«На вокзал города Алленштейн, — вспоминает Н. Н. Никулин, — который доблестная конница генерала Осликовского захватила неожиданно для противника, прибыло несколько эшелонов с немецкими беженцами. Они думали, что едут в свой тыл, а попали… Я видел результаты приема, который им оказали. Перроны вокзала были покрыты кучами распотрошенных чемоданов, узлов, баулов. Повсюду одежонка, детские вещи, распоротые подушки. Все это в лужах крови…»
Миллионы вооруженных, озверевших, матерящихся мужиков, забывших цену человеческой жизни, в крови, грязи и копоти вломились в Германию, горя жаждой мести.
Вот она, страна негодяев, страна убийц! Горе тебе, Германия!
Переход германской границы Красной Армией ознаменовался взрывом насилия, мародерства и бессмысленного разрушения. Тому есть множество свидетельств и «объяснений».
Маршал В. И. Чуйков, командовавший 8-й гвардейской армией, очень аккуратно — оно и понятно — пишет:
«Бойцы по-своему выразили свое настроение. На пограничных столбах мне довелось видеть надписи: «Вот она, фашистская Германия!»
Чувства эти понятны, очевидно, еще было невозможно разделить в сознании солдата страну, народ и фашизм во главе с Гитлером. Слишком свежа была память о злодеяниях захватчиков на нашей и на польской земле. Вчитываясь в этого рода надписи, я вспомнил Майданек… Вспоминал и свои опасения, что на немецкой земле могут выплеснуться ярость и гнев русского человека».
Капитан А. B. Пыльцын, командир роты 8-го отдельного штрафного батальона, с гордостью носившего присвоенное немцами прозвище «банда Рокоссовского»:
«Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к арийцам и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы типа «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «если враг не сдается, его уничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!» Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но, вопреки логике, ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское».
Н. Н. Никулин, сержант 13-го гвардейского корпусного артполка:
«Войска тем временем перешли границу Германии. Теперь война повернулась ко мне еще одной неожиданной стороной. Казалось, все испытано: смерть, голод, обстрелы, непосильная работа, холод. Так ведь нет! Было еще нечто очень страшное, почти раздавившее меня. Накануне перехода на территорию рейха в войска приехали агитаторы. Некоторые в больших чинах.
— Смерть за смерть!!! Кровь за кровь!!! Не забудем!!! Не простим!!! Отомстим!!! — и так далее…
До этого основательно постарался Эренбург, чьи трескучие, хлесткие статьи все читали: «Папа, убей немца!» И получился нацизм наоборот. Правда, те безобразничали по плану: сеть гетто, сеть лагерей. Учет и составление списков награбленного. Реестр наказаний, плановые расстрелы и т. д. У нас все пошло стихийно, по-славянски. Бей, ребята, жги, глуши! Порти ихних баб! Да еще перед наступлением обильно снабдили войска водкой. И пошло, и пошло! Пострадали, как всегда, невинные. Бонзы, как всегда, удрали… Без разбору жгли дома, убивали каких-то случайных старух, бесцельно расстреливали стада коров. Очень популярна была выдуманная кем-то шутка: «Сидит Иван около горящего дома. «Что ты делаешь?» — спрашивают его. «Да вот, портяночки надо было просушить, костерок развел»… Трупы, трупы, трупы. Немцы, конечно, подонки, но зачем же уподобляться им? Армия унизила себя. Нация унизила себя. Это было самое страшное на войне. Трупы, трупы…»
Везде успевавший Илья Эренбург прибыл на место событий и вскоре опубликовал серию статей на тему возмездия и справедливости:
«Я провел две недели в Германии, охваченной ужасом, пылающей и дымящейся. По длинным дорогам в снег или грязь плетутся немцы и немки. Эти дороги завалены мебелью, утварью, тряпьем. Горят города. В опустевшие ратуши заходят свиньи. Ветер треплет клочья городских знамен с орлами, со львами, с оленями. Мы могли бы сказать: каждому свой черед, но мы выше злорадства. Другое чувство нас вдохновляет: мы видим торжество справедливости…
Население пытается убежать. Тысячи и тысячи повозок движутся на запад. Чего только нет на этих возах — и сундуки, и перины, и мебель, и набрюшники, и наусники, и (под сеном) несколько итальянских карабинов, ножи, выданные крайслейтерами с надписью «Все для Германии» или «Кровь и честь»: этими ножами немцы и немки должны убивать русских. Но вот Красная Армия перерезала путь. Брошены не только кресла, а даже наусники. Валяются десятки тысяч перин (немцы накрываются перинами); и пух всех гусей от эпохи Бисмарка до наших дней застилает метелью Восточную Пруссию. Что касается немцев и немок, то, застигнутые нами, они пытаются освободиться не только от ножей, но и от своего прошлого… Они поспешно заламывают шапки. Девушки заискивающе и блудливо смотрят на проходящих бойцов, как будто и не дочери бюргеров, а кельнерши в ночном кабаре…
Ни одному из них нельзя верить. Сейчас они кажутся овцами, но они были волками, ими и остались. Они выкидывают карабины и кинжалы; но кто знает, что будет через месяц? Немец не умеет бороться по собственной инициативе, он ждет приказа. Среди растерянных, испуганных толп имеются люди, которым поручена организация диверсий и путчей. Сейчас они притаились: слишком велик страх их соотечественников; нужно отдышаться. А если им дадут отдышаться, если не приберут их к рукам, не просмотрят, не просветят каждого, вскоре самые покорные, те, кто кричит «рот фронт» и топчет изображения фюрера, снова начнут бредить «Великой Германией» и, повинуясь закамуфлированным обер-лейтенантам или ротенфюрерам, возьмутся за винтовки, за бомбы, за ножи. Ведь ни в одном из немцев я не нашел истинного раскаяния: страх и притворство.
