– Я говорю по-немецки.
Эти слова произнесла русская пленница, обращаясь ко мне, на немецком языке, сидя за моей спиной и приблизив губы совсем близко к моему уху. Я мог даже чувствовать ее дыхание.
– Вы понимаете меня? – снова прошептала она.
Я кивнул, нащупывая тем временем лежавший рядом со мной МП-40.
– Ваш командир вышел из танка, – прошептала она, так тихо, что я едва разбирал ее слова, почти неслышные из-за свиста и воя ветра. – А все другие члены экипажа уснули.
– Кто вы? – спросил я.
– Я не хочу сгореть в танке.
– Кто вы такая? – повторил я вопрос.
– Я обычный рядовой боец. Я не знаю ничего важного. Но когда наши пойдут в атаку, этот танк сожгут. Я не хочу сгореть в нем.
Наш новый стрелок-радист что-то пробурчал во сне, а я услышал, как Вильф и летчик двигаются в башне. Спали ли они, скрючившись на своих узких сиденьях, или занимались с орудием? И в самом ли деле Хелман вышел из танка?
Обернувшись, я бросил взгляд на женщину за моей спиной. Она сидела, подавшись вперед, одна ее рука была по-прежнему прикована цепочкой к стеллажу боеукладки. Да, если наш «Тигр» подожгут, она окажется в его корпусе, как в ловушке, прикованная к его каркасу. А Хелман скорее предпочтет такой исход, чем подвергнет риску потерять свое ценное имущество в хаосе отступления.
– Откуда вы знаете немецкий язык? – прошептал я.
– В свое время выучила, – ответила она. – Пожалуйста, не дайте мне сгореть здесь. Вы же хороший человек.
Я отвернулся от нее и уставился невидящим взором сквозь прибор наблюдения в белую пелену падающего снега.
Хороший человек?
Что она может знать про меня?
В тот же месяц, когда моя семья погибла во время бомбежки, я расстрелял британского пленного в Сицилии. Под Харьковом я смотрел, как мои товарищи сжигают крестьянские дома, выгоняя их обитателей ударами прикладов винтовок, бросая убитых валяться в поле. Под Курском наш огонь накрыл русский обоз с ранеными, стерев их в пыль.
Однажды я ждал в своем «Тигре», пока польские гражданские пленные засыплют воронки на дороге, по которой мы должны были двигаться. Тела погибших они бросали в эти же воронки вместе с землей и булыжниками, а потом мы поехали по этой новой дороге.
Как я могу быть хорошим человеком?
– Лучше поспи, – сказал я ей. – Скоро опять начнется бой.
Я услышал, как она отодвинулась от меня и оперлась спиной обо что-то, ее цепочка звякнула.
Ветер снаружи несколько утих, да и снег шел уже не так интенсивно. В башню вернулся Хелман, он толкнул ногой стрелка-радиста, чтобы разбудить его. Они начали настраивать рацию, пытаясь выйти на связь с командованием дивизии. Нагнувшись, Хелман поверх плеча радиста взглянул на русскую пленницу, потом на меня.
– Она не доставляла никаких хлопот?
– Никак нет, герр полковник.
Больше я не проронил ни слова. Я не стал рассказывать ему, что девушка говорит по-немецки. В конце концов, вскоре ей предстоит встреча с ребятами из разведки, так что не стоит осложнять наши отношения в танке. Это я сказал сам себе.
* * *Уснуть больше я так и не смог, и мои полусонные воспоминания о родном доме рассеялись, как предутренний туман. Хелману удалось установить радиоконтакт с командованием дивизии, сначала их общение было оживленным, потом накалилось, а в конце концов перешло в оптимистическую стадию. Я услышал, что разговор шел о полке «Пантер», который должен был прибыть к утру, о батарее реактивных минометов «Небельверфер»,[59] которые должны были подойти, чтобы отбить любую атаку русских, об эскадрильях вооруженных авиапушками пикирующих бомбардировщиков «Штука», обеспечивающих прикрытие переправы с воздуха.
