Валерия Юрьевна тем временем переварила мои слова и произнесла сухо, но достаточно вежливо:
— Я, кажется, ничего и не имела против. Конечно, Мария, вы можете поговорить с Геннадием Ильичом с глазу на глаз. Тем более вам есть что сказать друг другу.
— Прекрасно. Где мы можем поговорить? — осведомилась я.
— Да прямо здесь. Мы с Иосифом Соломоновичем выйдем. У Иосифа Соломоновича прекрасный бар, выпьем с ним текилы. У Ясина не пили, то есть практически не пили, а теперь есть отличный стресс… то есть я хотела сказать, что есть отличный повод. Повод выпить.
И она выплыла, как королева в изгнании. За ней вышел и Розенталь. Мы с Геннадием Ильичом Бубновым остались наедине. Он выставил на меня свои серые глаза, взъерошил и без того стоявший дыбом хохолок волос и проговорил:
— Я так понимаю, что вы не собираетесь соглашаться? Зря. Очень прогадаете. Я хорошо заплачу. Возможно, у вас появился шанс заработать много больше, чем вы заработали до того. Проще говоря…
Мысли у него все еще путались, слова — тоже. Конечно, опьянение не могло волшебным образом пройти так вот быстро, хотя, конечно, хмель с Геннадия Ильича посбило прилично.
— Уважаемый господин Бубнов, — сказала я. — Я хотела поговорить с вами совсем о другом. Вы, наверное, не знаете, что я в самом деле появилась в одном с вами обществе не случайно.
Он насторожился.
— Нет! Нет, не то, что вы подумали, — тут же успокоила его я. — Конечно, я не от Ищенко и не от кого бы то и было… в том смысле, что не от тех людей, которые желают вам зла. Вам известна такая — Светлана Андреевна лисина? Он вздрогнул. Я повторила свой вопрос, и тогда Геннадий Ильич пробормотал:
— Прошу вас, Мария, говорите потише. Не дай бог, услышит моя жена, и тогда все эти Ищенко и прочие уроды покажутся детским лепетом по сравнению с тем, что меня ждет в собственном доме.
— Кандидат в губернаторы панически боится собственной жены, так? — улыбнулась я. — Хорошо, я буду говорить как можно тише. По крайней мере, о том, что касается Светланы Андреевны, я буду говорить на пониженных тонах.
Он кивнул и проговорил:
— Конечно, я знаю Свету. Мы с ней давние знакомые. Давние и хорошие. А почему вы про нее спросили?
Все очень просто. Вы ведь уже похвалились тем, что знаете обо мне, кто я и что я. Так вот, в детективное бюро, в котором я работаю, не так давно пришла Светлана Андреевна Анисина и попросила нас с господином Шульгиным посодействовать ей в некоем деле. Выяснилось, что оно может касаться и вас. С некоторых пор странные вещи происходят со Светланой Андреевной и близкими ей людьми.
— Это она вам сказала, что я близкий ей человек? — спросил Бубнов, и голос его заметно дрогнул. — А что она еще сказала?
— Ничего особенного. Только то, что вы с ней любовники уже много лет. Простите, Геннадий Ильич, но когда речь идет о жизни и смерти, то не до деликатностей. Светлана Андреевна призналась нам в этом, и это совершенно необходимо для ведения расследования.
— Вы… вы ведете расследование в отношении Светланы? — проговорил Геннадий Ильич, и голос его дрогнул. — Но ведь… ведь с ней ничего не случилось? То есть… вы полагаете, что ей может что-то угрожать?
