Ненавистью оправдывались самые дикие преступления:
«Переехав невзрачный мостик, — вспоминает А. B. Пыльцын, — через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Вот она, проклятая Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin…km» и привязанной уже кем-то из наших дощечкой с броской надписью по-русски: «На Берлин!!!»
Проехали еще немного и вдруг перед въездом в какое-то селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошли с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и… остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных людских трупов, среди которых были женщины, подросток и даже ребенок лет 6–7. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может, и за погибшую от рук гитлеровцев свою семью…
…Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Я отвел ее к нашим машинам и постарался успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: «Ну, зачем же так! Ну, зачем!!!»
А в танкисте этом, совершившем такое злодеяние, подумал я, говорила, наверное, не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать — нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом. Всякий знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить — тоже. Но мы же не фашисты, нельзя же уподобляться им.
Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было как-нибудь снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших…
И еще помнили мы клятвы над могилами друзей боевых — отомстить!»
Старший лейтенант Л. Н. Рабичев, командир взвода связи управления 31-й армии: «Траутенау… Заходим в дом. Три больших комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат Пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая Дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну, предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры».
Насилия, совершаемые советскими войсками над гражданским населением, убийства пленных укрепляли решимость солдат Вермахта сражаться до последней возможности, до последнего патрона, до последней капли крови. Потери Красной Армии резко выросли и сравнялись с потерями 1941 года — 23,2 тысячи человек, 105 танков и 102 самолета ежесуточно.
Тем больше было поводов для мести. Из листовки политотдела 5-й гвардейской танковой армии на смерть майора П. П. Редько: «Тов. Редько со своим подразделением был грозой для немецко-фашистских захватчиков. Он уничтожал «тигры» и «пантеры», громил живую силу врага и его технику. Он бил фашистов на Украине, в Прибалтике и Восточной Пруссии. Он был смел и храбр в бою, не знал страха, никогда не отступал…
Отомстим за смерть майора Петра Прокофьевича Редько!»
И никакие беженцы, «плотно забившие коммуникации», не могли помешать танкистам выполнить поставленную задачу. Всего лишь несколько из множества эпизодов, собранных в архивах немецким историком Иоахимом Гофманом:
«В Западной Пруссии, в неуказанном населенном пункте, в конце января длинный обоз беженцев был настигнут передовыми советскими танковыми отрядами. Как сообщили несколько выживших женщин, танкисты (5-й гвардейской танковой армии) облили лошадей и повозки бензином и подожгли их: «Часть гражданских лиц, состоявших в большинстве из женщин и детей, спрыгнули с повозок и попытались спастись, причем некоторые уже походили на живые факелы. После этого большевики открыли огонь. Лишь немногим удалось спастись». Точно так же в Плонене в конце января 1945 г. танки 5-й гвардейской танковой армии напали на колонну беженцев и расстреляли ее. Всех женщин от 13 до 60 лет из этого населенного пункта, расположенного под Эльбингом, красноармейцы беспрерывно насиловали «самым жестоким образом». Немецкие солдаты из танковой разведроты нашли одну такую женщину с распоротой штыком нижней частью живота, а другую молодую женщину — на деревянных нарах с размозженным лицом. Уничтоженные и разграбленные обозы беженцев по обе стороны дороги, трупы пассажиров, лежащие рядом в придорожном рву, были обнаружены также в Майслатайне под Эльбигном».
Согласно донесению группы армий «Центр», 22 января в районе Велау танки 2-го гвардейского танкового корпуса, расчищавшие путь 11-й гвардейской армии, «настигли, обстреляли танковыми снарядами и пулеметными очередями» колонну беженцев 4 километра длиной, «большей частью женщин и детей», а оставшихся «уложили автоматчики». Генерал Галицкий, рассказывающий, как он старушек через дорогу переводил и переправлял их через водные преграды, «перепутал» корпус Бурдейного с «Германом Герингом».
Геббельс очень точно подметил, что советским солдатам исподволь внушалось такое же чувство превосходства над окружающим миром, как, в свое время, немецким: «Они представляют себя великими спасителями мира; примечательно, что большевистская пропаганда привила им некий комплекс превосходства над остальными людьми, и в результате они совершают самые бессмысленные кровопролития».