После этого разговора Хелман позвал меня, Вильфа, командиров двух других «Тигров» и зенитчиков в артиллерийский дот. Освещения там не было, только под бетонным потолком горела керосиновая лампа. Присутствовал также артиллерийский офицер и командиры 6 танков «Пантера», вкопанных в землю на возможных направлениях атаки.
– В полдень, – начал свое обращение к собравшимся Хелман. Его серые кошачьи глаза свирепо поблескивали. – Командование дивизии заверило меня, что к завтрашнему полудню на западный берег реки подойдут значительные бронетанковые силы. Там будут «Пантеры», штурмовые орудия и, как минимум, батарея реактивных минометов «Небельверфер»; возможно, также подтянутся 88-миллиметровые противотанковые орудия и новые «Тигры» со свежими экипажами. Русские ни за что не смогут переправиться через реку в этом месте, если мы будем удерживать переправу всеми этими силами. Наша задача – прикрывать переправу наших частей через реку всеми имеющимися у нас силами. Когда на западный берег подойдут наши бронетанковые и другие части, мы тоже переправимся на тот берег и взорвем мост. Русские будут остановлены на том берегу и не смогут форсировать реку, а мы будем развертывать оборону на равнине, уходящей к западу. Таким образом, будет осуществлено прикрытие западной равнины и в основном границ рейха.
– Итак, нам предстоит стать героями, – нахмурясь, произнес артиллерийский офицер. – И только до полудня. Очень хорошо, похоже, такова наша судьба. Мост уже заминирован, по всей его длине заложены заряды, в том числе в его опорах. Я установлю механизм взрыва на полдень. Ничто не сможет помешать взрыву или отсрочить его. Даже если мы погибнем, мост будет взорван ровно в 12:00.
Хелман согласился с этим планом.
– А как насчет вашего пленника? – неожиданно спросил артиллерийский офицер. – Вашего ценного языка?
Командиры «Пантер» с любопытством воззрились на Хелмана.
– У нас есть ценный язык? – переспросил один из них. – И где же он?
– Пленник находится в моем «Тигре» и останется там, – ответил Хелман, надевая фуражку. – Когда мы отойдем на противоположный берег и ситуация стабилизируется, я передам пленника офицеру разведки. Пленник является ценным языком и не может быть отправлен на запад в сложившейся нестабильной ситуации.
– Вы намерены держать пленника в своем танке и во время боя, герр полковник? – спросил командир «Пантеры», искренне недоумевая. – Но это же совершенно необычно.
– Вы можете позабыть о пленнике, это совершенно не ваше дело. Ваше дело – удерживать мост, господа, – прекратил дискуссию Хелман. Сейчас он выглядел весьма значительной персоной, вся его фигура просто излучала отвагу и решительность, а его кошачья ловкость даже внушала доверие. – Нам необходимо продержаться до полудня – или пасть, защищая переправу. Мы должны быть готовы отразить атаку в любой момент, возможно, еще до рассвета. Я совершенно уверен в том, что командир нашей дивизии, высшее командование, да и вся Германия внимательно следят сейчас за ситуацией у моста.
Видный в разрезе воротника кителя, в свете керосиновой лампы блеснул его Рыцарский крест.
* * *В действительности атака русских началась на рассвете, когда лучи еще не взошедшего солнца уже слегка разогнали тьму ночи и осветили изменившееся пространство перед нашим «Тигром». Открыв люк над головой, я всматривался в непривычного вида окрестности.
Наши 3 «Тигра» заняли позицию треугольником вокруг подступа к мосту, лобовой броней к поднимающемуся вверх склону, по которому мы спускались к мосту накануне. Весь же этот пологий склон, простиравшийся на несколько километров к северу и к югу вдоль берега и на километр вверх от кромки обрыва, представлял сейчас идеальный слой белейшего снега, нетронутость которого портили в нескольких местах следы пробивавшихся сквозь него транспортных средств и людей, спешивших добраться по снегу до реки. Некоторые неровности на общем ровном снежном поле объяснялись тем, что под ними скрывалась брошенная техника или большие валуны, которыми была усеяна местность.