— И это говорит человек, который едва уцелел при взрыве собственной машины, — сказала я. — Извините… извините, Геннадий Ильич, за эту ремарку. Светлане Андреевне пока что ничего не угрожает. Но странным образом попадают в неприятности — если можно назвать неприятностью, скажем, то, что произошло с вами! — люди, которые имеют к ней хоть какое-то отношение. А ей самой засадили «жучок» в телефон. Подслушивали, что ли? Хотя она искренне недоумевает, по какой такой причине ей такая честь. И вот мы с Родионом Потаповичем думаем: уж не в вас ли дело, любезный Геннадий Ильич? Все-таки вы большой человек, собираетесь вот избираться на пост губернатора Московской области, следовательно, нацелились возглавить второй по богатству регион страны. Быть может, это вам нервы щекочут?
— Ничего себе щекочут, — пробормотал Геннадий Ильич, — рвануть собрались… динамитику подкинули. Милая такая щекотка. Да и зачем тревожить Светлану, если можно разделаться прямиком со мной, как это им сегодня и удалось бы, не вмешайся во все вы, Мария?
Тем более что потревожили не только Светлану, — сказала я. — Потревожили уже и меня… некто Виктор Заварзин. Не знаете такого?
— Заварзин? Черт его знает. У меня все это отребье в голове не держится.
— Потревожили и еще одного человека, — продолжала я, — которого вы в голове держать должны ну наверняка. Зовут его Сережа Воронов, он — сын Светланы Андреевны Анисиной, которого она давным-давно отдала чужим людям и, быть может, забыла бы давно о его существовании, как истая кукушка, если бы не то, что с Сережей случилось.
Бубнов заморгал:
— А что с ним случилось?
— Да так… Поставили на большие деньги — большие для него, конечно, — и теперь угрожают отнять квартиру, в которой он в данный момент проживает. Причем вся эта муть закручена довольно хитрым способом, слишком уж хитроумным для такого в принципе малозначимого человека, каким на данный момент является Сережа Воронов.
И я коротко изложила то, что произошло с сыном Анисиной. Бубнов выслушал и проговорил:
— Я… я помог бы, наверное, но…
— Быть может, кто-то и ждет, чтобы вы помогли, — отметила я. — А потом установили бы факт этой помощи и стали бы распутывать клубочек. Компромат. А как это ни смешно звучит, в нашей стране легче простят воровство, чем непорядочность в семье. Хотя черт его знает… все это меркнет на фоне того факта, что вас хотели сегодня взорвать.
— Значит, вы полагаете, что всем нам — и Светлане, и мне, и Сергею — угрожает серьезная опасность?
— Да нет, что вы, — с совершенно серьезным лицом ответила я. — Какая опасность? Никакой опасности. А взрывное устройство вам подсунули для смеху. Ну, чтобы день рождения Ясина протекал повеселее.
Он заморгал, закрутил своим носом, втягивая расширившимися ноздрями воздух, а потом пробормотал:
— Шутите, да?
Есть немного. Хотя и не до шуток. Геннадий Ильич, — продолжала я. — У меня к вам вопрос. Вопрос, так сказать, очень интимного свойства. Я, наверное, только сейчас дозрела, что это необходимо знать. Хотя, конечно, вопрос напрашивался и раньше. Дело в том, что Сережу Воронова, подтравив в казино и поставив, так сказать, на большие бабки, просили звонить отцу. Он толком не понял и звонил по номеру, которого, кстати, и не знал никогда. Звонил он своей матери, Светлане Андреевне. Спрашивал, где может найти своего отца. Наверно, все, что он говорил Светлане Андреевне, ему великодушно подсказали. И номерок подбросили. Сам Сережа долго удивлялся, оклемавшись, зачем его просили звонить Светлане Андреевне, да еще спрашивать у нее, как ему найти отца. Ведь сам Сережа думает, что прекрасно знает, где искать своего папашу. Папашей он считает алкаша, проживающего с семьей таких же алкашей. В свое время любезная Светлана Андреевна отдала туда своего сына: он ей мешал делать карьеру. И ведь права была! Со своей колокольни, конечно!.. Стала вице-«мисс СССР-1989», побывала на работе в Париже, в тамошнем модельном агентстве, конечно, Сережа был бы ей куда как некстати. Хороша мисс, у которой ребенку уже шесть лет!
