Глава 27
В понедельник Елизавета летела в суд, как на крыльях, желая как можно быстрее ознакомить Лещинского с результатами своих последних технических изысканий. Разумеется, она могла предложить ему пока сырой материал, что-то наподобие глины, из которого известный адвокат, используя свой незаурядный ум и природную проницательность, сотворит нечто гениальное. То, что все произойдет именно так, Дубровская и не сомневалась. Главное – успеть до десяти часов, чтобы ей не пришлось сгорать от нетерпения весь долгий судебный день.
По всей видимости, собиралась гроза. Первый ее раскат застал Елизавету еще в пути, и она выругалась, представляя, что будет твориться на городских улицах во время разгула стихии. Но продолжения не последовало. Вокруг царило затишье. Ни дуновения. Истомленные жарой листья вяло повисли на ветках. Они ждали дождя. Небо было свинцового цвета. Раздалось еще одно громыхание, и Елизавета автоматически нажала на газ. Она должна успеть!
Как на грех, ей пришлось объезжать целый квартал из-за начавшихся на проспекте дорожных работ. И когда, бросив машину на стоянке, она поспешно направилась к зданию суда, воздух сотряс еще один удар, более продолжительный. На руку упала капля дождя.
– Проходите в зал. Мы уже начинаем, – услышала она голос пристава. Протестовать было бесполезно. Она опоздала…
Сразу после десяти начались гроза и дождь. Сперва тихо, еле слышный стук капель по крыше. Затем громче и быстрей – неистовый поток низвергся на землю со свинцового неба. Закипела вода в лужах.
– Ваша честь! Обвинение желает дополнить судебное следствие новыми материалами, – произнес Немиров, и последние его слова утонули в оглушительном раскате грома. – Свидетель Лежнев, рассматриваемый стороной защиты как возможный виновник убийства, располагает неопровержимым алиби. Это не только показания свидетеля Китаева, которого мы уже имели возможность допросить в судебном заседании. Это еще и протокол осмотра места садового дома Лежнева и некоторые вещественные доказательства.
Прокурор продемонстрировал присяжным газетный лист.
– Эта газета изъята из дома Лежнева и представляется нами как вещественное доказательство невиновности свидетеля. Обратите внимание на выходные данные газеты – 30 апреля.
Дубровская склонила голову, радуясь уже тому, что сидит спиной к Лещинскому и не может сейчас наблюдать, что отражается на его лице.
– Итак, вам говорит о чем-нибудь эта дата? – выразительно спрашивал прокурор, сотрясая воздух газетным листом.
Это был конец. Елизавета отчетливо поняла это, наблюдая, как присяжные кивают, поддерживая прокурора. Ну почему она ослушалась Лещинского и не убрала вовремя эту несчастную газету? Ведь им нужна была всего лишь маленькая передышка, для того чтобы установить, чьей же рукой были перевернуты камеры в доме Лещинского. Но теперь уже ничего нельзя было исправить. Она лопатками чувствовала его взгляд, полный ненависти и презрения.
А за окном бушевала гроза. Словно природа низвергала на них потоки своего гнева. Дубровская слышала, как булькает вода в сточных трубах, устремляясь по желобам вниз. Ей казалось, что так же клокочет ярость в груди адвоката. Она обманула его надежды. Она пренебрегла его просьбой, самонадеянно считая, что так будет лучше.
Секретарь бросилась закрывать распахнувшееся под напором стихии окно. Запахло землей, мокрой древесной корой, и Елизавета искренне пожалела, что находится сейчас не на Сосновой вилле, в их уютной гостиной, а в душном зале суда. За городом также сейчас шел дождь, заливая водой лужайки, но в комнатах царил уютный сумрак. Ольга Сергеевна, сидя в любимом кресле, тихонько покачивалась, а по высоким панорамным стеклам потоками лился дождь. Здесь же было светло, отвратительно светло, так что резало глаза. Десяток дешевых конторских ламп под потолком палили нещадно, делая лица присутствующих неестественными, желтыми, похожими на театральные маски.
– Я отказываюсь от помощи адвоката Дубровской, – услышала она громкий внятный голос. Разумеется, это говорил Лещинский.
На мгновение в зале наступила тишина, нарушаемая лишь плеском воды на автомагистрали.
– Вы можете объяснить свое решение? – спросил судья без особого интереса. Конечно, он говорил это бесстрастно, привыкнув за долгие годы судейской службы к разным вывертам со стороны подсудимых. Отказ от адвоката, в его понимании, был вполне обыденной вещью, не стоящей нервотрепки.
Но Дубровская чувствовала, что на нее рушится потолок.
