Взгляд на мир животных как на мир жестокой и беспощадной конкуренции был очень близок Томасу Гексли, одному из ярых сторонников теории Дарвина. Гексли считал главным достижением человека и его непреходящей задачей преодоление нашего животного прошлого:
Из тьмы доисторических веков появляется человек с грубыми отметинами своего низкого происхождения. Это дикое животное, только более умное, чем другие животные, жертва своих импульсов, которые нередко влекут его к собственному разрушению… его неизменные спутники – порок, кровопролитие и несчастья.
И только благодаря разуму, продолжал Гексли, а также благодаря «удивительному дару членораздельной и вразумительной речи… человек постепенно аккумулировал и систематизировал опыт, который почти полностью утрачивается с окончанием каждой индивидуальной жизни у любого другого животного; так что теперь он стоит на вершине, оставив далеко позади себя более скромных собратьев, преображенный отраженным светом из бесконечного источника правды».
Чувство собственного достоинства, согласно этой точке зрения, человек не унаследовал из своего животного прошлого, а зарабатывал собственными непрекращающимися усилиями. При видимой «цивилизованности» его животные стремления – неизменно жестокие и яростные – приходится постоянно держать в узде. Но, пока эти импульсы под контролем, человек способен стать всем, кем захочет.
Такое мышление, а также социальный дарвинизм, сформулированный Гербертом Спенсером, обосновывали и питали многочисленные культурные и политические предрассудки до настоящего времени. Дуализм, который противопоставляет мораль природе и человека другим животным, присутствует в философии Зигмунда Фрейда, основанной на контрасте сознательного и бессознательного, эго и суперэго, любви и смерти. Как и Гексли, Фрейд повсюду видел только борьбу. Он объяснял табу инцеста насильственным разрывом с вольной сексуальной жизнью других приматов, кульминацией которой являлось коллективное убийство деспотичного отца сыновьями. Он считал, что цивилизация родилась из отрицания инстинкта, завоевания контроля над силами природы и построения культурного суперэго.
Идея титанической борьбы была популярна и у коммунистов. Карл Маркс с самого начала был сторонником теории Дарвина – в собственной интерпретации. Его большевистские и маоистские последователи (или фальсификаторы) довели его теорию до абсурда. В соответствии с научными законами истории – и исключительно с помощью воли и под руководством Партии – человек должен быть создан заново в идеалах социализма. Тех, кто стоял на пути у прогресса, надлежало принести в жертву{34}.
Желание советских лидеров доказать, что их методы являются истинно научными и что именно они, а не империалисты, правильно понимают эволюционную теорию, приводили к эпизодам, которые сегодня могут показаться историей из книг Михаила Булгакова. Так, в 1926 г. ученый Илья Иванов получил одобрение на проведение следующего эксперимента: чтобы доказать происхождение человека от обезьяны, он должен был вывести человека-шимпанзе. Иванов отправился на французскую исследовательскую станцию на западе Африки, где оплодотворил человеческой спермой трех самок шимпанзе. Он не использовал собственную сперму, потому что разделял убежденность колонизаторов в том, что африканцы ближе к шимпанзе, чем европейцы. Иванов пробыл в Африке достаточно долго, чтобы убедиться, что его эксперимент провалился, затем связался с кубинской богачкой Розалией Абре, которая первой стала разводить шимпанзе в неволе и держала настоящий зоопарк под Гаваной. Он поинтересовался, можно ли использовать кого-то из ее подопечных самцов шимпанзе для искусственного оплодотворения добровольно согласившейся на эту процедуру русской женщины, известной потомкам как Г. (Его запрос так и остался без ответа, и Г. больше в анналах истории не проявлялась.)
Социальный дарвинизм использовался и ультракапиталистами в США, где иногда (по вкусу) его разбавляли религией. Например, Джон Рокфеллер считал триумф крупных корпораций «просто результатом работы закона природы и Господа». Мировоззрение атеистки Айн Рэнд состояло из сильно искаженного ленинизма и вульгарно упрощенных взглядов Ницше: «Что такое ваши массы, если не грязь, которую можно топтать, топливо, которое можно сжечь ради тех, кто этого заслуживает?» Все могут молиться в церкви Св. Доллара, неважно, верят они в Бога или нет – мнение, которое ярче всех выразил Гордон Гекко, герой фильма 1987 г. «Уолл-стрит»: «Смысл в том, дамы и господа, что жадность – за неимением лучшего слова – это хорошо. Жадность – это правильно. Жадность работает. Жадность проясняет и отражает суть эволюционного духа».