— Вы куда клоните? — спросил Бубнов.
— Очень просто. Сережу просили позвонить отцу. Так вот, Геннадий Ильич: уж не вы ли отец Сережи?
Он подпрыгнул на стуле и заоглядывался. Крутил головой так, словно шея обладала возможностью проворачиваться на триста двадцать градусов, как у кошек. Потом он плотнее прикрыл дверь и пробормотал:
— Ну зачем вы так громко?
— Хорошо. Я могу повторить хоть шепотом, но формулировка вопроса оттого не изменится. Так вот, я повторяю: вы — отец Сережи?
Бубнов смотрел на меня беспомощным взглядом. Провел рукой по волосам, посмотрел на ладонь с таким видом, словно после приглаживания ею волос там должно было остаться нечто существенное, способное помочь ему в ответе на этот в принципе незамысловатый вопрос.
— Значит, это вы, — тоном полуутверждения сказала я. — Светлана Андреевна нам никогда бы правды не сказала.
Бубнов качнул головой и ответил:
— Вы… конечно, вы имели полное право так ответить. Только… только вот, кажется, это не… не так.
— Значит, вы думаете…
— Я ничего не думаю! Дело в том, что я познакомился со Светой в восемьдесят пятом, весной. Я тогда приехал из лагеря и гулял по городу. Помню, когда я ее увидел, то в первое мгновение чуть было не ослеп. Я и тогда был довольно неказист внешне, к тому же у меня не было моих нынешних денег, я был нищ, как всякий студент. Я тогда был робок в отношениях с девушками, я просто остановился и тупо глазел на нее. Она была так красива!.. Мне даже страшно стало, как долго было страшно потом.
— Потом?..
— Да. Она сама ко мне подошла. Я к ней не подошел бы никогда, не посмел бы. Помню, она была так грустна и оттого красива вдвойне. Вот что, Мария… Я… это… водки еще выпью. А то что-то… сердце заныло.
— Потом?..
— Да. Она сама ко мне подошла. Я к ней не подошел бы никогда, не посмел бы. Помню, она была так грустна и оттого красива вдвойне. Вот что, Мария… Я… это… водки еще выпью. А то что-то… сердце заныло.
— Выпейте.
— А… вы?
— Я, пожалуй, не буду.
— Ага. Ну, как хотите. — Быстро опрокинув в рот рюмку водки, он сморщился, поднеся к носу указательный палец. — Как хотите… Так вот. О Свете. Я с самого начала понял, что я ей нужен для того, чтобы прикрыться мною, как-то… забыться. У нее… как легко высчитать, в начале восемьдесят пятого года Сереже было уже полтора годика. Так что, Мария, я никак не могу быть его отцом. Да и Светлана предпочитала о нем не рассуждать. Она… она пару раз назвала его по имени. Да. Странное такое имя. Поль.
— Поль?
Да. У нее был еще и кот по кличке Наполеон, роскошный такой серый кот, огромный, ленивый, с голубыми глазами. Наполеон… понимаете. Она и кота сокращенно звала Полем. Я так понимаю, она сильно тосковала по тому, другому, Полю. Не коту. Отцу Сережи. Никогда с ней не говорил об этом человеке, да и не хотел, сами понимаете. Она как-то раз сама о нем заговорила. Сказала, что была глупа и мала. Ей и на тот момент двадцати еще не было, но она сказала это, как взрослая, много пожившая женщина.
— Поль… — задумчиво протянула я. — Так. Насколько я знаю, Поль — это французская форма имени Павел.