Перед нашим «Тигром», правее и левее его, располагались 6 «Пантер» и 2 танка Pz IV, вкопанные в землю и теперь засыпанные снегом по самые башни. Они, сдавая назад, пробивали сейчас себе возможные пути для маневра в случае необходимости, а затем снова занимали свои места в окопах для техники, воздух над их моторными отсеками дрожал от контакта с горячим металлом.
За нашими танками два бетонных дота, которые прикрывали подходы к мосту, были вооружены двумя 75-миллиметровыми противотанковыми орудиями, глядящими в амбразуры, и оборудованы многочисленными пулеметными точками, позволявшими вести огонь сквозь бойницы. По обе стороны от въезда на мост располагались несколько одноствольных 20-миллиметровых зениток; для защиты их расчетов позиции зениток были обложены мешками с песком. Позади дотов заняла позицию минометная батарея, и ближе к берегу реки тянулись траншеи с пехотинцами, собранными в одно подразделение с бору по сосенке. Здесь были наши оставшиеся мотопехотинцы, экипажи подбитых танков, артиллеристы, вооруженные только винтовками. Брустверы перед траншеями были усилены мешками с песком. Среди них располагалась и наша самоходная зенитная счетверенная 20-миллиметровая установка, все четыре ее ствола смотрели в утреннее небо в полной боевой готовности.
По мосту по-прежнему тянулся поток пеших солдат и различных транспортных средств – многие из тех и других в очень плохом состоянии, пехотинцы с обмороженными лицами, едва передвигающие ноги, поскольку много часов пробивались сквозь глубокий снег, спасаясь от наступающих русских. Кое-кого из них мы расспрашивали, и они рассказывали нам о многочисленных колоннах тяжелой бронетанковой техники, «катюшах» и свирепой пехоте, не берущей пленных.
Я не испытывал никаких чувств, глядя на солдат, проходящих под стволом нашего орудия. Если я и оплакивал погибшего Курта, то делал это в столь укромном уголке своего сердца, что даже не чувствовал этого. От всего виденного я просто оцепенел и желал только одного – чтобы предстоящее сражение поскорее закончилось.
Когда слабый свет утра позволил нам различать контуры кромки обрыва, я увидел, как на нем появился последний Pz IV и начал осторожно выбирать путь, спускаясь к нам. Наведя на него бинокль, я понял, что с ним не все в порядке, – по всей видимости, у него барахлил двигатель, поскольку из выхлопных труб извергался дым сгоревшего масла, а передний кожух его трансмиссии был открыт.
– Иди сюда, дружок, – сказал наш новый стрелок-радист, сидевший справа от меня. – Угощу вас завтраком.
Мы все сейчас занимались тем, что жевали сухофрукты из пакетов, которые подобрали во время отступления. Я протянул один такой пакет русской пленнице, скорчившейся за моим сиденьем, и она посмотрела мне в глаза, поднося его ко рту скованными цепочкой руками. Снова переведя взгляд на поврежденный Pz IV, спускающийся по склону, я заметил несколько довольно странных силуэтов, вырисовывающихся на фоне неба на гребне обрыва над этим танком.
Это были совсем небольшие, прямоугольные объекты, своего рода транспортные средства, смонтированные на длинных лыжах и приводимые в движение – я сообразил это, когда на гребне появились еще несколько подобных предметов, – самолетным пропеллером, установленным сзади. Нечто вроде моторизованных саней, грубо сделанных, но великолепно приспособленных для движения по снегу; они скользили по заснеженной поверхности степи с такой легкостью, что неуклюжее ковыляние Pz IV выглядело просто смешным. Общим числом пять, они перевалили через гребень обрыва и понеслись к Pz IV подобно гиенам, окружающим раненого зверя.
– Не стреляйте, – приказал Хелман. – Приберегите наши снаряды для ИС. Этот танк для нас все равно потерян.