Кроме того, Верховный Главнокомандующий разрешил Германию грабить, фактически узаконив мародерство. С 1 января 1945 года вступил в силу знаменитый приказ № 281 «Об организации приема и доставки посылок от красноармейцев, сержантов, офицеров и генералов». Раз в месяц «хорошо исполняющим службу» солдатам и сержантам разрешалось бесплатно отправлять домой посылки весом до 5 кг, офицерам за небольшую плату — вдвое больше, генералам — до 16 кг.
К вопросу подошли серьезно, по-государственному. На каждом из девяти фронтов, «освобождавших» Европу, было сформировано по одному специальному военно-почтовому эшелону в составе 16 вагонов и 25 человек охраны и обслуживающего персонала. На каждой из сотен военно-почтовых станций были открыты дополнительные офицерские штаты для организации отделов и отделений посылок. Всему сержантскому и офицерскому составу, занятому на приемке и доставке посылок с фронтов, установили повышенные на 25 % оклады. При крупных войсковых частях создавались склады для хранения награбленного, виноват, «бесхозного имущества». Командиров соединений для доставки ценного груза к железной дороге обязали выделять транспорт и охрану. Поскольку войска Ленинградского фронта воевали на советской территории, где взять было нечего и отправлять нечего, кроме собственных портянок, то для них формирование «специального поезда» и не предусматривалось.
Почин нашел горячий отклик в сердцах как рядового, так и начальствующего состава. Материальное положение родственников «освободителей» в тылу, разоренном войной, было катастрофическим. В конце 1944 года 40 % рабочих и служащих получали на день 500 граммов хлеба. В деревне было еще хуже. Там ежедневная норма потребления хлеба покрывалась лишь на 80 %, потребность в потребительских товарах удовлетворялась на четверть. Посылки и денежные переводы солдат позволяли их семьям хоть как-то сводить концы с концами. Армия с увлечением начала «трофеить». Домой отправляли все, что помещалось в ящик или чемодан, «не превышающий 70 см в каждом из трех измерений»: обувь, одежда, ткани, белье, продукты, мыло, чай, шоколад, забытые сладости…
Вспоминает Константин Симонов: «Я стоял вместе с Мехлисом и Исаевым, и у нас, уже не помню с чего, зашел разговор о солдатских посылках с фронта домой. Исаев рассказал о том, что многие солдаты посылают домой стекло — обивают стекло досками и приносят, — потому что им из дома написали, что стекла нет. А на почтовом пункте посылку не принимают — нельзя, не подходит по габариту, а кроме того, бьется.
— Давай принимай! — говорит солдат. — Давай принимай! Немцы мне хату побили. Принимай посылку, а то ты не почта, раз не принимаешь.
Многие посылают мешки с гвоздями, тоже для новой хаты. А один принес свернутую в круг пилу.
— Ты бы во что-нибудь завернул ее, — сказали ему на почте.
— Принимай, принимай, чего там! Мне некогда, я с передовой.
— А где ж у тебя адрес?
— Адрес на пиле написан, вот, видишь?
И действительно, там, на пиле, химическим карандашом был написан адрес».
Многие посылают мешки с гвоздями, тоже для новой хаты. А один принес свернутую в круг пилу.
— Ты бы во что-нибудь завернул ее, — сказали ему на почте.
— Принимай, принимай, чего там! Мне некогда, я с передовой.
— А где ж у тебя адрес?
— Адрес на пиле написан, вот, видишь?
И действительно, там, на пиле, химическим карандашом был написан адрес».
«Пришла страна Германия — сплошная чемодания».
Возникает вопрос. Что, Сталин, с его богатейшим опытом гражданской войны, не понимал, что бесчинства, самосуды и грабежи любую армию превращают в разбойничью банду? Неужели забыл, как боролись в РККА с «партизанщиной» или показательными расстрелами приводили в чувство 1-ю Конную после ее рейда по Украине осенью 1920 года?
Нет, все он понимал, и все он помнил. Уж чем-чем, а забывчивостью Иосиф Виссарионович не страдал. И ничего не делал зря. Принимая любое решение, Вождь всегда выцеливал как минимум двух зайцев.