Если можно кого-нибудь пожалеть на немецких дорогах, то только крохотных, ничего не понимающих детей, обезумевших недоеных коров да брошенных собак и кошек…
Возмездие началось. Оно будет доведено до конца. Ничто больше не спасет разбойную Германию. Первые слова того договора, который будет назван мирным, написаны кровью России. А для меня… величайшее счастье топтать эту землю злодеев и знать: не случай, не фортуна, не речи и не статьи спасли мир от фашизма, а наш народ, наша армия, наше сердце, наш Сталин…
Мы горды тем, что Сталин не только величайший полководец, но и первый воин свободы, первый рыцарь справедливости…
Единственная историческая миссия, как я ее вижу, скромна и достойна, она состоит в том, чтобы уменьшить население Германии».
Сталин таких слов не писал, не говорил, но в самом узком кругу своего мнения не скрывал: «Немцы не имеют никакой морали. Они ненавидят то, что сделано рукой человека. Они просто садисты, настоящие варвары».
Прошло полтора месяца, и выяснилось, что «товарищ Эренбург упрощает»…
Рядовые красноармейцы, никогда не видевшие ни кельнерш, ни бюргеров, ни ночных кабаре, «упрошали» вопрос радикально: «Труп врага хорошо пахнет», тем более врага с ножом и бомбой за пазухой, замыслившего «диверсии и путчи».
Бей, жги, насилуй, здесь можно всё! Нет никакой разницы между немцем и «фашистом», между эсэсовцем и его ребенком — тоже небось мечтает стать эсэсовцем. Кто тут лепечет, что он антифашист? А почему ты, сука, не ушел в партизаны? А почему у тебя морда такая эсэсовская? Безграничная ненависть распространялась на всех «фрицев» без исключения:
«В крови руки каждого немца…
Впервые перед нашим народом оказались не люди, но злобные и мерзкие существа, дикари, снабженные всеми достижениями техники, изверги, действующие по уставу и ссылающиеся на науку, превратившие истребление грудных младенцев в последнее слово государственной мудрости…
Наша ненависть еще сильнее оттого, что с виду они похожи на человека, что они могут смеяться, могут гладить собаку или коня, что в своих дневниках они занимаются самоанализом, что они загримированы под людей, под культурных европейцев».
Ненависть, слепую и разрушительную, вызывали немецкие дома и немецкие города. Даже названия их «звучали отвратительно».
Ненависть и отвращение вызывали «пошлый мещанский» быт, с вазочками, сервизами, накрахмаленными салфетками, непременными портретами Гитлера и порнографическими открытками, — как и вся немецкая культура. Немцы, в понятии красноармейцев, жили «в господских дворцах», где имелся паркет, кафель, кресла, зеркала, рояли, ванные, теплые клозеты и кучи «награбленного добра»: французские шторы, югославские ковры, голландское полотно… Это «богатство» не вызывало зависти, а лишь усиливало жажду разрушения и приводило в недоумение: «Почему эти паразиты, у которых есть всё, хотели забрать у нас, русских, последнее?»