«Уолл-стрит» стал предвестником финансовой культуры, которая расцвела в 1990-е и 2000-е. Этот фильм был снят во время последнего витка холодной войны и в этом смысле был продуктом культуры, которая в течение нескольких десятилетий жила под угрозой уничтожения. И американцы, и русские в любой момент могли начать войну, которая в течение двадцати минут уничтожила бы большую часть всех форм жизни на Земле, что молодой Фидель Кастро, одержимый идеей интернационализма, настоятельно советовал сделать Советскому Союзу в 1962 г. Американские военные стратеги решили в 1950-е, что лучший способ сохранять мир – это следовать теории игр, согласно которой каждый игрок руководствуется исключительно собственными интересами, или, как сформулировал создатель теории игр, математик Джон Нэш «Fuck you, buddy».
После Второй мировой войны было естественно прийти к выводу, что человек не только не контролирует свои звериные инстинкты, но и представляет собой типичную обезьяну-убийцу. Израильский премьер-министр Менахем Бегин заметил: «Цивилизация развивается скачкообразно». Идея, что непрекращающаяся борьба – неизбежная реальность, со всей беспощадностью звучит в словах судьи в книге Кормака Маккарти «Кровавый меридиан»{35} (1985).
В документальном фильме «Туман войны» (2003) бывший министр обороны США Роберт Макнамара вспоминает обсуждение ядерного кризиса с кубинским президентом в 1992 г.: «Господин президент, у меня к вам три вопроса. Во-первых, вы знали, что там были боеголовки? Во-вторых, если знали, вы бы рекомендовали Хрущеву использовать их, учитывая возможность американской атаки? В-третьих, если бы он их использовал, что произошло бы с Кубой?». Кастро ответил: «Во-первых, я знал, что они там были. Во-вторых, я не “рекомендовал бы” Хрущеву, я фактически рекомендовал Хрущеву, чтобы он их использовал. В-третьих, что произошло бы с Кубой? Она была бы полностью уничтожена».
В 1990-е руководство Enron Corporation, вдохновленное книгой Ричарда Докинза «Эгоистичный ген», разработало систему мотивации и увольнений, которая «стравливала» сотрудников друг с другом. Основана она была на уверенности менеджеров в том, что существует всего два стимула для человеческого поведения: жадность и страх. В результате они добились того, что в Enron была создана корпоративная культура, которую определяли жестокость, обман и откровенная эксплуатация. Компания Enron под руководством ближайшего делового партнера Джорджа Буша развалилась в 2001 г.
Еще одно заблуждение, в которое легко можно впасть, если воспринимать только часть правды, – теория бихевиоризма, предложенная в XX в. версия представления о человеке как о чистом листе, на котором можно написать все что угодно. В романе Джорджа Оруэлла «1984» О’Брайен говорит Уинстону Смиту: «Вы воображаете, будто существует нечто, называющееся человеческой натурой, и она возмутится тем, что мы творим, – восстанет. Но человеческую натуру создаем мы. Люди бесконечно податливы».
Мао Цзэдун тоже видел в китайском народе «чистый лист бумаги… самые новые и красивые слова могут быть написаны на нем… самые новые и красивые картины нарисованы…». Одним из последствий такой его убежденности стал «Большой скачок», во время которого от 20 до 45 млн человек погибло от голода. Ничего настолько трагичного на Западе не происходило, но бихевиоризм сохранял свое влияние как минимум до 1970-х, когда его наиболее известный сторонник Беррес Фредерик Скиннер продолжал относить любые проявления умственной деятельности к «надуманным объяснениям». Внутренние психологические опыты: мысли, чувства, намерения, цели – излишни с точки зрения изучения фактических мотивов поведения и, соответственно, не имеют никакого значения.
Эксперименты, целью которых было проверить, до какой степени люди и животные представляют собой «чистый лист бумаги», не раз заводили ученых в тупик. В конце 1960-х два американских психолога решили проверить, можно ли разрушить самую тесную связь, существующую среди млекопитающих, – связь между матерью и младенцем. Они поместили новорожденных детенышей макак-резусов в клетки с куклами из проволоки и тряпок, отдаленно напоминавшими кормящих матерей.
Эксперименты, целью которых было проверить, до какой степени люди и животные представляют собой «чистый лист бумаги», не раз заводили ученых в тупик. В конце 1960-х два американских психолога решили проверить, можно ли разрушить самую тесную связь, существующую среди млекопитающих, – связь между матерью и младенцем. Они поместили новорожденных детенышей макак-резусов в клетки с куклами из проволоки и тряпок, отдаленно напоминавшими кормящих матерей.