— Да, правильно. Французская. Она, кстати, тогда прямо бредила Францией. Еще бы! Это сейчас, когда она побывала и во Франции, и в Англии, и в Японии, и в США… а тогда, понимаете — девчонка из бедной и неблагополучной семьи, с полуторагодовалым ребенком на руках, ребенком черт знает от кого!.. Последние годы Союза, нищета, карточки, номерки на руках в очереди за колбасой! А детское питание! Я сам стоял в километровой очереди на детское питание для Сережи! Лекции прогуливал. А где был его отец? Черт его знает, где он был! Только благодаря моей помощи она как-то оставляла у себя Сережу. Впрочем, что я мог тогда? Какая помощь? Она пользовалась моими чувствами как средством утешения. Ну и… использовала. Если хотите, то да!.. Я — я был отцом этого ребенка! Пусть не биологическим, нет, но ведь это я провел с ним все его детство, я возился с ним, пока Света где-то пропадала, я, я! Потом она связалась с каким-то… — Лицо Геннадия Ильича исказилось, и по левой щеке пробежала судорога, — связалась с каким-то кооперативщиком, тогда как раз пошла первая волна… ну и вот. У нее всегда была удивительная способность располагать к себе людей. Вот она и расположила к себе этого… фирмача. Потом я потерял ее из виду, ну и… словом, я закончил институт, и меня каким-то макаром призвали в армию. Неприятно было — в двадцать три года попадать в армию, где восемнадцатилетние сопляки могут тебя унижать сколько им влезет. Ничего! — оказалось, что те два года в армии пошли мне на пользу. Быть может, не будь их, этих двух лет, я не стал бы тем, кем стал сейчас.
— Понятно.
Конечно, за те два года, пока я служил в армии, многое изменилось. Светлану я видел мельком, Сережи так и вовсе не видел, она отдала его тем людям, с которыми он и сейчас живет. У нее была своя жизнь, у меня своя. Вечно вокруг нее крутились какие-то темные денежные личности, а когда она в восемьдесят девятом стала второй красавицей Союза, то и вовсе возгордилась до небес и укатила в Париж. Я же помаленьку работал. Со своим армейским другом основал кооператив, торговал, обнаружил в себе предпринимательскую жилку — совершенно неожиданно для себя. Ну, и пошел в гору. Женился вот. Кстати, женился на бывшей Светиной подруге, которая ей, Анисиной, смертельно завидовала. Особенно после того, как Светку показали по телевизору. Лерка тогда еще сказала: «Вот она в Париже, а мы в полной жопе!»
— Что, действительно? — улыбнулась я.
— Ну, когда Валерия это изрекла, был девяносто первый, последний год Союза, Светлана действительно была в Париже, а мы… нет, мы не были там. Наоборот, я пошел в гору, моя фирма стала расти, крепнуть, появились деньги, проснулись амбиции, аппетит-то появляется во время еды. В конечном итоге… в конечном итоге получилось то, что мы имеем сейчас.
— А когда же вы встретились со Светланой повторно? — спросила я.
— А, ну да. Это… это было уже в девяносто четвертом. Она приехала из своих Парижей. Нельзя сказать, что она подурнела, постарела. Вовсе нет. Просто уже не было той свежести. Чувствовалось, что жизнь ее била.
И что в Париже все оказалось не в таком шоколаде, как она видела издалека. Если хотите узнать об этом периоде ее жизни поподробнее, спрашивайте у нее самой. Я предпочитал в это не влезать.
— Понятно, — сказала я. — Значит, с девяносто четвертого года и по сей день, вот уже десять лет…
— Да, — поспешно перебил меня Геннадий Ильич, снова оглядываясь на дверь. — Именно так. Все эти десять лет мы поддерживаем с ней отношения. Не знаю, любовь ли это, привязанность или вовсе черт знает что… но только когда я с ней, то ко мне словно возвращается моя юность.