Эренбург с брезгливостью писал: «Рядом с достатком мы видим повсюду одичание. В любой квартире — библиотека. Что за чудесные переплеты! Только не раскрывайте книг — «Майн кампф» людоеда, сборник, посвященный Гиммлеру, «Поход на Польшу», «Расовая гигиена», «Еврейская чума», «Русские недочеловеки», «Наша верная Пруссия»… Убожество, духовная нищета. Впрочем, видно, книги эти мало читали: тома были обстановкой, как вазочки или фарфоровые кошечки…
Культура не определяется пылесосами и мясорубками. Мы видим отвратительное лицо Германии, и мы горды тем, что мы распотрошили берлогу отвратительного зверя».
Немецкая «деревня» неприятно удивляла порядком, крепкими домашними и хозяйственными постройками, хорошими дорогами, наличием канализации и электричества, обилием упитанной живности, оснащенностью сельскохозяйственной техникой и инвентарем, «а рядом сарай с клетушками и нарами для восточных рабочих». Чтобы не допустить «неверных политических выводов» со стороны отсталых элементов по поводу сравнительной эффективности «помещичьей» и социалистической формы хозяйствования, политработники и пресса неустанно разъясняли личному составу, что благосостояние «фашистов» — результат ограбления оккупированной Европы и Советского Союза, использования рабского труда угнанных в Германию советских граждан.
Ненависть и презрение вызывали «блудливые немецкие самки», матери, жены и сестры «палачей».
Бойцы с упоением уничтожали нажитое «преступным способом» имущество: били вдребезги зеркала и кафель, ломали мебель и рояли, потрошили подушки и перины, оправлялись в севрские сервизы и использовали «по назначению» кружевные салфетки, расстреливали коров и собак, взрывали дома. А еще убивали пленных и «диверсантов», независимо от возраста и пола, поодиночке и группами «ломали расовую гордость» немецких женщин:
«Наши разведчики, находившиеся на наблюдательном пункте, воспользовались затишьем и предались веселым развлечениям. Они заперли хозяина и хозяйку в чулан, а затем начали всем взводом, по очереди, портить малолетних хозяйских дочек. Петька, зная, что я не выношу даже рассказов о таких делах, транслировал мне по телефону вопли и стоны бедных девчушек, а также подробно рассказывал о происходящем. Сочные его комментарии напоминали футбольный репортаж. Он знал, что я не имею права бросить трубку, что я не пойду к начальству, так как начальство спит, да и не удивишь его подобными происшествиями — дело ведь обычное!»
Ну, которые тут сверхчеловеки? Встать раком!
«Даже деревья были нашими врагами», — писал на родину с 3-го Белорусского фронта один из красноармейцев.
Подобных писем сохранилось немало:
«Сводим счета с Гансами и фрицами, а презренные фрау и их змееныши бегут куда глаза глядят. Ну, думаем, что далеко не убегут, найдем на краю света, как сказал т. Сталин, и совершим свой суд над выродками человечества»…
«Их дома горят, их имущество гибнет, их скот ходит бездомным, и сами они стали бездомными. Так и хочется каждому в лицо сказать: вот это тебе за наши страдания, вот это вам за страдания моей семьи и многих сотен тысяч других семей. Вот это вам за гибель многих сотен тысяч советских людей, за гибель наших женщин и детей, которых вы безжалостно уничтожали, не считая за людей и обращаясь с ними, как с животными. С глубоким отвращением смотришь на этих выродков человечества — пусть это будут мужчины, женщины, дети. Мужчины были непосредственными исполнителями этих злодеяний, женщины помогали им в этом, если не физически, то морально, а дети готовились к выполнению таких же злодеяний, как их отцы, считая сызмала себя «превыше всех»…
«Немецких женщин хватает, их не нужно уговаривать, просто приставляешь наган и командуешь: «Ложись!», делаешь дело и идешь дальше».
Дошло до того, что в рейхе, где аборты были категорически запрещены, врачи получили разрешение «прерывать беременность у женщин, изнасилованных большевиками».
Дрожи, Германия! Русские идут!
Горели города и пылали хутора.
Горел «освобожденный» Алленштейн, в который по заданию политуправления 2-го Белорусского фронта прибыл майор Л. З. Копелев:
«Город почти не пострадал от бомбежек и обстрелов. Но уже в первую ночь начались пожары. На одной из центральных площадей ярко, чадно горел четырехэтажный торговый дом, в котором было несколько разных магазинов: галантерейный, мебельный, продуктовый… Его не успели ни эвакуировать, ни разграбить. За большими витринами пылали диваны, кресла, шкафы. Огонь метался шумный, пестрый, то и дело что-то взрывалось, лопалось… По тротуару несколько ручьев синеватого пламени стекали в узкий кирпичный кювет. Удушливо пахло жженым сахаром».
