – буркнул голос за спиной.
Она обернулась и увидела обнаженные зубы и десны, глаза, сощурившиеся до узких щелочек. Сарл, несмотря на яркое солнце, казался темным, давно не мытым гномом.
– Такой вид… Айе!
В горле у него заклокотала мокрота. Опасно заговаривать с сумасшедшими, поняла она, потому что они решают, что можно говорить с тобой.
– Не спорь со мной, дочка, это правда. У тебя вид истоптанной дорожки. Или я ошибаюсь? А? Скажи-ка мне, девочка. Сколько мужчин прошлось у тебя между ног?
Ей следовало бы возненавидеть его за эти слова, но внутреннего завода не было. Когда для проявления чувств стало нужно прилагать усилия?
– Много дураков. Но мужчин… очень мало.
– Значит, признаешь?
Она улыбнулась с неким рефлексивным кокетством, решив, что сможет использовать его плотский интерес, чтобы побольше разузнать о лорде Косотере.
– Что признаю?
Ухмылка сошла с его лица, но Мимара успела заметить sliver налитых кровью глаз. Он близко наклонился к ней с каким-то интересом, слишком близко. Она чуть не заткнула рот от исходящей от него вони.
– Она сожгла город ради тебя, да?
– Кто? – ошеломленно спросила она.
– Твоя мать. Святейшая императрица.
– Нет, – рассмеялась она с фальшивым изумлением. – Но я оценила комплимент!
Сарл, в свою очередь, тоже рассмеялся и закивал головой, глаза его опять сощурились, почти пропали на лице. Он смеялся и кивал, сильно отстав от нее…
Что происходит?
Она уже не она…
В ней уже две женщины, каждая живущая своей жизнью. Одна Мимара, которая думала и взирала на все, руководствуясь старыми мотивами и связями, постепенно распадалась. А другая собрала все старые интересы в круг возле отвратительной ямы.
В ней уже две женщины, но ей стоит только дотронуться до растущего живота, чтобы их стало три.
Над ней уже смеялись – столько она съедала. К вечеру она была уже голодна, как волк. Она попрекала старого колдуна за нерасторопность, когда ему следовало бы подготовить целое поле с дичью с помощью заклинаний, которые он использовал при приготовлении пищи. И бранила Ксонгиса, когда тому не удавалось много добыть.
Какие бы разговоры они ни вели, все они иссякали, когда солнце начинало клониться за горизонт. Они молча сидели в пыли с лоснящимися от жира бородами, а над потрохами их жертв гудели мухи. Стервятники кружили над ними. А они сидели и ждали наступления темноты… и мелодического тона первых слов Клирика.
– Я помню…
Все собирались перед ним. Кто-то, не вставая, просто подползал ближе, а другие подходили, волоча ноги, взметая призрачные столбы пыли, которые ветер тут же рассеивал, обращая в забвение.
– Я помню, как сошедший вниз с высоких гор вел речи с царями людей…
Он сидел, скрестив ноги, опираясь локтями на колени и повесив голову.
– Помню, как соблазнял жен… и исцелял инфантов…
Звезды коптили небесный свод, окрашивая согбенную фигуру Нелюдя мазками серебра и белил.
– Помню, как смеялся над предрассудками ваших жрецов.
Он раскачивал головой из стороны в сторону, словно убаюкивал тень, у которой были руки, гладящие его по щекам.
– Я помню, как пугали глупцов мои вопросы, а мудрых изумляли мои ответы. Помню, как трещали щиты ваших воинов и раскалывалось на куски бронзовое оружие…
И всем казалось, что они слышат далекие горны, грохот приближающегося войска.
– Я помню ваши приношения… Золото… драгоценности… младенцев, которые вы складывали к моим ногам в сандалиях.
Все успокаивались, заслушиваясь.
– Я помню любовь, которую вы питали ко мне… И ненависть, и злобу.
Он поднимал голову, моргая, словно оторвавшись от сна, нечеловечески безжалостного по своему блаженству. Серебристые струйки чертили полосы по его щекам… Слезы.
– Вы умираете так легко! – вскричал он, словно человеческая слабость была единственным подлинным оскорблением.
Он, всхлипнув, снова покачал головой. Голос его доносился, будто из колодца.
– И я никогда не забуду…
Один из скальперов тоже расплакался… Галиан.
– Никогда не забуду погибших.
Теперь он стоял, покачиваясь, словно марионетка на невидимых нитях. Божий промысел должен был вот-вот проявиться. Странные крики коробили и сминали царившую тишину, где властвовал ветер, похожие на лай собак на привязи. Мимара видела голод в их глазах. Она видела человеческое сдерживающее начало, от которого сжимались руки, а жесты становились неверными. Она не знала, когда это случилось, как ожидание порции из мешочка стало карнавалом фанатичных признаний, а слизывание снадобья с потемневшего пальца превратилось в некое совокупление.
Она стояла, застывшая и отчужденная, и смотрела на Клирика, тощего, как и их рацион, настолько, что был виден черный серп его ногтя. Вернее, она взирала на его мешочек. Интересно, как давно он подкосил их всех. Наконец, Нелюдь вырос перед ней, его обнаженная грудь сияла изгибами света и тени, а на протянутом пальце искрился заветный черный кусочек.
Она не двинулась.
– Мимара? – спросил Инкариол, вспомнив ее имя.
Он взывал к обеим внутри нее, и к этой, что знала, но не волновалась, и к той, что волновалась, но не знала.
Но на этот раз ответило третье существо…
– Нет, – сказало оно. – Убери от меня это зелье.
Наступил решающий момент. Клирик смотрел на нее, а остальные даже забыли о своем единственном желании.
В глазах колдуна читался ужас.
Лорд Инкариол смотрел на нее водянистыми белыми глазами, и каждый зрачок был не меньше монеты.
– Мимара…
– Нет, – с новыми силами повторила она свое непостижимое решение.
Желание, начала понимать она, не всегда необоснованно…
Материнство продиктовало его.
Ей грезилось, как ее охватывает пустота, углубление в самой ее сущности. Нечто недостающее, нечто гораздо более ценное, чем драгоценности или знаменитые произведения, нечто поддерживающее жизнь сильнее, чем вода, любовь или даже дыхание. Нечто чудесное, от которого она отвернулась…
Она задохнулась от мрачных мыслей, заморгала под взглядом Инкариола, склонившегося над ней.
Она не испытывала паники, ведь все казалось разумным.
– Что ты делаешь? – спросила она, закашлявшись.
– Смотрю на тебя.
– Да. Но зачем?
Но даже спрашивая это, она уже поняла, что этот пристальный осмотр стал возможен благодаря единственному колдовству, искусному колдовству. Она даже чувствовала его, или, по крайней мере, догадывалась о его контурах, переплетении возникающих Чар колдуна. Словно он просто изогнулся по их внешнему краю под давлением колдовской защиты, а они были полупустыми пузырями.
– Ты… – произнес безупречнолицый. – Ты напоминаешь мне… кого-то… кажется…
Этот ответ был будто из прошлого. Не славного прошлого, принадлежащего исчезнувшим народам, а дрожащего, старого… слабого.
– И что же? – спросила она.
– И что же? – спросила она.
Она не знала, ни как возник этот вопрос, ни что придало ей сил задать его.
– Уже не помню, – ответил он печальным шепотом.
– Нет… Я говорю о кирри… Скажи мне, что это?
Колдун что-то пробормотал и придвинулся к ней.
Клирик смотрел на нее глазами из древнего, древнего мира. Небесный Пик идеальным белым серпом очерчивал линию брови и черепа. От него исходил непонятный, терпкий запах, совершенно не похожий на человеческий запах колдуна или других скальперов. Запах гнили, разрушающей камни.
– Не все из подобных мне покоятся в земле… Величайших мы сжигаем.
И она поняла, что задала неверный вопрос, совершенно неверный. Не что, а кто?
– Кто же это? – ахнула она.
Внезапно все перестало существовать, кроме его руки. Исполненной силы, нежной от любви. Она проследила взглядом, как рука опустилась к бедру, к мешочку с вышитыми рунами…
– Попробуй, – пробормотал он, и словно раздались отдаленные раскаты грома. – Попробуй и узнаешь.
Мимара чувствовала вес и силу его, зависшего над ней, а себя – обнаженной и трепещущей, как во сне.
Палец приблизился к ней, указывая на что-то невидимое.
Она откинула голову назад, разомкнула губы. Глаза ее закрылись. Девушка ощущала свое дыхание, влажное и горячее. А палец был холодным и жестким. И она обняла его ртом, согревая и увлажняя его неподатливую белую кожу. И он ожил, прижимаясь к языку, проводя по деснам. У него был вкус силы и давно остывшего огня.
Уголком глаза она заметила Капитана среди колышущихся сухих трав, похожего на привидение.
А над ней – лицо Клирика, похожее на фарфоровое пятно. Облегчение пронизало ее, как молнии, заполняя угасшие пустоты, затопляя всю ее до краев.
Вытянувшиеся облака проносились над головой, разметанные в форме крыльев и кос, и звездный свет очерчивал их черным. Они создавали иллюзию поверхности на бесконечном небе, как пена, растянувшаяся по ручью.
Нелюдь потянул палец, и она рефлекторно потянулась за ним. Она обхватила губами сустав, зажав зубами кончик пальца и языком высасывая остатки.
Он положил ей руку на лицо, прижав большой палец к подбородку, а остальные – к щеке. Потом медленно вытащил палец, проведя им по нижней губе. Небесный Пик мерцал посеребренными краями. Все стояли в оцепенении, двигался только Нелюдь, стремительно и бесшумно. Она не могла ни оторвать глаз от него, ни сдержать нарастающее желание.
Во рту ощущался вкус пепла, сажи и славы…
Вечной славы.
Старый колдун пошел вперед.
Однажды, путешествуя где-то между Аттремпом и Аокниссом, он увидел ребенка лет десяти, не больше, который упал с ивы. Там висел большой улей, и он полез туда за медом. Ребенок сломал шею и умер на руках отца, силясь произнести неслышные слова. В другой раз, бродя по каменным просторам Сехариба, он увидел женщину, которую обвинили в колдовстве и забили камнями до смерти.
Ее связали прутьями шиповника, и, пытаясь освободиться, она исцарапала себе все тело. А потом стали со смехом закидывать камнями, пока она не стала похожа на красного червячка, извивающегося в грязи, когда кровь смешалась с пылью. А еще раз, на дороге между Солемном и Момемном, устроившись на ночлег в развалинах Бататента, прохладным утром он узрел тень Судьбы, нависшей над Первой Священной Войной.
Несчастья лежат во всех направлениях, как говорят нильнамеши. Человеку стоит только выбрать одно из них.
– Я знаю, что это, – произнесла Мимара подле него. Солнце било ему прямо в глаза, когда он повернулся к ней. Даже когда он сощурился и заслонился рукой, оно, раскаленное добела, обрисовало черным фигуру Мимары. Она казалась тенью. Осуждающей тенью.
– Кирри… – продолжал ее силуэт. – Я знаю, что это…
Преломленные солнечные лучи, несущие скорбные вести.
– Что же? – спросил он, но не потому, что его это интересовало. Он вышел за пределы всякого интереса.
– Прах, – почти прошептала она. – Прах из костра.
Что-то заволновалось в нем, словно она разворошила давно угасший огонь и показался уголь, все еще тлеющий.
– Прах? Кого?
Он замедлил шаг, чтобы она отступила в сторону от лучей. И с удивлением заморгал, заметив ее неподвижное лицо.
– Ку’жары Синмоя… по-моему…
Имя из анналов истории.
Сказать было нечего, и он повернулся к миру, где не оставалось следов. Большие стаи крачек поднимались, как пар, в пыльно-травянистой дали.
Степи…
Они проносились мимо, как во сне.
Глава 10 Степи Истиули
Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),
Верхняя Истиули
Тени отсутствующих предметов всегда холодны. А Варалту Сорвилу многого недоставало.
