Это было похоже на чудо.
Лифта он ждать не стал, помчался по лестнице вниз, напевая шепотом: «Это здо-ро-во... Это здо-о-ро-во...»
Всюду принципы невмешательства;
Вместо золота плавят олово.
Но есть приятное обстоятельство:
Я люблю тебя – это здорово...
Вадим никогда не приходил ночью, пока Костя спал. Он никогда не являлся в часы работы над книгой: пока создавался мир, Вадим был заперт, не имея возможности покинуть пределы своего мира. Более того, последнее время Егоров всегда чувствовал, что его герой должен вот-вот его навестить...
– Как ребенок, честное слово, – сказал Князев, возникая на пороге кухни.
Костя жарил картошку. Желтые ломтики шипели, шкворчали и брызгались маслом.
– Ужинать со мной будешь? – спросил он.
– Я сыт. Что происходит? Два брака, замечательный сын, сонм женщин...
– А вы почему интересуетесь? – спросил Егоров и помешал карточку в сковороде.
Он мельком взглянул на Вадима. Тот был в бермудах кричащей расцветки, мятой футболке без рукавов и шлепанцах на босу ногу. Вертел в руках дорогой серебряный портсигар. На лице написано крайнее неудовольствие.
– Просто не понимаю... Девица моложе тебя лет на восемь...
– Тебя это заботит? С чего ты решил, что имеешь право обсуждать мою личную жизнь? – Костя убавил огонь и повернулся к Князеву. – Я ведь не лезу в твои отношения с Ольгой.
Сказал – и сразу понял, какую глупость сморозил. Он не просто лез – он сочинял их, эти отношения.
Вадим на несколько мгновений онемел и даже, кажется, растерялся.
– Однако вы наглец, господин Егоров, – негромко выдавил он. – Ведь ты делаешь все, чтобы она меня отталкивала! Сначала привязал меня к ней, а теперь пишет ее нелюбовь!
Костя рассматривал его с интересом.
– Знаете, Вадим Юрьевич, вы стали меня утомлять. То, что я пока общаюсь с вами, – моя добрая воля. Вас нет. Здесь нет, я имею в виду. Вы придуманы, сочинены. Подозреваю, что вы фантом и, на взгляд со стороны, я беседую с пустым местом, кухонной дверью. Успокаивает меня лишь то, что я не ощущаю своего безумия. Впрочем, так обычно и происходит... Как бы то ни было, вам не позволено переходить некие границы. Не знаю, как вы для ваших людей, но для вас я есть царь, бог и воинский начальник, и разговаривать со мной...
– Да ладно, Кость, угомонись, – вдруг устало сказал Вадим, вошел в кухню, сел на табурет, вытянул ровные загорелые ноги, пошевелил пальцами и огляделся. – Давно хотел спросить: что так скудно живешь? Скудно-паскудно?
Костя помешал картошку.
– Стадвадцатиметровых пентхаусов в Крылатском на всех не хватает, – сказал он.
– Да я не о том... Жизнь у тебя какая-то неналаженная... Будь она в порядке, ты на эту пигалицу в супермаркете для нищих и не взглянул бы. Сочинять таких людей, как я, должен человек успешный. Мне прямо стыдно за тебя, честное слово.
– Не хами, – со злостью сказал уязвленный Егоров. – И вообще... родителей не выбирают.
– О великая несправедливость! – воскликнул Вадим. – А как бы я хотел... переметнуться к другому папе!
«Ты еще не знаешь, чем все закончится», – с мстительным удовольствием подумал Костя, выключил плиту и достал тарелку.
– Но раз все-таки не выбирают, – сказал Вадим, наблюдая за ним, – придется с моей просьбой обратиться к тебе.
– Что за просьба?
– Я не имею права вмешиваться в процесс...
– Не имеешь.
– Но попросить-то я могу! Коль общаюсь с тобой, боженька, – вот так, по-простому, по-свойски... Послушай, создатель... Ты не мог бы...
«Странно, – подумал Егоров, – я знаю, о чем он станет просить. Его мысли – словно текст перед глазами. Как часть романа...»
– ...меня не слушаешь. Это невежливо.
Костя выложил картошку со сковородки на тарелку и сел за стол.
– Ты хочешь, чтобы я переписал настроение Ольги, – сказал он, пристально глядя в глаза собеседнику. Тот слегка побледнел и чуть подался назад. – Чтобы она полюбила тебя. Верно? И решил использовать мое состояние... эйфории от влюбленности, явился именно сегодня. Ты ведь отлично чувствуешь, что со мной происходит. Лучше, чем кто-либо из вашего мира.
– Скажем так... Слышу, – сказал Вадим. – То, что ты делаешь – несправедливо. Сначала заставил меня расстаться с женой...