Горел Найденбург. «В городе было светло от пожаров: горели целые кварталы. И здесь поджигали наши. Городок небольшой. Тротуары обсажены ветвистыми деревьями. На одной из боковых улиц, под узорной оградой палисадника, лежал труп старой женщины: разорванное платье, между тощими ногами — обыкновенный городской телефон. Трубку пытались воткнуть в промежность. Солдаты кучками и поодиночке не спеша ходили из дома в дом, некоторые тащили узлы или чемоданы. Один словоохотливо объяснил, что эта немка — шпионка, ее застукали у телефона, ну и не стали долго чикаться».
Горели Гумбиннен и Фридланд, захваченные частями 28-й армии. Командир отделения 13-го трофейного батальона М. Ф. Коссинский:
«Операция по взятию Гумбиннена, особенно памятная мне потому, что наш батальон вступил в город одновременно со штурмовыми частями, закончилась 21 января 1945 года. Город сравнительно мало пострадал при штурме, но сразу же после нашего прихода начались пожары. В Гумбиннене оставались немногие жители, было выловлено и несколько солдат вермахта. Возможно, именно они и занимались поджогом жилых домов, но, с другой стороны, и наши бойцы не щадили чужих городов и были случаи поджога ими. Эти случаи объясняли «священной местью за сожженные немцами города и села нашей страны». Так или иначе, пожары начали опустошать город. Когда мы покидали Гумбиннен, нам пришлось проходить мимо королевского замка, построенного в XVII веке и господствовавшего над городом. При занятии города замок еще стоял нетронутым. Но теперь и он был охвачен пламенем… Фридланд тоже был почти цел при нашем вступлении, но и тут сразу же начались пожары».
Горел Зольдау, по улицам которого прошлась 137-я стрелковая дивизия 48-й армии. Комдив М. П. Серебров:
«Все, казалось бы, разъяснили, и вот на тебе. В Зольдау патруль задерживает солдата с факелом в руке, идет довольно спокойно, уверенной походкой и поджигает дом за домом. Успел поджечь уже три, тут его и задержал патруль. Мы только что разъяснили, что идем с гуманными целями, как воины-освободители, и тут такой случай. Прежде чем его наказать, я решил выслушать, что за причина побудила солдата поджигать дома. В беседе с ним выяснилось, что он родом из какого-то украинского села, шагает по полям войны вот уже четвертый год, не один раз был ранен, имеет награды. Когда шел по дорогам войны, то ему довольно часто попадался плакат, на котором была изображена девочка и надпись: «Папа, убей немца!», и рассказывает: «Немцев за это время я убил довольно много, остались дома, которых я должен сжечь десять». Спрашиваем, что за причина? — «Дома у меня оставались мать, жена, трехлетняя дочь, недавно получил письмо, в котором сообщалось, что когда каратели ворвались в мое село, то село все сожгли, мать расстреляли, жену тоже, а мою маленькую дочь бросили живую в огонь. Когда я узнал об этой трагедии, то дал себе клятву, что сожгу десять домов, но не успел, был задержан патрулями». И после всех этих слов солдат горько заплакал.
Что нам оставалось делать? Разделили мы с ним его горе, пожурил я его немного, что нельзя так делать, и отправил в свою часть…»
Город Шверин, по свидетельству генерала В. А. Белявского, был оставлен немцами без боя: «В наших руках страшились оказаться не только солдаты и офицеры, но и гражданское население. Оно уходило на запад вместе с отступающей армией. Когда мы вошли в Шверин, город оказался совершенно пустым. В нем осталось не более двух десятков стариков и старух». Вместе с частями 8-й гвардейской армии в Шверине оказался писатель Василий Гроссман:
«Город был в огне, но грабежи продолжались… Из окна горящей квартиры выпрыгнула женщина… Пожары продолжались всю ночь… К коменданту города пришли женщина, одетая в траур, и молодая девушка. Лицо, шея, руки девушки были покрыты синяками. Слабым голосом женщина рассказывала, что эту девушку изнасиловал солдат из штабной роты связи. Тот солдат тоже присутствовал здесь. У него было толстое красное лицо и заспанные глаза».
Ненавистью оправдывались самые дикие преступления:
«Переехав невзрачный мостик, — вспоминает А. B. Пыльцын, — через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Вот она, проклятая Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и привязанной уже кем-то из наших дощечкой с броской надписью по-русски: «На Берлин!!!»