– Я не нуждаюсь в ее услугах, – повторил Лещинский. – Далее я намерен защищаться самостоятельно.
Судья посмотрел на него вопросительно.
– Не заставляйте меня напоминать вам требования закона, – сказал он с ленцой, досадуя, по всей видимости, на то, что приходится тратить драгоценное время на пустяки. – Участие защитника по делам, рассматриваемым судом присяжных, обязательно.
– Я – сам защитник, причем весьма компетентный, – заявил Лещинский. – Я на таких делах собаку съел. Адвокат Дубровская – новичок, не знающая специфики и не способная разглядеть судебную перспективу.
– Ваше мнение, адвокат Дубровская, – спросил судья, повернув голову к Елизавете.
– Мое?! – спросила она удивленно.
– Ну, разумеется, – нетерпеливо кивнул судья. – Вы-то что думаете? Намерены вы защищать Лещинского или у вас какие-то свои планы на ближайшее время?
Конечно, Елизавете, чрезвычайно ущемленной сейчас в своих лучших чувствах, хотелось крикнуть одно: «Как он хочет! Ну и пожалуйста. Для меня это был не процесс, а мучение. Если вы освободите меня от этой каторги, я только скажу вам спасибо».
Но вместо этого она почему-то произнесла совершенно не то:
– Я понимаю, что подсудимый Лещинский рассчитывает только на себя. И он прав, заявляя о моем малом опыте, но у меня есть нечто большее – намерение защищать его. И я на самом деле считаю, что могу принести ему пользу. Оставьте меня, и вы не пожалеете!
Последняя фраза звучала как-то уж совсем по-детски, и судью это немало позабавило.
– Ну, что же, Лещинский? Нечасто встретишь такую завидную тягу до конца выполнить свой профессиональный долг.
– Тем не менее я настаиваю на своем ходатайстве, – проговорил тот голосом, в котором звучало едва прикрытое бешенство.
– А я удовлетворяю просьбу адвоката Дубровской, – проговорил председательствующий. – Вы прекрасно дополняете друг друга. Профессионализм и опыт, а с другой стороны – молодость и новый, незамыленный взгляд на съеденную вами собаку.
В зале раздался смех. Процесс пошел своим ходом…
– Я не собираюсь с вами общаться. Убирайтесь вон! – заявил Лещинский, поворачиваясь к ней спиной.
Дубровская была в растерянности. Лицезреть его зад, тем более ловя на себе насмешливые взгляды конвоиров, она не собиралась.
– Я пришла извиниться, – сказала она.
– Извиниться?! – воскликнул Лещинский, все же поворачиваясь к ней лицом. – Вы считаете, что можно так прийти и извиниться. Этого, на ваш взгляд, достаточно для того, чтобы оправдать предательство?
– Я вас не предавала.
– Вы поступили подло, заверив меня, что выполнили мою просьбу и уничтожили важную улику! – Лещинский был страшно рассержен. Его губы сжались в тонкую линию, ноздри побелели. – Я рассчитывал на это. Черт возьми, я бы не тронул Лежнева, скажи вы мне, что газета находится у обвинителя!
– Я пыталась остановить вас, – оправдывалась Лиза. – Я всегда говорила, что вы выбираете ложный путь.
– Что мне до ваших слов? Я не просил вас рассуждать. Неужели это так много – просто выполнять мои просьбы и не заниматься самодеятельностью?
– Но я же адвокат. Я хотела…
– Мне нет дела до ваших желаний, – оборвал он ее на полуслове. – О, господи, лучше бы я предпочел Ройтмана! Вы, похоже, так и не догадались, почему я не отмел вашу кандидатуру сразу же, когда прохвост Карасев пригласил вас на предъявление обвинения? Вы думаете, что я пожалел денег, отвергая помощь лучших адвокатов России? Ничего подобного! Я надеялся на себя! Я знал, что я лучший! Мне не нужны были чужие амбиции, это дикое желание заработать на моей защите славу. Я нуждался лишь в помощнике, молодом, умном, расторопном, в том, кто станет моими ногами на свободе, моими ушами, моими глазами. В том, кто будет выполнять мои просьбы безоговорочно, не задавая вопросов и не внося ненужные коррективы. Я надеялся на вас. И что я получил? – Он уставился на Лизу, словно ожидая, что она из молодой привлекательной девушки разом превратится в лягушку. – Я получил черную неблагодарность! Моя помощница, видите ли, возомнила, что сможет за меня определять ход защиты и делать то, что ей заблагорассудится! Зачем вы ходили к моей жене? Зачем? Я вас об этом просил? Потом все ваши рассуждения, снабженные доброй порцией нуднейших нравоучений о чести и совести. Да оставьте вы меня в покое! Позвольте мне самому определять, как защищаться. Но нет! Вы решили, что способны давать уроки. Да кому? Самому Лещинскому!