Сталин понимал, что на армию, уставшую от войны, уже не действуют лозунги защиты Отечества на чужой территории. Поэтому с целью поднятия боевого духа перед последним броском дал солдатам утолить свою жажду мести, а заодно добавил материальный стимул.
«Воина надо понимать, — сказал товарищ Сталин. — Представьте себе человека, который проходит с боями от Сталинграда до Белграда — тысячи километров по своей опустошенной земле, видя гибель товарищей и самых близких людей! Разве такой человек может реагировать нормально? И что страшного в том, если он пошалит с женщиной после таких ужасов?» Главное — чтобы Красная Армия била немцев, «все остальное второстепенно».
Поэтому все правильно понимал подполковник из политотдела 50-й армии, инструктировавший младшего коллегу майора Копелева:
«Обрыдла эта война проклятая всем нам, а солдатам, что под пулями ходят, больше всех. Ну, пока у нас на земле воевали, все было просто — за свои хаты бились, чтоб отогнать, отбить, освободить… А солдат, который уже четвертый год под пулями и ранетый, может, уже не раз, знает, что хата его оно-но-о где… И жинка и дети голодные… А ему все воевать, и теперь уже не в обороне, а давай, давай вперед! Мы ж материалисты, мы должны понимать. Значит, что нужно? Чтоб солдат, во-первых, ненавидел врага, чтоб мстить хотел, да не как-нибудь, а так, чтоб хотел все истребить до корня… И еще нужно, чтоб он имел интерес воевать, чтоб ему знать, для чего вылазить из окопа на пулемет, на мины. И вот ему теперь ясно-понятно: придет в Германию, а там все его — и барахло, и бабы, и делай, что хочешь! Бей вщент! Так, чтоб ихние внуки и правнуки боялись!.. Не всякий станет детей убивать… А по правде, если хочешь знать, так те, кто станет, пусть сгоряча убивают хоть маленьких фриценят, аж пока им самим не надоест… Сейчас надо, чтоб солдат еще воевать хотел, чтоб в бой шел… Это главное звено!»
К тому же возможность «пошалить» предоставлялась на относительно короткий срок, ведь Берлин планировали взять к 1 марта.
Одновременно простыми методами и без лишних затрат — солдатская кровь не в счет — решалась важная политическая задача: изгнание 15 миллионов немцев с территорий, объявленных «исконно славянскими», — Пруссии, Восточной Померании, окрестностей Данцига, Силезии. Так «получилось», что именно здесь зафиксировано большинство убийств и других преступлений в отношении гражданских лиц. Союзники уже договорились, что по окончании войны в ходе мирной конференции эти земли будут «возвращены» полякам, чехам и русским; немецкому населению предстояло отселиться на «историческую родину». В мирное время процесс депортации мог растянуться на годы, тогда действительно пришлось бы заниматься восстановлением немецкой администрации, продовольственным снабжением «фрицев», обеспечивать их безопасность, организовывать транспортные перевозки.
А так все очень удачно получилось. Напуганные «геббельсовской пропагандой» и впечатленные «глубокой гуманностью наших бойцов», немцы, бросив пылесосы и мясорубки, массово побежали на запад. С теми, кто все еще считал себя местными и не догадался уехать «самовывозом», политотделы и «Смерш» проводили «денафикацию» — расстреливали членов НСДАП, организации Тодта, «Гитлерюгенда», фольксштурма, сельских старост, которые назывались остбауэрн-фюрерами, лесников, полицейских, железнодорожников, всех, кто носил форму (а кто ее в рейхе не носил?) или считался потенциальным «партизаном». Кроме того, по распоряжению ГКО с 3 февраля 1945 года на территории рейха началась мобилизация и интернирование всех годных к физическому труду немецких мужчин и женщин в возрасте от 17 до 50 лет «с направлением на работы в СССР». Это называлось «взимание репараций трудом». С территории Югославии, Румынии, Чехословакии, Венгрии, Болгарии прямиком на шахты Донбасса фольксдойче начали вывозить еще в декабре 1944 года.
