- Этим не шутят, - заметила Леночка.
- Да вы рехнулись, - обеспокоилась Наташа. - А я?
Ничего себе подруги! Вы же пропадете без меня. И никто вас на фронт не возьмет.
- Посмотрим, - сказала Марго. - Я знаю, куда идти.
III
В Москве это утро было ясным и тихим. На скамейках бульвара у Петровских ворот расположились ополченцы. Еще в куртках, пиджаках, свитерах они напоминали любителей-шахматистов, собиравшихся тут по воскресеньям до войны. Но теперь в руках были не шахматные доски, а гранаты и винтовки, устройство которых объяснял, переходя от группы к группе, молодой прихрамывающий лейтенант с плотной фигурой и облупившимся носом. У входа на бульвар поставили канцелярский стол. Рядом ходил часовой - пожилой рабочий, опоясанный солдатским ремнем. За столом, точно в кабинете, не обращая внимания на суетившихся у ног и под стулом голубей, что-то деловито писал худощавый, узкоплечий парень в гимнастерке без знаков различия. Марго, Леночка и Наташа остановились у чугунной ограды бульвара.
- Попробуем еще? - спросила Марго.
Они подошли к столу.
- Здравствуйте, мы опять, - сказала Леночка.
- Что? - вскинув голову и прикрывая ладонями бумаги, спросил тот. А-а...
- Опять пришли, - сказала Марго.
- Зачем? - на лице его появилось выражение страшной занятости - Я же говорил вчера. Нет у меня вакансий. А вы ходите... Санитарками штат укомплектован. Куда вас дену?
- В ополчение, - сказала Леночка, глядя не в лицо ему, а на макушку, где уже просвечивалась ранняя лысина.
- Погляди, Самохин, - засмеялся тот, обращаясь к часовому. - Бойцы... Вот еще старичок один ходит. Академик Семьдесят годов. Какой из него боец? Говорю, рассыплетесь на марше. А он спорит. Жаловаться грозил. Нету вакансий. Общий привет!
- Бюрократы, - вздохнула Марго.
- Что? Самохин, ты часовой или нет? Зачем пускаешь?
- Из-за чего шум? - спросил подошедший коренастый человек, тоже в гимнастерке без знаков различия. - Списки готовы?
- Да вот, мешают же, товарищ Чибисов, - поднимаясь и одергивая гимнастерку, сказал писарь. - Я им который раз объясняю, что вакансий нет, а они ходят.
Будто здесь кружок модных танцев.
Чибисов повернулся, оглядел девушек. На его верхней губе торчали желтые, пересыпанные сединой усы, а в морщинах широкого лица как будто скопились темные опилки железа.
- Студентки?
- Студентки, - ответила Леночка.
- А почему не уехали?
- А вы? - сказала Марго. - Почему?
- Деловой разговор, - улыбнулся Чибисов. - Хотите на фронт идти?
- Хотим, - дерзким тоном проговорила Марго. - И уйдем! Не везде же сидят бюрократы.
- Оскорбляют еще! - возмутился узкоплечий писарь- д я ПрИ исполнении обязанностей. В милицию отправить их надо.
- Зачисли-ка их в роту Еськина, - сказал Чибисов.
- Как?- от удивления лицо писаря вытянулось. - Да лейтенант мне шею свернет.
- Зачисли, зачисли, - кивнул Чибисов. - Там видно будет.
- А вы кто? - недоверчиво спросила Марго.
- Работал мастером цеха, - сказал Чибисов. - Теперь назначен комиссаром батальона.
Писарь, недовольно хмыкая, спросил у них фамилии, адреса.
- И все? - несколько растерянная тем, что без долгих объяснений и анкет они записаны в ополчение, спросила Леночка.
- И все, - опять улыбнулся Чибисов. - Завтра явитесь к семи часам. Тогда познакомимся ближе.
Чибисов крепко пожал им всем руки. Ладонь у него была жесткая, шершавая и какая-то по-отцовски добрая.
Они вышли с бульвара на длинную, протянувшуюся к центру города улицу.
- Как же с Машенькой будет? - спросила Леночка.
- Так... Я ее никому не отдам.
- Это ведь не кукла, - сказала Леночка. - Ты серьезно все обдумала?
- Не понимаете вы, девчонки. Я сегодня проснулась, а Машенька ручонкой обнимает. И такое странное чувство! Откуда это взялось у меня?
Уже несколько дней, после того как эвакуировали консерваторию и студенческое общежитие занял какойто штаб, Леночка и Наташа жили у Марго. А еще раньше Марго уговорила воспитательницу оставить ей девочку.
- Только вы няньке сразу не говорите про ополчение, - добавила она. Будет охать.
Они шли вдоль стены бывшего женского монастыря с узкими зарешеченными окнами. Наташа хмуро глядела под ноги.
- Ты что, Наташка? Если раздумала...
- Я думаю, как маме об этом писать. И отец на фронте, а у мамы плохое сердце.
На другой стороне улицы, возле госпиталя, санитарки переносили раненых из автобуса. Немного дальше Марго заметила быстро шагавшего по тротуару Невзорова.
- Девчонки, Костя идет, - проговорила она. И в этот момент Невзоров свернул под арку дома. - Ждите меня. Я только узнаю...
Она перебежала улицу и зашла в ту же низкую арку старого двухэтажного дома. Невзоров ключом отпирал входную дверь.
- Костя! Ага, попались? Теперь знаю, где живете.
- Это сюрприз! - воскликнул Невзоров. - Я рад...
- Вы не звоните мне... Только хотела спросить..
- Нет уж, - беря ее под локоть, сказал он. - Мы зайдем... Хотя у меня кавардак. Дома бываю редко.
- Костя, что-нибудь узнали про ребят?
- Да, да, - точно занятый совсем другими мыслями, рассеянно проговорил он.
Невзоров осунулся, его всегда чисто выбритые щеки утратили румянец, на лбу появились тяжелые складки, а взгляд был устало-сосредоточенный.
- Вы какой-то новый, Костя, - проговорила она. - Расскажите, что узнали?
- Какой? - вместо ответа спросил Невзоров.
- Не знаю еще... Я много раз замечала: как будто хорошо знаешь человека и потом встретишь его, а он совсем другой.
- Меняет кожу? - улыбнулся он.
- Только изнутри.
- Наверное, потому, что утром стукнуло мне двадцать шесть лет.
- Ну вот, - обиженно сказала она. - И я не знала.
Подарить ничего не могу.
- Самый большой подарок то, что вы есть. И это совсем не комплимент. Это серьезно. Больше, чем серьезно, - говорил Невзоров, пропуская ее в темный коридор. - В моем распоряжении двадцать минут. Но это неважно. Мы всегда чего-то ждем, откладываем на завтра, на послезавтра. А жизнь процесс необратимый.
Минуты уже никогда не вернутся. Сумбурно говорю?
- Нет, нет, - быстро сказала Марго, - я тоже думала об этом, когда исполнилось восемнадцать.
Она сказала это вполне серьезно, а Невзоров принял за насмешку и качнул головой.
- Право, у меня беспорядок, - сказал он, останавливаясь у двери комнаты.
Замок почему-то не отпирался.
- Что такое? - пробормотал Невзоров, толкнув дверь.
В комнате на узком диване сидела молодая женщина.
- Я ждала, Костя, - заговорила она и умолкла, глядя на Марго. На ее лице отразилось какое-то смятение. - У меня ведь были ключи...
- Да, - растерянно проговорил Невзоров. - А я лишь на минутку зашел... Вот, Эльвира... Познакомьтесь... Я выну почту из ящика.
И, пятясь, он вышел из комнаты. Эльвира уже глядела на Марго с брезгливой неприязнью. Они еще ни слова не сказали друг другу, а чувствовали себя врагами.
"Вот интересно, - подумала Марго. - Что я ей сделала?"
- Зачем вам это? - спросила вдруг Эльвира. - Зачем? Вы так молоды.
Она была выше Марго Ее тонкую фигуру обтягивало вязаное светлое платье. А Марго в стоптанных нянькиных туфлях, в лыжных брюках и куртке была скорее похожа на мальчишку, которому зачем-то привязали длинные косы.
"Ей, наверное, лет двадцать пять или двадцать шесть, - отметила Марго. - И она красивая".
- Я его жена, - дрогнувшим голосом сказала Эльвира. - Понимаете? Хотя мы расставались. Но теперь это не имеет значения.
- Имеет, - больше из-за упрямства, не думая о смысле и отвечая на ее полный неприязни взгляд таким же взглядом, сказала Марго. - Хотя мне все равно.
- Так вы?..
Эльвира снова прикусила губу. Ровные, очень белые зубы и светлые гладкие волосы как бы подчеркивали смуглость ее лица.
- Ну, конечно. Если все равно... Иного трудно было ожидать.
Лишь теперь Марго поняла, что думает о ней эта женщина. От обиды у нее сжались кулаки.
- Вы посмели... вы смеете это говорить!
Открыв дверь, вошел Невзоров.
- Поздравляю, - сказала ему Эльвира и выбежала из комнаты.
- Эльвира! - окликнул было ее Невзоров, но она уже захлопнула дверь.
- Что случилось?
- Ничего, - испытывая какую-то усталость, ответила Марго. - Просто женский разговор. Догоните ее, Костя.
- Я хочу все объяснить, - проговорил Невзоров.
- Не надо... Зачем вы ушли? Вы струсили? Да?
- Это не трусость. Думал, опять будут слезы. А я не выношу слез. Когда вижу слезы, то чувствую, будто я деспот. Хотя и не виноват.
- Почему так холодно? - сказала Марго. - В старых домах и летом холодно. Ничего не надо объяснять
- Ну хорошо, - согласился он.
- И нечестно было удирать, - сердито проговорила Марго.
- Мы разошлись год назад, и казалось, окончательно. А теперь...
- Она всегда будет несчастной, - задумчиво сказала Марго.
- Почему?
- Потому что вы, как дети, - опять сердито заговорила Марго. - Дети всегда тянутся к той конфетке, у которой ярче обертка. И если конфетка окажется несладкой, а кислой, то морщатся, капризничают, не понимают, что вкусы бывают разными... Зачем вы женились на ней? Теперь вам плохо, а ей хуже в десять раз.
Невзоров удивленно вскинул брови:
- Право, сегодня не узнаю вас.
- Костя, вы должны отыскать ее. Понимаете?
- Не понимаю. Зачем?
- Должны! Ну, сказать ей что-то. Не знаю что...
Только хорошие слова. Вы не представляете, как много значат для женщины обыкновенные, хорошие слова.
Вы же сильнее, чем она. Понимаете? Обещайте мне это.
Обещайте!
- Ну хорошо. Я постараюсь.
- И вы еще не рассказали мне. А девчонки ждут.
Как-то все у меня не так получается.. Что вы узнали?
- Да, да, - хмурясь, ответил Невзоров. - Я узнал...
- Они живы?
- Дело в том... Лейтенант Волков и лейтенант Жарковой... Они числятся пропавшими без вести.
- Без вести?
- Так сообщили... Может быть, затерялись где-то, и возникла ошибка. А может быть...
- Что?
- Некоторые попадают в плен, - сухо проговорил Невзоров.
- Это ошибка. Я знаю, что ошибка!
- Возможно, - кивнул он, хотя по лицу было видно, что думает обратное.
Она тоже кивнула:
- Спасибо, Костя. Девчонки ждут. Я пойду.
IV
Бабье лето стояло теплое, сухое, не по-осеннему жгло солнце. И от разогретой крыши пакгауз был наполнен застоялой духотой. Тесной кучкой сбились под окном уголовники. Меж них выделялся один бритоголовый, лет тридцати, с толстой жилистой шеей, сидевший, поджав ноги, неподвижно, как японский божок.
Волков не раз ловил на себе его быстрый, цепкий взгляд из-под опущенных век. С тупым безразличием он слушал разные голоса, не понимая, что еще может волновать людей, ибо сама жизнь, казалось ему, не имеет уже значения.
- ...Люди какие бывают? Один чует хоть малую свою вину, и ему совестно, а другой больше виноват и еще злится на того, перед кем виноват: мол, ты меня перед собой виноватым сделал, я тебя и упеку.
- ...Театры я очень уважаю. Знаешь, что понарошке он ее резать хочет. И ножик-то у него деревянный.
А переживание, как в самом деле.
- Гитлер сейчас берет нахальством. Договор-то заключили с ним. А он, вишь, момент удобный искал.
Это все одно, что я с кумом литровку разопью, да потом к его жене залезу.
- А кум у тебя слепой будто?
Глухой взрыв тряхнул стены пакгауза. И все на миг замолчали.
- Бои-то уже позади нас идут...
- Откуда знаешь?
- Утром еще слыхал.
- Да, - сказал около Волкова человек в модном, но грязном, измятом костюме. Его щеки и нос обтягивала будто не кожа, а жеваная бумага. Войска занимают новый рубеж, или, пардон, отступают...
- А ты, сука, радуешься? - бросил кто-то из темноты.
- Я коммерсант. И лишь трезво расцениваю ситуацию. Кто их остановит? Европу на глазах у всех, пардон, использовали.
Он повернулся к соседу, взопревшему от жары, на котором было две или три рубашки под латаным пиджаком, изношенные сапоги, промазанные дегтем. Точно раздутое, шарообразное лицо его выражало безвыходную покорность, и корявые толстые пальцы с обломанными черными ногтями тискали узелок из цветастого женского платка.
- Позвольте узнать, за что сидите?
- Самогон я гнал...
- Э-э, - протянул коммерсант. - Шесть лет.
- А ты судья, что ли?
- Похлебайте с мое тюремной баланды...
Волков сидел неподвижно, обхватив колени руками.
Часа два назад их вывели из камер тюрьмы и прогнали бегом до станции. Здесь торопливо грузили вагоны, жгли что-то. Арестантов сразу отвели в этот пакгауз.
На последнем допросе Гымза сказал ему: "Кончаем, Волков". И он еще в тот момент надеялся, что ему должны хоть капельку верить, но следователь как-то странно ухмыльнулся, позвал конвоира. Для Волкова было страшным потерять надежду на справедливость, которой жил. А ночью в его камеру зашел молодой черноволосый полковник.
- Моя фамилия Сорокин, - сказал он. - Давайте поговорим...
- Подлость... подлость, - бормотал Волков, не глядя на него.
- Что ж, и это бывает, - Сорокин уселся рядом - Бывает и другое... Натыкается человек на подлость и сам затем в ответ поступает так же, думая, что с любой подлостью иначе бороться нельзя. Чтобы оставаться самим собой, мало быть храбрым, мало даже не ценито свою жизнь, надо иметь большее.
- А я не нуждаюсь в исповеднике! - зло крикнул Волков.
- Да и у меня, Волков, другая цель, - отозвался полковник. - Допустим, вы говорили правду. Но как сами можете все объяснить?
Волков не ответил, только скрипнул зубами.
- Не можете? Вот какие дела, - задумчиво сказал Сорокин. - Чаще всего из множества выборов люди останавливаются на том, который проще. Но проще - это не значит вернее...
Ни тогда, ни теперь, перебирая в памяти разговор, Волков не мог понять его смысл. И было даже странно, что это врезалось ему в память.
Опять громыхнул взрыв.
- Что такое? - воскликнул рядом коммерсант. - Или забыли про нас!
- Небось не забудут, - проронил самогонщик.
- Мне бояться нечего, - одной рукой прижимая к груди саквояж, коммерсант другой тронул лежащего на полу старика. - Вы здешний, папаша? Что там взорвали?
Старик привстал, над запавшими глазами хмуро шевельнулись кустики бровей.
- К сожалению, не имею ни малейшего представления. И вообще ни о чем не имею представления...
- А кто вы такой? - уставился на него коммерсант.
- Извольте, - ответил старик. - В настоящее время личность без документов. Я их, видите ли, по рассеянности утерял. А вообще Голубев Николай Иваныч.
- Этого старика на вокзале при мне забрали, - пояснил кто-то. Говорят, чего ходишь, тут война. А он:
у меня важней дела, чем война. Ну и забрали... Кто его разберет? В мешке-то у него кости человечьи были.
- Святые мощи, что ли?
- Ну да, святые... Бандюга это, по роже видать.
- Так в мешке-то кости зачем?
- А для устрашения. Покажет бабе энту человечью кость, она и в штаны напустит. Все зараз отдаст!
- Ух, стерва! - донеслось из темноты.
"А этот старик ехал из Москвы с нами, - припомнил неожиданно Волков. И тогда, в саду, он был... И еще про неандертальцев что-то рассказывал. Да, это он".
Зашевелились воры, ожидая скандала. Только бритоголовый сидел неподвижно, а под опущенными веками холодком чуть светились глаза.
- Я, видите ли, профессор...
- Мы тут все профессора, - хохотнул коммерсант, - и даже бывшие графы. Вчера еще я сидел в общей камере с наследным принцем. Этот аристократ имел привычку спрашивать: "Чаво хошь?.." Каких же вы наук? По облегчению чемоданов?
Еще один сильный взрыв тряхнул стены пакгауза, отвлек внимание от профессора. Кто-то вскочил и начал бить кулаками в толстые, закованные железом двери. Но с той стороны к дверям никто не подходил.
- У каждого свое, - говорил коммерсант. - Мне бояться нечего. Коммерция - это принцип. Живи и давай жить другим, как они желают. Без насилия. Кто сумел, тот больше съел. Игра ума, ловкости.
- То есть никаких принципов, - заметил профессор. - И все преподносится как достижения ума.
V
Шум в пакгаузе медленно стихал. Заключенные успокаивались, как всегда успокаиваются люди, если крики не дают ответного результата.
- А позвольте узнать, - спросил торговец, - чьи же косточки были в мешке?
- Возможно, нашего с вами пращура, убитого тысяч двадцать лет назад, ответил профессор. - Тоже, видите ли, было сражение. Разумеется, не столь грандиозное, как теперь, и дрались каменными топорами. Но для науки это не имеет значения.
- А для него-то значение имело, - ехидно сказал торговец.
- Каждый видит события через призму доступных ему понятий. Ни больше ни меньше...
- И как, пардон, вы их видите? Мы тоже интересуемся, так сказать, главным образом, за что ученым денежки платят.
- Теоретически вы разумный человек, - вздохнул профессор, - но много ли знаете о самом себе? Да, самое глубокое заблуждение в том, что люди не признают ограниченности своего ума.
Коммерсант лишь усмехнулся и, раскрыв саквояж, начал доставать помидоры, а мятой салфеткой аккуратно прикрыл грудь.
- Все эти теории не для меня. Я уважаю иные косточки! Из шашлыка. А к ним белое вино и антураж:
хрупкие дамочки с миленькими ямочками. Бывало, захожу в ресторан, официант уже с подносом встречает:
рюмочка вспотевшая... закуска а ля фуршет... Понимает, стервец, что тридцатку выдам... "Какой столик накрыть, Аполлон Витальевич?.. Осетринка для вас будет и шашлычок по-карски..." Вот жизнь! А эти теории. Ха! Мне плевать, что будет через двадцать тысяч лет. Даже не возражаю, если некий тип сложит мои косточки в мешок и сочинит про них байку - ему тоже надо кормиться... Мой папа имел оптовую торговлю.
Он говорил: кто платит, тот заказывает музыку. Но у него все реквизировали, а чтобы не возмущался, поставили к стенке. Тогда я усвоил второе: кто сильнее, тот прав, и своя рубашка ближе к телу.
- Понятие "мое" весьма относительно, - возразил профессор.
- Опять умная теория, - вздохнул коммерсант. - Придет дурак, стукнет вас по голове, и ни от каких теорий следа не останется. Жизнь весела тем, что мы берем из нее опыт по собственному вкусу. Вот был, так сказать, один пророк, свою теорию выдумал. А затем верные последователи его снова начали колотить друг друга, чтобы доказать, кто больше истинный, а кто отступник. Натура в теорию никак не укладывается.