Возвращается тот день, когда я впервые увидел ее: она стояла возле парапета и завороженно смотрела на воду… и была такой юной, какой я даже боюсь вспоминать ее, не то что увидеть… Но она совсем другая, — быстро перебил сам себя Геннадий Ильич. — Совсем. Я… я даже боюсь смотреть ее старые фотографии, чтобы не рвать душу. Ведь все могло быть совсем по-другому, а не так, как сейчас, когда все, что ни есть у нас самого лучшего и правдивого, мы должны скрывать от всего мира, да и от себя тоже. А с другой стороны, — продолжал он, и я не без трепета увидела в углах его глаз слезы, — с другой стороны, быть может, мы не сохранили бы себя друг для друга, если бы… если бы поженились тогда, в конце восьмидесятых. Значит, так нужно было, чтобы прошли эти годы, чтобы она жила одиноко и работала какой-то там парикмахершей в занюханном салоне, а я, женатый человек, был с нею тайком… и долго, долго, на протяжении десяти лет.
Он умолк. Молчала и я. Честно говоря, рассказ Бубнова глубоко тронул меня. Бытует расхожее мнение, что у людей такого общественного положения, выбившихся из грязи да в князи, нет принципов, искренних чувств, а движутся они, эти люди, с помощью холодных упругих пружинок — корысти, властолюбия, амбиции. Даже не верилось, что сидящий передо мной человек только что изложил историю своей души.
— Спасибо, — вдруг сказал он. — Мне даже легче стало. Долго в себе держал, носил, и вот вы знаете — случайный человек, женщина, с которой я только сегодня познакомился. Впрочем, касательно того, что вы случайная, я явно погорячился. Не будь вас, так и не было бы меня. А соскребать меня с асфальта — вещь не самая приятная.
— Геннадий Ильич, а если честно, — проговорила я, — как вы думаете, что могло статься с тем — настоящим — отцом Сережи?
Он передернул плечами:
— Кто его знает? Света говорила, что, верно, спился и пропал. Сгинул. Говорит, что он был какой-то… неустойчивый, как будто не знал, чего хочет от жизни. Искал цель, или ему не нужно было даже ее, этой цели. Очень закрытый, очень самолюбивый, ранимый. Как сказала Света, такие люди не пробиваются, да еще в таком месиве, в такой жути, какой была наша страна в те годы. Как говорится — в эпоху первоначального накопления капитала.
— Геннадий Ильич, — сказала я, — вот что. Вы еще не отказались от мысли принять меня на работу? Условно, конечно.
Он глянул на меня. Я продолжала:
— Словом, я вижу, что с вами сработаться можно. Так вот: согласна быть вашим личным телохранителем. Но не на месяц, а на… два-три дня. Так. И не возражайте, так будет лучше для вас же. Следственный эксперимент. Только следует уведомить об этом моего босса, Родиона Потаповича. Ну что… вы согласны?
Геннадий Ильич хрипловато засмеялся.
— Знаете, почему я смеюсь? — сказал он. — О, не об этом!.. Конечно, я соглашусь на ваши условия, потому что речь идет не только обо мне, но и о Свете, и о Сереже. Два дня так два дня, если это нужно для пользы дела. Я смеюсь по другой причине. Дело в том, что завтра я должен быть на одном светском мероприятии. Вы, Мария, отправитесь со мной, так как вы уже изъявили согласие хранить, так сказать, мое тело. Тело-хранитель. А этим светским мероприятием будет, так сказать… конкурс красоты. Видите? Такой исторический экскурс — от конкурса «Мисс СССР — 89» до конкурса «Мисс Москва». Пятнадцать лет, Маша. Пятнадцать лет.
14
— А теперь представляем жюри нашего конкурса! — помпезно провозгласил жеманный конферансье.
— Кстати, — тихо проговорил Бубнов, наклоняясь к моему уху, — весь этот конкурс затеял упоминавшийся нами вчера деятель, который мне деньги должен. Такой миленький, кругленький типчик, которого, однако же, нужно неустанно опасаться.
— Ищенко?
— Именно он. Сейчас его преподнесут почтенной публике в качестве царька всей этой комедии.
Я кивнула, давая понять, что приняла к сведению. Пропустила два или три ничего не говорящих мне имени, и наконец ведущий торжественно произнес: