- Опять умная теория, - вздохнул коммерсант. - Придет дурак, стукнет вас по голове, и ни от каких теорий следа не останется. Жизнь весела тем, что мы берем из нее опыт по собственному вкусу. Вот был, так сказать, один пророк, свою теорию выдумал. А затем верные последователи его снова начали колотить друг друга, чтобы доказать, кто больше истинный, а кто отступник. Натура в теорию никак не укладывается.
Долговязый уголовник в рваном пиджаке, надетом на исцарапанное тело, жадно оглядывал хлеб и помидоры, которые с аппетитом уничтожал, говоря это, сын оптовика.
Вытащив колоду мятых карт, уголовник хлопнул ею по ладони:
- Сыграем?
- Э-э! - отмахнулся торговец. - Знаю... Карты, наверное, меченые. И на что с вами, принц, играть?
- Можно без карт, а то скука.
- Это как же без карт? - заинтересовался тот.
- В дурака, - сказал уголовник, лениво расчесывая грудь. - Один, значит, ложит на кон хлеб... Честная игра.
Коммерсант отломил горбушку хлеба.
- Ну и дальше как?
- Дальше.. У тебя в узелке сало есть? - спросил уголовник у толстолицего.
- Малость есть, - осторожно сказал тот, зажимая узелок в широких ладонях.
- Сало дороже хлеба. Крой!
- Гляди-ка, верно, - засмеялся тот и, достав из узелка тонкий ломтик сала, накрыл хлеб. - Теперь что?
- Теперь моя очередь. У меня крыть нечем... Значит, принимаю, долговязый схватил бутерброд грязными пальцами и тут же надкусил его.
- За это, милостивый государь, бьют! - возмутился коммерсант.
- Честная игра! - под хохот уголовников отвечал долговязый. - Я дурак, выходит. Закон!
- Ну-ка, покажи карты, - сказал коммерсант. Он взял колоду, ловко перетасовал ее и что-то шепнул уголовнику.
- Закон! - ответил тот, взглянув на профессора. - Играю.
Выложив на саквояж три яйца, коммерстант щелчком скинул одну карту.
- Даю!
- Еще.
Профессор тоже с любопытством наблюдал за игрой.
- Восьмерка.. Перебор! - сказал долговязый, бросив карты, и повернулся к профессору: - Сымай, пахан, клифт.
- Не понимаю вас, молодой человек, - удивился тот.
- Тюжурку, говорят, сымай. Проиграна!
- Я ведь не играл!
- Проиграна. Закон!
- Нет, позвольте.
И, как бы надеясь, что вступятся другие, профессор обвел арестантов глазами.
Торговец перетасовывал карты, лишь щеки раздулись от внутреннего смеха, и мелко подрагивали губы.
- Сымай, сымай! - повторил долговязый. - Нежно уговариваю. А то и по кумполу.
Профессор начал медленно расстегивать пуговицы.
И вид этих дрожащих восковых стариковских пальцев будто изнутри толкнул Волкова. Он вскочил, сжимая кулаки, и хрипло проговорил в лицо долговязому:
- Отойди!
- Ты что? - глаза парня стали как узкие щелочки. - Ты что, малый! Блямбу хочешь?
- Отойди! - громче повторил Волков. Он чувствовал, что должен растратить захлестнувшее его бешенство, и не думал больше ни о чем. Вскочили с места и другие уголовники, загородив коммерсанта. В руку долговязому сунули тяжелый шкворень.
- Дай ему, Лапоть!
- Умой фраера.
- Отойди! - неожиданно сквозь зубы тихо процедил бритоголовый, даже не повернув головы.
- Ты что, Рыба?.. Я же проиграл! - удивился долговязый.
- Сказано, - лишь веки бритоголового чуть-чуть приподнялись, и шпану точно сдуло. - У него вышка.
Не твой закон...
- А-а, - протянул, отступая, Лапоть.
- Саквояж, - вдруг испуганно закричал коммерсант. - Украли! Жулики, мазепы!
Профессор, еще больше растерянный, качал головой, двигал бровями и машинально застегивал свою тужурку.
- Что это означает... м-м... вышка? - спросил он.
- То самое, - ответил коммерсант, - что сделали моему папочке, когда вывели к стенке.
Несколько снарядов разорвались совсем близко от пакгауза.
"Ну! - думал Волков, еще полный того неизрасходованного бешенства, отчего ноги и руки у него тряслись. - Ну, бей сюда. Бей!"
И вместе с надеждой, что какой-нибудь снаряд разнесет пакгауз, что можно будет вырваться на свободу, драться там и погибнуть в бою, шевелилась иная, насмешливая мысль, что в любом положении человек еще надеется на какое-то чудо, а чудес все-таки не бывает, и люди поэтому обманывают себя чаще, чем других.
В отдалении протрещал пулемет, щелкали винтовочные выстрелы. Не понимая, что происходит, все затихли, слушая глухой угрожающий рев, доносившийся теперь снаружи.
VI
Коммерсант передвинул ящик, встал на него и дотянулся к зарешеченному окну.
- Мадам! - крикнул он. - Позвольте спросить.
- Чего тебе? - ответил женский голос.
- Мадам, где стреляют?
- Так немец подходит.
- Далеко еще?
- С неба ты свалился? Отрезанные мы... Чего там сидишь?
- Проходи! - донесся грубый окрик часового.
- Так спрашивают.
- Проходи, а то стрельну. Бандюги это, арестованные.
- Господи Иисусе! - воскликнула женщина.
Коммерсант прыгнул с ящика.
- Да-а, - выдохнул он.
- Что же теперь? - удивленно проговорил самогонщик.
- Теперь гражданину прокурору не до нас. А у меня еще чемодан стибрили. Вот паскуды!
Затихли все разговоры. Волков не пытался размышлять над случившимся, испытывая тот предел, когда мозг отказывается что-либо переварить и требует успокоенности. А вместе с тем какая-то напряженность внимания позволяла улавливать то, на что никогда бы раньше просто не обратил внимания. Он заметил, что и коммерсант нервничает, заметил, как, быстро ощупав ногу под коленом, тот прикрыл веки и, делая равнодушным лицо, внимательно прислушивается ко всему происходившему за стенками пакгауза. Самогонщик торопливо и без аппетита заглатывал сало, видимо, решив съесть все, так как неизвестно, что будет в следующую минуту.
Сердито хмыкал профессор:
- Ну-да... Гх-м!.. Homo sapiens...[Человек разумный (лат ).] Кхе-м!
- да не гуди, дед, - попросили его. - И без тебя муторно.
- Извольте, - согласился профессор, но через минуту, забывшись, опять начал хмыкать, бормотать.
И все тут вызывали у Волкова глубокую, злую антипатию.
- Что ж это бросили нас? - заговорил опять самогонщик, вытирая ладонью жирные губы и непонимающе моргая. - Ну хоть и винные мы, а люди. Живые ишо. Хоть землю могли б копать, хоть што...
- Пардон, - сказал коммерсант. - У зайца не спрашивают, под каким соусом нести его к столу. А французы еще говорят: "Quand on na' pas ce qu'on aime on aime ее qu'on а"["Когда не имеешь того, что любишь, - любишь то, что имеешь" (франц.).]. На одесский язык переводится таким способом, чтоб вы знали: попал в дерьмо - не чирикай Волков лишь скрипнул зубами, когда тот незаметно мигнул ему рыбьим бесцветным глазом, словно показывая, что для них-то обоих все идет к лучшему.
- Да . Человечество еще молодо, - вдруг сказал профессор - От животного состояния нас отделяют всего лишь какие-то триста поколений Всего триста человек, стоящих друг за другом. И каждому приходилось бороться за существование. Опираясь на имевшийся опыт, каждый нес в себе груз прошлого. Нет, зло не есть сущность человека, оно вытекает из стремлений к тому, чего без жестокости и насилия, по прежнему опыту, добиться нельзя...
- Вы хотите объяснить нам... э-э... суть добра и зла? - усмехнулся коммерсант. - И как мы дошли до жизни такой? Криминал тысячелетий.
- Если угодно, - сказал профессор.
- Ну, ну, - снова подмигивая Волкову, хохотнул коммерсант. - Имею интерес.
- да- Когда-то необходимость заставила наших диких предков побороть страх к огню Допустим, что этому способствовало и похолодание на земле. Научившись хранить взятый от пожаров огонь, эти мирные обезьяны добились преимущества в животном мире.
Дежурства у костра вырабатывали новые качества - осознанность поступков. Хм! Я сказал: новые качества?
Вернее, зачатки этих качеств, ибо люди еще и теперь не способны полностью осознавать последствия многих поступков. Но, видимо, тогда логическая связь, возникшая на базе животного инстинкта, породила следующую: если огонь на палке делал ее оружием, пугавшим хищников, то почему не насадить на палку камень и не убить зверя?.. Так homo erectus сами обратились в грозных хищников. Да, да, хищников, их пищей стало мясо!
Владея огнем и каменными топорами, предки человека стали размножаться быстрее всех иных животных.
Биологическое равновесие природы нарушилось. И обратите внимание: резко изменился уклад жизни. Хищники, они теперь защищали свои угодья. Звери уже не представляли большой опасности. Опасность исходила от соседей, тоже владевших каменными топорами.
Лишь они могли захватить угодья и теплую пещеру.
Драки были жестокими: если обычные хищники дерутся вдвоем, то наши предки, храня чувство стадности, дрались группами. Победители, я думаю, конечно, съедали убитых: зачем же оставлять муравьям вкусное мясо? А женщин брали себе.
- Ишь ты! - проговорил самогонщик.
- Они были не дураки, - хмыкнул коммерсант.
- В животном мире никогда самец не посмеет обидеть самку. Работал вековой инстинкт. К сожалению, за тысячелетия цивилизации несколько утрачено это благородство. Хм, да!.. Наши прапрабабушки, таким образом, часто меняли супругов. Но, видимо, отказывались кушать прежних. Неловко все же лакомиться теми, кто еще совсем недавно выказывал пылкие чувства...
Он говорил теперь, взмахивая руками, будто ища какую-то опору и забыв, что стоит не у кафедры и вокруг не студенты, а разношерстная публика, далекая от науки.
- Ну, дела, - проговорил самогонщик. - Вот какие они, бабы. А?..
- Шерше ля фам, - веселился коммерсант.
- Это стало обычаем. И я подчеркиваю: обычаем!
А теперь историки ломают головы, отчего у многих племен женщин не зовут на трапезы. Кстати, понятие "люди" относилось только к единородцам или, если угодно, единоверцам, поклоняющимся своему идолу, охранителю единства рода, и, следовательно, поедание чужих не могло, с их точки зрения, считаться неэтичным жестом. Тут есть повод к размышлениям о философии. Хм!..
Итак, что же оставалось делать бежавшим из побежденного рода? Они искали новые угодья, нападали на более мелкие семьи, воровали или захватывали женщин для себя. Так, непрерывно воюя, оттесняя друг друга, первобытные люди расселялись по земле. Эти групповые драки требовали нового оружия, трудовых усилий. Здесь и скрыт первый стимул дальнейшего человеческого прогресса. Требовались и новые звуковые сигналы - появилась речь. Если бы голосовые связки были устроены иначе, то наш язык имел бы формы свиста или кряканья. Но как же складывались отношения внутри рода? Думаю, и здесь главенствовала необходимость. Чтобы внутри поменьше дрались из-за женщин и не ослаблялась боевая мощь рода, постепенно утверждалось единобрачие. Можно представить, какое бурное негодование вызывало это. Но жестокие обстоятельства заставляли смириться. Кроме того, слабые группы объединялись, чтобы противостоять другим И объединялись очень естественным путем: то есть взаимными браками. Все, таким образом, становились родственниками. Как просто и мудро! Кстати, браки между княжескими или царскими фамилиями в целях укрепления военного союза, которыми так изобилует писаная история, всего-навсего частичные отголоски древней традиции объединения родов. Хм! Итак, усилившийся род подчинял сеседей или объединялся с ними, вырабатывая единый язык и обычаи. Складывались все более крупные группы или племена, а впоследствии уже из разных племен - и народности. Большие группы не могли кормиться охотой, тогда возникло скотоводство, земледелие.
- Эг-ге-ге, - сказал коммерсант. - Позвольте... Опять необходимость?
- Именно! - воскликнул профессор. - При этом нельзя исключать разум. Став людьми, наши предки добились многого, что помогало вести уже оседлую жизнь. А главное, изобрели колесо и научились добывать железо. Среди больших групп людей началось и расслоение: мастера ковали оружие и лепили горшки, пахари снабжали хлебом, а воины защищали от набегов или завоевывали новые территории. Каждое ремесло вырабатывало у людей и свою мораль, свое отношение к другим. Заметьте, это не менее важно. Терялось единство обычаев, люди учились хитрить, лицемерить, добиваясь привилегий себе. Воины оказались наиболее сплоченной группой и захватывали все большую власть, а их вожаки делались князьями. Чтобы кормить и снабжать оружием боевые дружины, они установили налоги, а потом закабалили соотечественников. Из воинов складывалась аристократия, то есть господствующий класс. Жизнь человека или одного поколения коротка.
Люди не замечали другой стороны этого всеобщего процесса. И мы являемся участниками его... да... процесса, начавшегося тысячелетия назад, результатом которого будет объединение человечества.
- Э-э, - усмехнулся коммерсант. - Замечаем или не замечаем: от этого веселей не будет.
- Этот процесс, - как бы не слыша реплики коммерсанта, говорил профессор, - долгий, сложный, противоречивый, с рецидивами, ибо в нем участвуют массы народов с разными интересами, культурой, языком.
И нельзя что-либо решить здесь силой. Все такие попытки кончаются неудачей. Где империи Чингисхана, Македонского, Наполеона? Да, развитие человечества идет своим путем: от младенчества к зрелости. И, подобно тому как в юности никто не может до конца осознать, что он смертен, так разум человечества еще не пришел к осознанию конечной цели своего бытия. И тут еще честолюбие, жадность, стремление обманом или силой добиться собственных целей... Хм! История же просто как бы суммирует дела людей...
Совсем близко хлопнуло несколько выстрелов, затрещали автоматные очереди. Профессор оглянулся и, как бы вспомнив, где он находится, смущенно шевельнул бровями.
- Хм, да. Вот о чем рассказывают старые человеческие кости...
Лязгая гусеницами, прошел танк, и Волков отчетливо услыхал команды на немецком языке. Заскрипел тяжелый засов двери, она широко распахнулась. В просвете стояли немецкие автоматчики.
- Pfui, Teufel! - сказал один из них. - Hier stint es... Dieses Vieh! [Фу, дьявол! Это зловоние... Скоты! (нем.)]
VII
Ночной бой короток. Разрывы мин всплескивались у депо, освещая тендеры паровозов. На платформах стояли укрытые брезентом танки, грузовики, орудия.
Пули с визгом рикошетили от круглых, будто пропитанных жиром цистерн. Андрей споткнулся о шпалу.
В тот же момент яркая ракета высветила и платформы, и саперов, закладывавших взрывчатку, и убитого часового, лежащего под колесом. У водокачки длинными очередями неожиданно застрочил пулемет. Кто-то из бойцов, громко вскрикнув, упал.
Андрей нырнул в какую-то раскрытую дверь. Маленькую комнату дежурного станции освещала синяя лампа. Круглолицый веснушчатый курсант бинтовал ногу Звягину, сидевшему на грязном полу. Осинский торопливо набивал патронами магазин винтовки. Рядом, у стола, лежал толстый офицер в мундире песочного цвета, с простреленной головой. Телефонная трубка покачивалась на шнуре. В ней хрипел чей-то голос.
Андрей взял трубку.
- Blinder Alarm [Ложная тревога (нем.).], - сказал он и нажал рычаг.
- Вот ранило меня, - кривясь от боли, но весело, точно желая показать, что рана ему нипочем, сказал Звягин. - Это я фрица кокнул. Он из пистолета в меня, а я очередь... Ух как мы ворвались! Сейчас взрывать будем? Да? А где Солодяжников?
- Там еще, - проговорил Осинский. - За вагонами... Я следом бежал.
- Пулемет мешает, - сказал Андрей. - Надо уничтожить его.
Он знал, что в ночной схватке все решают минуты - Ты, Звягин, посиди. Скоро вернемся. - И, не дожидаясь, пока младший лейтенант ответит, приказал курсантам: - За мной! Быстро!
Вдоль стены они добежали к углу здания. Что-то горело в депо. И был виден постамент, на котором осталось два гипсовых сапога. Левее у самой земли вспыхивал клубочек желтого огня.
- Вон он где, - сказал Андрей.
Осинский дрожал как в ознобе и старался отодвинуться чуть назад. И самому Андрею хотелось попятиться, укрыться за стеной, где пули не достанут его.
- Вперед! - злым шепотом сказал Андрей. - Ползком...
Жесткая, утоптанная земля царапала локти, и потому, что она была такая жесткая, казалось, ползут они на виду. А пулеметчик не замечал их. Выдернув чеку гранаты, Андрей шепотом, хотя пулеметчик в треске очередей расслышать его голос не мог, сказал:
- Теперь дальше! Впереди какая-то яма...
И вдруг Осинский поднялся, громко крича неестественно тонким голосом, выставив перед собой винтовку, бросился к пулемету. На секунду пулемет замолк:
должно быть, солдат растерялся, затем светящаяся трасса пуль уперлась в Осинского и погасла в его теле.
Андрей и второй курсант прыгнули в яму и тут же одновременно швырнули гранаты. Красноватый всполох разрывов, как почудилось Андрею, вскинул и круглую башню водокачки.
- Накрылись фрицы, - сказал курсант. - Можно идти...
- Погоди, - Андрей бросил еще одну гранату и выскочил из ямы.
Пулемет отбросило взрывом, два убитых солдата лежали рядом. Осинский был шагах в пяти. Разорванная пулями гимнастерка тлела на нем.
- Зря ведь... - сказал курсант, поднимая его винтовку. - Чего торопился?.. Нерв, должно, сдал.
Андрей промолчал, так как минуту назад и у него было желание подняться, закричать и кинуться на пулемет: до крайности взвинченные опасностью нервы требовали любой скорейшей развязки.
- Как тебя звать? - спросил он курсанта.
- Иванов.
- Давай, Иванов, унесем его. Похоронить же надо...
На перроне Андрей увидел Солодяжникова. Он разговаривал с командиром саперов:
- Пять минут еще даю вам. Через пять минут уходим.
- Есть! - сержант козырнул и, пригнувшись, хотя никто уже не стрелял, бросился к эшелонам. Затихла стрельба и в поселке, какой-то дом горел там, отблески пожара скользили по крышам.
- Лейтенант, - окликнул Андрея Солодяжников. - Живы? Кто-то говорил, что убит...
- Курсант Осинский погиб, - сказал Андрей.
- Да, потери есть, - угрюмо ответил Солодяжников. - Интересно, что там, в поселке, у младшего лейтенанта? Приведет ли он доктора?
Мимо тащили раненых. Лютиков помогал идти минометчику. Сжимая ладонями залитую кровью голову, тот бормотал что-то нечленораздельное.
- Да взяли твой миномет! - говорил ему Лютиков. - Взяли... А ты другой миномет налаживай. Домой теперь поедешь.