И уже 7 февраля в Ялте в ответ на высказанное Черчиллем беспокойство по поводу будущего выселения «такого количества немцев» — в разговоре речь шла всего-то о шести миллионах — Сталин премьера успокоил: нет никакой проблемы, «в тех частях Германии, которые занимает Красная Армия, немецкого населения почти нет». Стороны также единодушно сошлись во мнении, что, чем больше немцев будет уничтожено до конца войны, тем для них же лучше: «в Германии должно быть достаточно места для переселяемых».
Вот, кстати, и третий «заяц»: голодных, оставшихся без крова, миллионы лишенцев предстояло кормить англичанам и американцам, а там, глядишь, на фоне нищеты и бедствий народных масс созреет революционная ситуация. Кремлевские геополитики не теряли надежды на «развязывание в Европе пролетарских революций» в послевоенный период.
Можно сказать, что Геббельс своими воплями о «зверствах большевиков» играл на руку Сталину.
Вот только с первых дней январского наступления советское командование, наряду с «высоким боевым порывом» войск, с беспокойством стало отмечать стремительное падение дисциплины и разложение.
Николай Никулин пришел в Германию с тыловыми подразделениями, исполняя обязанности старшины команды выздоравливающих санитарной роты:
«Когда команда въехала в «логово фашистского зверя», как гласила надпись на границе с Германией, общие веяния проникли и к нам. Начались походы за барахлом, походы к немкам, и предотвратить их не было сил. Я убеждал, умолял, грозил… Меня посылали подальше или просто не понимали. Команда вышла из-под контроля…
«Каждый имеет право послать раз в месяц посылку домой весом в двенадцать килограммов», — официально объявило начальство. И пошло, и пошло! Пьяный Иван врывался в бомбоубежище, трахал автоматом об стол и, страшно вылупив глаза, орал: «УРРРРР! Гады!» Дрожащие немки несли со всех сторон часы, которые сгребали в «сидор» и уносили. Грабь! Хватай! Как эпидемия, эта напасть захлестнула всех… потом уже опомнились, да поздно было: черт вылетел из бутылки. Добрые, ласковые русские мужики превратились в чудовищ. Они были страшны в одиночку, а в стаде стали такими, что и описать невозможно!..
Петров (так звали почтальона), показавшийся мне таким милым, в конце войны раскрылся как уголовник, мародер и насильник. В Германии он рассказал мне на правах старой дружбы, сколько золотых часов и браслетов ему удалось грабануть, скольких немок он испортил. Именно от него я услышал первый рассказ из бесконечной серии рассказов на тему «наши за границей». Этот рассказ сперва показался мне чудовищной выдумкой, возмутил меня и потому навсегда врезался в память: «Прихожу я на батарею, а там старички-огневички готовят пир. От пушки им отойти нельзя, не положено. Они прямо на станине крутят пельмени из трофейной муки, а у другой станины по очереди забавляются с немкой, которую притащили откуда-то. Старшина разгоняет их палкой:
— Прекратите, старые дураки! Вы что, заразу хотите внучатам привезти?!
Он уводит немку, уходит, а минут через двадцать все начинается снова».
Другой рассказ Петрова о себе:
«Иду это я мимо толпы немцев, присматриваю бабенку покрасивей и вдруг гляжу: стоит фрау с дочкой лет четырнадцати. Хорошенькая, а на груди вроде вывески, написано: «Syphilis» — это, значит, для нас, чтобы не трогали. Ах ты, гады, думаю, беру девчонку за руку, мамане автоматом в рыло, и в кусты. Проверим, что у тебя за сифилис! Аппетитная оказалась девчурка…»
Требовалось как-то обуздать стремительно дичавшую армию.
Уже 22 января маршал Рокоссовский подписал приказ № 006, в котором констатировалось, что «с ограблениями, мародерством, поджогами, наблюдается массовое пьянство… машины загружены всевозможными предметами домашнего обихода, захваченным продовольствием и гражданской одеждой до такой степени, что стали обузой для войск, ограничивают свободу их передвижения и снижают ударную силу танковых соединений…» Приказ требовал установить «образцовый порядок и железную дисциплину» и предусматривал наказания, вплоть до расстрела, за «эти позорные для Красной Армии явления».