– Это твоя жизнь. Судьба, если угодно.
– Ты! – сказал Князев громким отчетливым шепотом. – Ты придумал мою жизнь такой!
– Она тебе не нравится? – холодно поинтересовался Костя, с аппетитом уплетая картошку.
– Не во всем. Поэтому я, пользуясь, так сказать, случаем...
Он вдруг умолк и несколько минут наблюдал, как Костя ест. Выражение сосредоточенности, поиска на лице Вадима сменилось выражением брезгливости.
– Создатель!.. – сказал он, кривя губы.
– Видишь, – пробурчал Костя с набитым ртом, – ты все понимаешь. И запомни: не люблю, когда меня пытаются использовать. Слишком часто последнее время это хотели сделать все кому не лень в моей собственной, реальной жизни, чтобы я позволил нечто подобное литературному герою, которого сам придумал.
– Ты бываешь порою непростительно небрежен с миром, который создаешь.
– Напротив, я очень внимателен к нему. Просто мы с тобой по-разному воспринимаем некоторые вещи.
– Зачем ты отправил ее топиться?
Костя ел с аппетитом. А разговор... Его в любой момент можно было прекратить.
– Она не утонула.
– Но что пережила!
– Это был ее выбор.
– Лицемер! Терпя поражение в собственной жизни, ты заставляешь страдать людей!
– Вы не люди, – сказал Костя. – Вы текстовый файл.
– Я похож на текстовый файл?!!
– Все идет, как идет, Вадим, – сказал Егоров. – То, что ты сидишь напротив меня, всего лишь говорит о том, что мир, который я создал, – живой. Но, как и два месяца назад, творец его по-прежнему я. А ты сегодня что-то неубедителен. Я не очень поверил, что ты действительно любишь Ольгу и хочешь быть с ней. Ты просто в очередной раз стараешься потрафить собственному самолюбию, тщеславию. Красивая машина, красивая женщина... Какая разница?
Он доел картошку, поставил тарелку в мойку и включил чайник.
Вадим некоторое время с выражением жалости смотрел на него. Наконец поднялся, все еще вертя портсигар в руках, но медлил уходить, хотя было ясно, что разговор окончен.
– Можешь ты, по крайней мере, избавить меня от этого мужлана? – спросил он. – Кажется, она собирается притащить его на юбилей капитана... Только этого не хватало. – Костя молчал, не глядя на него. Вадим воскликнул: – Хоть бы он слетел на своей таратайке где-нибудь в кювет и свернул себе шею!!!
– Не дождешься, – прогудел из комнаты низкий голос.
Вадим замер.
Костя повернулся. Этого следовало ожидать, подумал он. Паноптикум...
– Явился, – с мстительным удовольствием сказал Князев, выходя из ступора. Он осторожно положил портсигар на край стола и крепко сжал кулаки; щелкнули костяшки пальцев. – Вэлкам, чучело...
– Где же ты, навозный житель? – позвали из комнаты.
«Если я что-нибудь понимаю в ситуации, – подумал Костя, – они сейчас разгромят мою квартиру».
– Только попробуй, Вадим, – сказал он. – Обещаю крупные неприятности.
Тот рассеянно обернулся, и Костя увидел, что мысленно Вадим уже бьет лицо Стаса о свое колено.
– И ты тоже! – закричал Егоров в комнату. – Проваливайте оба! Выясняйте отношения на своей территории!
– А-а, черт... – Вадим вдруг осознал, что натолкнулся на препятствие. Он снова опустился на табуретку и посмотрел на Костю. Его трясло от возбуждения. «Странно, – подумал Костя, – разве таким я его писал, или это признак его... самостоятельности?»
– Там мы не можем, отец родной, – быстро зашептал Князев. Голос его подрагивал. – За нашу территорию отвечаешь ты. Ты ведь никогда не напишешь нашей битвы? Ты как кот Леопольд, твой принцип: «Ребята, давайте жить дружно!» А здесь мы на воле...
– Только попробуй, – твердо повторил Егоров, глядя в глаза своему герою, – именно такие, как он написал, ощущая его запах – аромат хорошей туалетной воды в сочетании с едва уловимым дымком дорогой кубинской сигары, – шантаж не входит в число моих приемов, но на этот раз я перед ним не остановлюсь.
Князев снова на мгновение застыл, а потом стремительно подался назад.
– Ешь свою картошку и черствый черный хлеб, – сказал он. – Это твое.
– Ты скоро, любимый? Я вся истомилась! – прогудел Стас из комнаты.
Вадим вскочил и ринулся из кухни. Костя бросился за ним.
Оба они замерли на пороге комнаты. Стас, в грязных шортах и потерявшей естественный цвет потной футболке, загорелый до черноты – в особенности руки ниже локтей, – сидел на диване, положив ногу на ногу. В руках у него была гитара.