Как мать читала ему перед сном или отец поддавался в борьбе на пальцах. Не хватало смеха и надежды.
Утрата – вместе с тем и память. Это ядро ее власти. Если вам случилось потерять воспоминание о человеке – как, по словам Эскелеса, теряли Нелюди, – тогда утрата будет полной, совершенной, и мы сможем продолжать забывать. Но нет. Боль держится на весах утраты и сохранения, в равновесии потерь и сознании, что было потеряно. В сосуществовании двух несравниваемых людей, одного – с отцом и матерью, другого – без них. Одного – обладающего гордостью и честью…
И другого – без них.
И прежний человек в нем продолжал жить шутками, вопросами и соображениями, которыми можно поделиться с отцом. Харуил часто говорил с сыном. А новый был сиротой, дрожащим и пошатывающимся, ощупью ищущим утраченную опору. И это признание своего краха, окружающего со всех сторон холода, поразило его, словно в первый раз…
Твой отец мертв. Твой народ в рабстве.
Ты один, пленник в войске врага.
Но парадокс, а иные скажут – трагедия, человеческого существования заключается в том, что мы легко возвышаем наши жизни над пустотой. Нас растят для этого. Люди вечно ведут счет своим утратам, накапливая их. Есть смысл в том, чтобы приносить себя в жертву, и никакого оправдания этому. Обижаться – значит считать всех своими должниками.
Но сейчас даже этот исполненный горечи фарисей испарился…
Сорвил проснулся с тяжелой головой, в которой путались обрывки воспоминаний прошлой ночи. Последние безумные моменты, проведенные с Эскелесом в самом центре ада, лицо Сервы, зависшей над землей, окрашенное светом и тенями, изрыгающее невнятные проклятия…
Темное, славное лицо Цоронги, улыбающегося затравленной улыбкой.
– Ты получил удар по голове, конник. Хорошо, что у тебя в голове больше черепа, чем мозгов!
Выбеленная картина, обрамлявшая наследного принца матовым сиянием. Сорвил поднял руку, словно хотел наметить собственный образ, и попытался сказать какие-то фальшивые слова, но у него перехватило дыхание. Все тело покалывало от утрат предыдущих недель. Он чувствовал себя бурдюком для вина, из которого выжали все до густого осадка на дне…
Тревога резко поставила его на ноги…
Полчище. Великий Поход. Эскелес.
– Хо! – выкрикнул Цоронга, чуть не опрокинувшись назад с табуретки.
Сорвил обвел взглядом душные стенки своей палатки, оцепенело уставился на тех, кто еще спал. Поверхность картины, пылающей жаром. Откидная дверь колыхалась на ветру, и в просвете показывалась спекшаяся земля. Порспериан свернулся в углу у порога с жалким и опасливым видом.
– Твой раб… – сказал Цоронга с потемневшим взглядом. – Боюсь, что придется выбить из него правду.
Сорвил попытался сфокусировать глаза на своем друге, и они чуть не вылезли из орбит от напряжения. Какое-то зловоние висело в воздухе, запах, который он слишком долго вдыхал, пытаясь определить, что же это.
– И? – только и удалось ему выдавить из себя.
– Этот негодяй страшится сил более могущественных, чем у меня.
Молодой король Сакарпа потер глаза и лицо, опустил руки, чтобы рассмотреть кровь, въевшуюся в линии на ладонях.
– А остальные? – резко спросил он. – Что случилось с остальными?
Этот вопрос убил в его друге всякие остатки веселости. Цоронга рассказал, как он с остальными продолжал изо всех сил скакать к генералу Каютасу, как предательская земля и усталость косила их одного за другим. Капитан Харнилас упал одним из первых. Похоже, у него случился разрыв сердца, после чего его пони перешел на рысь. Что случилось с Цинем, Цоронга так и не узнал. Только ему, тинуриту, и еще четверым удалось обогнать Рабский легион, но лишь затем, чтобы на них напали шранки – те самые, из Полчища.
– Это случилось, когда длиннобородые спасли нас… – произнес он, запинаясь и сам не веря своим словам. – Рыцари-заудуниане. По-моему, они были агмундрцами.