Первым из этих монстров была тряпичная обезьяна-мать, которая в определенное время или по требованию выпускала струю сжатого воздуха под давлением. Эта струя практически срывала кожу с новорожденного детеныша. Что же делал детеныш? Он все сильнее и сильнее прижимался к матери, потому что напуганный младенец во что бы то ни стало прижимается к матери…
Но мы не сдавались. Мы создали вторую суррогатную мать-монстра, которая раскачивалась так сильно, что у младенца зубы стучали. Но младенец только прижимался теснее. У третьего созданного нами монстра был встроенный проволочный каркас, который выскакивал из живота суррогата и сбрасывал младенца на пол. Детеныш поднимался с пола, ждал, пока каркас уберется в тряпичное тело, и прижимался к роботу.
В конце концов мы построили мать-дикобраза. По команде из всей поверхности живота выскакивали острые медные шипы. Хотя такие острые шипы причиняли детенышам боль, они просто ждали, пока шипы исчезали и возвращались к матери.
Экспериментаторы обнаружили, что «добиться психопатологии» (то есть вызвать нервный срыв) им удалось только у обезьян, которых они с рождения держали в полной изоляции.
Как могли интеллектуалы, политики, бизнесмены и целые сообщества так катастрофически заблуждаться? А Дарвин тоже ошибался? В конце «Происхождения видов» он пишет, что его работа приведет к «гораздо более важным исследованиям», в которых «психология будет строиться на новом фундаменте, уже заложенном Гербертом Спенсером…». Спенсер, самый известный в свое время философ в мире, как уже говорилось, был создателем направления, которое сегодня мы называем социальным дарвинизмом. На самом же деле дальнейшие исследования самого Дарвина заставили его взглянуть на жизнь не просто как на мальтузианскую борьбу за существование. Это становится очевидным в следующей его крупнейшей работе – «Происхождение человека»{36} (1871):
Абсолютно любое животное, обладающее хорошо развитыми социальными инстинктами, в том числе родительской и сыновьей привязанностью, с неизбежностью разовьет чувство морали или совесть, когда его интеллектуальные способности станут настолько или почти настолько же развитыми, как у человека.
Дарвин приводил такие свидетельства в поддержку своей теории:
Мой корреспондент в Абиссинии наблюдал, как большая группа павианов пересекала долину. Некоторые уже поднялись на противоположную гору, а другие еще оставались в долине – и на них напали собаки. Но самцы, которые поднялись на гору, немедленно спустились вниз и начали так страшно рычать, что собаки разбежались. Через какое-то время собаки набрались храбрости для новой атаки, но уже все павианы поднялись на гору. В долине остался только один молодой павиан месяцев шести, который громко призывал на помощь: он забрался на выступ скалы, и собаки окружили его. И тогда один из самых крупных самцов, настоящий герой, спустился с горы, подошел к отставшему молодому самцу, убедил его пойти с собой и с триумфом увел из долины – собаки были слишком удивлены, чтобы нападать.
Учитывая, что в то время постоянные наблюдения за жизнью обезьян не велись и тем более не было специально подготовленных приматологов, такие рассказы могли только передаваться из уст в уста. То, что Дарвин им верил, в очередной раз доказывает его здравый смысл: ведь он пренебрегал предубеждениями своего времени (и не только своего: почти 100 лет спустя Роберт Ардри так описывал павианов: «прирожденный забияка, прирожденный преступник и кандидат на веревку палача»). Сейчас мы знаем, что для многих видов обезьян бывает свойственно альтруистическое и иногда даже геройское поведение, как в этой пересказанной Дарвином истории, и они приходят на выручку другим особям, даже необязательно своим родственникам. В последнее время собрано немало свидетельств, подтверждающих это. Так, есть свидетельства о жившей в горах группе японских макак, среди которых одна по имени Мозу родилась без кистей рук и ступней. Несмотря на увечье, Мозу прожила долгую жизнь и родила пятерых детенышей: сородичи кормили и защищали ее. В качестве еще одного примера можно рассказать о серии экспериментов, проводившихся с макаками-резусами: они последовательно отказывались нажимать на рычаг, за что получили бы вознаграждение, когда понимали, что это причинит боль другой обезьяне.