– Ну вот, все в сборе, – сказал он, нехорошо улыбнувшись, и взял несколько аккордов.
Разве он умеет играть на гитаре? – в смятении подумал Костя.
– Из студенческого фольклора, – объявил Стас и, прокашлявшись, чуть фальшивя, запел на мотив мелодии «Blue canary», которую сделал знаменитой у нас в стране театр Вячеслава Полунина:
– Из студенческого фольклора, – объявил Стас и, прокашлявшись, чуть фальшивя, запел на мотив мелодии «Blue canary», которую сделал знаменитой у нас в стране театр Вячеслава Полунина:
Тут Стас бодро заиграл мелодию народных частушек:
«Каждый из них – это часть меня, как автора, – думал Костя, слушая Стаса. – Но только часть. Например, эту песню я не знал, для Стаса ее не придумывал, и в романе ее нет».
Стас умолк, мелодия оборвалась. Он отложил гитару и легко поднялся.
– Браво, – кисло сказал Вадим. – Я и не подозревал в тебе таких талантов... Ольга обязательно оценит их по достоинству...
– Я в этом уверен, – сказал Стас.
Вадим сделал шаг к нему. Костя негромко сказал:
– Вадим, предупреждаю...
Тот быстро обернулся и закричал так, что Костя на мгновение оглох:
– Один раз!! Один раз ты мог увидеть драку своих литературных персонажей, взявшихся из ниоткуда!
– Почему из ниоткуда... – с обидой в голосе сказал Стас. – Очень даже из откуда...
– Заткнись! – отмахнулся Вадим и продолжал, уничтожая Костю взглядом: – Ты мог увидеть драку двух элементов, составляющих текстового файла! Драку несуществующих – НА САМОМ ДЕЛЕ – людей! Все гении мира со времен Гомера мечтали об этом – а ты отказываешься!!!
– Нет, ну действительно, – сказал Стас. – Ты чего, папа, дурак, что ли? Дай я ему быстренько табло отполирую, чтобы не заносился...
– Здесь нет ни Гомера, – с усилием сказал Костя, понимая, что балансирует на краю безумия, – ни прочих гениев. Проваливайте оба. Быстро. На родину.
– Слабак, – сказал Вадим с жалостью. – Правильно Дашка про тебя сказала.
Он повернулся и шагнул было к Стасу, но заставил себя сдержаться.
– Успеется, – сказал он. – Уходим.
– Гитару не забудьте, – сказал Костя.
Вернувшись на кухню, он увидел лежащий на краю стола дорогой портсигар Вадима.
Это событие Костю потрясло. «Еще немного, – думал он, – и они начнут здесь хороводы водить во главе с Бахтияром и Чеширским Котом. Как они все тут поместятся?..»
Все валилось из рук, роман не двигался. Он пробовал спать, проворочался полтора часа, в конце концов в ярости откинул плед и вскочил. «Опять заявятся, – в легкой панике думал он, – два идиота, одержимые идеей набить друг другу морду... Надо отвлечься, уехать куда-нибудь... Кто остался? Лекс? Мама? Все не то... К Ваньке я сейчас даже сунуться не могу, на порог не пустят...»
Где-то за стеной едва слышно запел Николай Носков:
«Среди подлости и предательства...»
Ольга.
* * *– Спасибо за торт, Костя, – сказала Галина Романовна. – Не промокли? Вот тапки. Разувайтесь и давайте зонт, я раскрою его в ванной. Доча, чего выстроилась, как на парад? Ставь чайник. Или вы что-то посущественнее, Костя?
Костя вспомнил свой экстремальный обед в компании Вадима и присоединившегося чуть позже Стаса и помотал головой.
– Значит, будем пить чай, – сказала Галина Романовна, направляясь в ванную с его зонтом.
Ольга успела включить чайник и снова вернулась в прихожую. Костя поглядывал на нее, и у него заходилось сердце.
– Я вас угощу вареньем, которое варю сама, – сказала Галина Романовна. – Ни за что не догадаетесь, из чего оно!
От ее воркования стало уютно. Костя вошел в комнату. По телевизору, по НТВ, шли новости, Ольга убавила звук и сделала приглашающий жест, улыбнувшись ему. Ему очень хотелось подойти и обнять ее, прошептать на ухо что-нибудь ласковое... В одну секунду это наваждение стало так сильно, что он попятился от нее, растерянно улыбаясь, чем, кажется, привел девушку в замешательство.
За столом говорила в основном Галина Романовна; Ольга и Костя делали вид, что сосредоточенно пьют чай, и украдкой взглядывали друг на друга, ни разу не встретившись глазами.
– Как вам варенье, Костя? – спросила Галина Романовна.
– Очень вкусное! – Ему и вправду понравилось. Он не съел ни куска вафельного торта «Причуда», который обожал во всех его вариациях, а налегал больше не варенье: нежное, янтарного цвета, с небольшими кусочками чего-то, похожего на цукаты. – Только никакой тайны нет. Арбузные или, скорее, дынные корочки, порезанные на цукаты. Ва́рите в сахарном сиропе... У меня так бабушка готовила.
Галина Романовна в полном восторге рассмеялась и даже захлопала в ладоши.
– Браво! Браво, Костя! Как и обещала – не угадали! Это кабачки!
Костя чуть не поперхнулся чаем.
– Кабачки?! – Он в изумлении посмотрел на улыбающуюся Ольгу. Та кивнула и подтвердила:
– Истинная правда. Одно из фирменных маминых блюд: варенье из кабачков.
Обалдевший Костя смотрел на литровую банку, до середины наполненную вареньем из кабачков. Цвет, нежный вкус, податливая упругость маленьких аккуратных цукатов, похожих по вкусу на Ольгины соски.
Он мотнул головой и сказал хрипло:
– Да вы... кудесница, Галина Романовна.
– Каждая женщина, достигая определенного возраста, либо выживает из ума, либо становится кудесницей... Вот, а еще мы с Оленькой любим читать по очереди вслух русских поэтов – классиков, разумеется. Творения советских рифмоплетов – Вознесенского, Евтушенко, Дементьева – так не отзываются в душе, как поэзия, к примеру, Серебряного века или девятнадцатого столетия... Вчера Ольга читала мне Александра Сергеевича. Помните, из «Евгения Онегина»:
– Я не очень хорошо знаю поэзию, – сказал Костя. – Прозу лучше. Но очень люблю... поэтическую прозу. Вот послушайте...
* * *...Ты слышишь время? Как медленно они передвигаются, стрелки часов, – от жизни к жизни... Или нет, лучше так: от смерти к смерти.
Ты дышишь осенью. Каждый день ты дышишь осенью. А ты слышишь, как она идет по тебе, в тебе? Слышишь, как умирает природа? Или нет, лучше так: как засыпает природа.
Она впадает в летаргический сон, чтобы на другое утро или на другую весну вновь пробудиться. Но постоянно у тебя такое ощущение, что ей не дадут проснуться.
Ты видишь падающие листья, но их шорох доходит до тебя откуда-то издалека, словно не из этой жизни. Они уже упали, умерли, хотя умерли-то они гораздо раньше – всякий уважающий себя листок гибнет в полете... Так вот, они упали, умерли, а до тебя нескоро после этого доносится их шорох... И ты не знаешь наверняка, а лишь смутно догадываешься, что так шелестит время.
Стрелки настоящих часов не стучат гулко, как они стучат в часах на главной площади пустого города. Они еле слышно шелестят. Стрелки часов и осенние листья сделаны из одного – из времени.
Я еду в метро, где о времени напоминает сущая ерунда: электронное табло над тоннелем, неживая машина, не способная говорить о времени, способная только его показывать. На самом деле здесь время остановилось. Здесь нет смены дня и ночи, нет рассвета, заката, здесь люди всегда одни и те же – люди как люди... Но я еду в метро не потому, что мне хочется или нравится. Еду потому, что метро быстро довезет меня до тебя, где есть осень, неживой запах мертвых листьев, выключенные фонари, становящиеся нам поперек дороги, и что-то особенное, невыраженное, о чем молчит даже время.
* * *Обе дамы слушали, замерев.
– Кто автор? – негромко спросила Галина Романовна, когда Костя умолк.
– Не помню! – беззаботно ответил он. – Скачал как-то из Интернета.
На самом деле автором был он: для романа «Люди и море» были придуманы два стихотворения в прозе, как бы сочиненных Пашей, давней Ольгиной любовью, человеком, пропавшим без вести во время выполнения одного из заданий за границей. Сочинялись стихотворения в прозе мучительно, много раз переписывались; на них было потрачено в общей сложности порядка двух недель, но в роман вошло одно.
Сейчас он прочел хозяевам второе.
Еще немного посидели, пообщались – и Костя откланялся.
Три дня спустя он позвонил Ольге на работу и предложил встретить ее вечером; она согласилась. Около двух часов они гуляли по Арбату и, хотя было по-весеннему прохладно, нисколько не замерзли и не устали, поглощенные друг другом. Ольга немного рассказала о себе, о том, что недолго была замужем в гражданском браке, но муж погуливал... Прощала, сколько могла, – потом указала на дверь. Костя не знал, радоваться ему или ужасаться таким совпадениям. Сам он так и не признался, чем увлечен, рассказал только о своей профессии, упомянув, что временно без работы. С недавнего времени в разводе.