– Но я додумалась до того, как злоумышленник проник в вашу комнату, оставшись незамеченным для камер наблюдения, – выложила она последний козырь, отчаянно понимая, что делает это не вовремя и впопыхах.
– Избавьте меня от ваших размышлений! Вы запороли мне все дело. Надеюсь хотя бы, что вы сделали это по глупости, а не вступив в сговор с обвинителем! – сказал Лещинский в запальчивости.
– Чтобы я договаривалась с Немировым? – ахнула Елизавета, пораженная самим этим предположением.
– Ну, довольно, – нетерпеливо махнул рукой обвиняемый. – Ступайте прочь!
Дубровская пожалела, что долгое время проявляла благодушие, стараясь не реагировать на выпады Лещинского. Он переходил все допустимые правила приличия, выставляя ее полной кретинкой, в то время как она последние несколько месяцев жила только его делом.
– Хорошо, – сказала она с каменным лицом. – Что мне прикажете говорить в прениях?
– Все, что посчитаете нужным, – небрежно бросил он. – Что до меня, я предпочел бы, чтобы вы на время потеряли голос. Наешьтесь мороженого. Я даже могу компенсировать вам затраты.
– Можете не продолжать, – холодно ответила Лиза. – Ваша основная мысль мне понятна. Надеюсь, вас постигнет горькое разочарование, когда вы увидите, что своим освобождением вы обязаны именно мне.
– У меня даже нет охоты смеяться, – заявил Лещинский, закрывшись в броне ледяного презрения. – У вас отвратительное чувство юмора.
…Послушать заключительные речи участников процесса желали многие. Публика, заполнив деревянные скамьи для зрителей, разместилась, как в театре во время премьеры, на приставных стульях. Проходы были заняты чрезвычайно деловыми людьми с камерами и фотоаппаратами. Кондиционеры, работающие на всю мощь, положения не спасали. Воздух казался тяжелым и влажным, насыщенным дыханием нескольких десятков людей.
– Уважаемые заседатели! – обратился к присяжным прокурор. – Вот и закончилось судебное следствие. Пора подводить итоги…
Дубровская слушала речь Немирова вполуха. Она знала, о чем он будет говорить. Государственный обвинитель был непревзойденным умельцем выстраивать доказательства в логическую цепочку. Если Лещинский брал публику театральными эффектами, эпатируя, ошеломляя, подавляя своими придумками, то Немиров раскладывал доказательства по полочкам, досконально анализируя каждое произнесенное в суде слово. Речь его была сухой и неэмоциональной, по этой причине он всегда проигрывал Лещинскому. Но сегодня, похоже, фортуна была на его стороне, и он сам чувствовал это, воодушевленный и возбужденный до крайности, он даже позволил себе отойти от привычного для него плана обвинительной речи.
– …Я скажу вам то, что, возможно, говорить не вправе, – вещал он, проникновенно глядя на присяжных. – Я надеялся, что защита представит новые доказательства, которые позволят нам по-иному взглянуть на дело, оправдать подсудимого. Но чуда не произошло! – Он развел руками. – Факты – вещь упрямая, и они твердят одно: Лещинский виновен!
Дубровская отчаянно следила за лицами присяжных, надеясь увидеть в них отражение собственных мыслей. Но заседатели были спокойны, словно заранее уверены в непоколебимости своего решения. Некоторые из них кивали, соглашаясь с отдельными, самыми яркими моментами в речи обвинителя.
– …Как бы я хотел объяснить этот чудовищный поступок хоть какими-то мало-мальски убедительными мотивами, – «переживал» обвинитель. – К примеру, погибшая девушка шантажировала Лещинского. Ну, или оскорбляла его мужское достоинство. Конечно, это не оправдывало бы подсудимого, но тогда его хотя бы можно было понять! Но убивать только для того, чтобы скрыть совершение другого гнусного деяния – сексуального акта, – это уж, знаете, ни в какие ворота не лезет…
Заседатели качали головами, вздыхали и кидали на подсудимого такие красноречивые взгляды, что, если бы их мысли имели материальное наполнение, Лещинский бы удавился собственными руками у них на глазах. Дубровская даже слегка повернулась, чтобы краешком глаза увидеть, как чувствует себя подвергнутый анафеме адвокат. Но тот только лишь изредка щурился, выражая презрительное отношение к фальшивому сочувствию прокурора.
– …Если бы прокурор так переживал по поводу абсурдности вмененного подсудимому деяния, он, несомненно, предпринял бы реальные шаги и отказался бы от предъявленного ему обвинения, – говорила Елизавета, игнорируя тяжелый взгляд Немирова. – Ведь закон ему это позволяет! Но государственный обвинитель цепляется за виновность Лещинского, как за спасительную соломинку, понимая, что смерть Гуляевой все равно объяснять надо…
Дубровская обращалась к старшине присяжных, пожилому авторитетному седовласому человеку, надеясь, что он услышит ее, а если примет ее идеи, то донесет их до остальных заседателей. Но тот писал что-то в своем блокноте, не желая встречаться с ней взглядом. Некоторые женщины разглядывали Елизавету с интересом, но она знала, что они слишком слабы и нерешительны, чтобы повлиять на окончательный вердикт. Сказать по правде, их интересовала сейчас лишь стоимость ее одежды, того самого пресловутого пиджака с перламутровыми пуговицами, который Лещинский настоятельно просил не надевать. Но поскольку их сотрудничество рассыпалось в прах, Дубровская сочла, что она не связана больше предварительными договоренностями и вольна поступать так, как ей вздумается. Странно, но, потеряв доверие Лещинского, она почувствовала себя намного увереннее, словно возродилась к собственной жизни. До этого ей приходилось ощущать себя слабым, безвольным приложением к великому адвокату, чем-то вроде его ноги, – несомненно, важного органа, но действующего только по подсказке головного мозга.
– …Государственный обвинитель не привел ни одного мало-мальски стоящего мотива, объясняющего столь странный поступок известного адвоката, – говорила она, перефразируя выступление Немирова. – Почему же? Наверняка потому, что такого мотива попросту нет! Лещинского и Гуляеву связывали добрые отношения, основанные на дружбе и здоровом сексуальном влечении. Ему не было нужды склонять потерпевшую к близости только потому, что Гуляева отдавалась ему сама, добровольно, а не по принуждению. Так кто же воспользовался невинной близостью этих двух людей? Я постараюсь донести до вас свои соображения, основанные на собственной гипотезе, и вам решать, справедлива она или нет…
Елизавета коснулась темы видеонаблюдения и скоро поняла, что присяжных это мало интересует. Они не хотели слушать ее догадки о методе «мертвых зон» и некоем злоумышленнике, переставляющем камеры в доме адвоката. Их вполне удовлетворяло объяснение Немирова: в дом Лещинского никто проникнуть не мог! Она кружилась на одном месте, понимая, что делает напрасную работу. Присяжные утомились. Их не развлекали даже ее перламутровые пуговицы, преломляющие солнечные лучи. Стоило взглянуть правде в глаза. Елизавета переоценила свои силы…
Когда со своего места поднялся Лещинский, заседатели оживились. Конечно, они были наслышаны о славных победах известного адвоката и хотели убедиться на собственном впечатлении, так ли силен известный защитник, как про него толкуют. Они походили сейчас на пресыщенных развлечениями господ, которые, развалясь в кресле, говорят крепостному мужику: «Давай-ка, спляши! А там мы уж посмотрим, казнить тебя иль миловать».
Похоже, Лещинский понимал это. Он был бледен, и его лицо мало контрастировало с цветом рубашки. Но он был полон решимости отстоять свою свободу.
– Дорогие заседатели, – начал он свою речь. – Разумеется, у каждого из вас есть свои дела, и вы горите нетерпением вернуться к ним, поскольку вы устали от процесса, устали от обвинителя и защитника, а теперь вас просят выслушать еще и меня, подсудимого. Мог ли я когда-нибудь предположить, что мне придется выступить в суде в таком качестве? Я – блестящий адвокат, выигрывавший дела так легко, словно речь не шла о тяжких преступлениях, а только о невинных проступках. Я не мог предположить, что меня выставят здесь как опасного зверя в клетке, и будут тыкать в меня пальцем, заявляя при этом: «Он убийца!» Дубровская в отчаянии уставилась на присяжных. Теперь она ничего не имела против того, чтобы увлеченные красивым слогом бывшего адвоката заседатели вынесли решение не на основе представленных доказательств, а руководствуясь исключительно своими чувствами: жалостью, состраданием, почитанием или восхищением, наконец! Но лица этих людей были непроницаемы, и в душе у Елизаветы зрел протест. Какое право имеет судить Лещинского вон та тетка в пестром летнем платье и с бусами на шее, явившаяся в суд в красных туфлях, как будто ей обещали показать здесь оперетту? Или вон тот седовласый господин с блокнотиком. Он смотрит на бывшего адвоката так, будто каждое произнесенное им слово – ложь. Интересно, как бы он сам выкручивался, если бы поставить его сейчас на место известного адвоката и заставить оправдываться в том, чего он не совершал?