Павианы, более смышленые, чем макаки, еще чаще демонстрируют способность к симпатии и готовность помочь. Один из наиболее удивительных примеров – история молодой самки Алы, которая нашла работу на ферме в Южной Африке в 1950-е гг.:
Когда Ала возвращается домой после кормления, она идет в загон к ягнятам. Отсюда ей слышно, но не видно взрослых овец. Когда она слышит, как какой-то ягненок зовет мать, она находит его, перепрыгивает через перегородку и подносит его к матери, чтобы он мог поесть. Она умеет точно находить мать ягненка, даже если одновременно несколько матерей зовут своих детенышей и несколько ягнят им отвечают… Иногда она находит и приносит ягненка еще до того, как мать и детеныш начинают звать друг друга. Миссис Астон, хозяйка фермы, отмечает: «Ни один человек не смог бы правильно найти матерей двадцати одинаковых на вид ягнят. Но Ала никогда не ошибается».
Но не меньшим заблуждением, чем обвинение приматов в постоянной жестокости и насилии, было бы думать, что они всегда ласковы и добры. Почти в каждой группе есть особи, совершающие крайне жестокие поступки по отношению к членам своей же группы. (Такие действия совершаются редко, но никогда не бывают случайными.) Но даже учитывая сказанное, есть доказательства, что сочувственная реакция и соответствующее поведение «закреплено» в мозгу приматов. Например, известные сейчас «зеркальные нейроны», которые срабатывают, когда мы совершаем конкретное действие и когда мы видим, как кто-то другой совершает такое же действие, впервые были обнаружены у макак-резусов.
То, что справедливо в отношении обезьяны, верно и для человека. Вот что современник лорда Монбоддо Адам Смит писал в своей «Теории нравственных чувств» (Theory of Moral Sentiments):
Каким бы эгоистичным мы ни считали человека, очевидно, что ему свойственны некоторые принципы, которые заставляют его интересоваться судьбой других и делают их счастье необходимым ему, хотя сам он ничего от этого счастья не имеет, кроме удовольствия наблюдать его.
Такие слова уже сами по себе могут способствовать добродетели. Но выражает ли человек сочувствие и действует ли соответственно, зависит от множества условий, о чем было хорошо известно и Адаму Смиту. Конечно, мы способны сотрудничать друг с другом в течение более долгих периодов и в выполнении более сложных задач, чем кто-либо еще из приматов, причем вопреки ранее распространенному среди антропологов мнению родство зачастую не является единственным или даже главным определяющим фактором; репутация и взаимность могут оказаться гораздо важнее. Кроме того, мы обычно придаем огромное значение тому, что привыкли называть справедливостью. Но такие свойства не всегда обусловлены широтой нашей души: нередко мы просчитываем, какое поведение лучше всего соответствует нашим интересам. И, конечно, у наших порывов к сотрудничеству есть и своя темная сторона. Совместные действия иногда требуют от нас принимать правила, заставляющие подавлять любую эмпатию. И стремление соблюдать правила может оказаться важнее всего остального. Таковы по крайней мере выводы, которые можно сделать по результатам экспериментов, проведенных в 1960-е Стэнли Милгрэмом. Он продемонстрировал, что примерно две трети его испытуемых – обычных людей – были готовы наказывать другого человека, не справляющегося с тестом на запоминание, ударами электрического тока, причем даже достигая, как они считали, смертельно опасного уровня, если авторитетное лицо говорило им, что так следует поступить. (На самом деле второй человек – это был актер – не получал никакого разряда, но испытуемый этого не знал.) До эксперимента Милгрэм предполагал, что лишь около 1 % подопытных исполнят такой приказ и что это будут психопаты.
Новорожденная макака повторяет мимику взрослого человека, показывающего ему язык
Наша биологическая природа, утверждает приматолог Франс де Вааль, который ввел в употребление понятие макиавеллианского интеллекта, «держит нас на поводке и не позволяет отклоняться от нашей сути. Мы можем строить свою жизнь как хотим, но будем ли мы успешны, зависит от того, насколько наша жизнь будет соответствовать индивидуальным предиспозициям». О каких предиспозициях идет речь? «Как и других приматов, – говорит де Вааль, – человека можно описать либо как расположенных к сотрудничеству животных, которым приходится прилагать немало усилий, чтобы контролировать эгоистичные и агрессивные импульсы, либо как склонных к конкуренции животных, которые, несмотря на это, могут ладить друг с другом и идти на компромиссы». Иначе говоря, в нас есть две «внутренние обезьяны». Одна из них – «поддерживающая иерархию личность», которая верит в закон и порядок и необходимость строгих мер, обеспечивающих каждому четко определенное место. Другая – «смягчающая иерархию» – верит в равные возможности для всех. Для де Вааля вопрос заключается не в том, какая из этих тенденций более ценна, потому что только вместе они создают человеческое общество таким, каким мы его знаем: «В наших обществах уравновешены оба типа. У нас есть организации, поддерживающие иерархию, например система уголовного судопроизводства, и смягчающие иерархию, такие как движение за социальную справедливость».