Что ж, жестоко, однако это диктовалось необходимостью. Орудия всех наших танков, у которых осталось мало снарядов, молчали. Молчали даже противотанковые орудия в дотах, которым предстояло быть основным средством отпора русским ИС, когда те подойдут. Так что мы стояли и смотрели, как авиасани окружили танк на длинном склоне, уклоняясь от его малоэффективного пулеметного огня, а одни сани достаточно близко приблизились к его кормовой части. Из них блеснула вспышка, и выпущенный снаряд ударил танк в кормовой бронелист. Это было применено пехотное противотанковое средство, без сомнения – того типа, называемого американцами «базука», а у нас – «панцерфауст». Оно представляло собой реактивную гранату[60] с частично полой головной частью, которая при взрыве могла пробить практически любую броню. Я увидел, как удар этой гранаты вскрыл защитную крышку выхлопных труб, которая, вращаясь в воздухе, отлетела на снег, после чего граната взорвалась в моторном отсеке, сорвав его жалюзи в фонтане пламени и дыма.
Танк остановился и быстро развернул башню, ведя огонь длинными очередями из пулемета, спаренного с башенным орудием, но аэросани были подвижнее и уходили от светящихся трасс пулеметных очередей. Когда пламя распространилось из моторного отсека из-за разлившегося по днищу корпуса бензина, экипаж танка стал выбираться через его люки наружу, стараясь добраться вниз по склону до нас. Даже если бы теперь нам приказали открыть огонь, то невозможно было бы стрелять по быстро перемещающимся аэросаням, между которыми находились танкисты в черных комбинезонах. Аэросани преследовали их и играли с танкистами в кошки-мышки. Один из членов экипажа танка дал по приближающимся к нему аэросаням очередь из своего МП-40, но нос этой русской дьявольской машины, похоже, был обшит броней, поскольку пули только скользнули по нему – а сам танкист тут же оказался сбит этой машиной, проехавшейся по нему лыжами, после чего изуродованное тело осталось лежать на снегу. Вслед за ним и остальные члены экипажа этого танка были смяты этими странными бронированными аэросанями, имевшими толкающие пропеллеры и лыжи, скользящие по снегу.
Одна из «Пантер» не могла больше выносить подобного и выпустила два осколочно-фугасных снаряда, но они попали в одни из аэросаней только после того, как те догнали и смяли последнего из членов танкового экипажа. Снаряды разнесли аэросани на части, а тела их экипажа разбросали по заснеженному склону, где они и лежали теперь рядом с телами тех, кого только что сами убили.
Остальные аэросани развернулись и рванули вверх по склону, слишком быстрые и маневренные, чтобы по ним имело смысл вести огонь. Добравшись на полной скорости до кромки обрыва, они прыжком преодолели его, подброшенные инерцией в воздух, и исчезли в белой заснеженной пустыне.
– Играя в эти «кошки-мышки», они, разумеется, получили всю информацию о нас, – сказал сидящий в башне Вильф. – Теперь они прекрасно знают нашу диспозицию и наши силы.
Я услышал характерные звуки глотков, которые делал Хелман из своей карманной фляжки; звуки этих громких глотков до нас прекрасно донесло ТПУ благодаря ларингофонам, закрепленным на горле у каждого члена экипажа. Через минуту фляжка перекочевала вниз, к стрелку-радисту и мне, и я с благодарностью сделал пару хороших глотков коньяка. Оглянувшись через плечо, я протянул фляжку русской пленнице. Она, не чинясь, взяла ее скованными цепочкой руками и тоже приложилась к горлышку, пока летчик люфтваффе с проклятием не отобрал у нее фляжку. Эти несколько глотков коньяка взбодрили нас, и, пока горячая волна алкоголя шла по венам, русские двинулись в атаку.
Небо на востоке окрасилось в темно-красный цвет, перемежаемый облаками темно-серого и серебристого цветов. С этого неба, с большой высоты на нас свалились русские штурмовики, мы увидели 12 стремительно несущихся силуэтов, темных на красном бархате рассвета, оставляющих за собой струи перемешанного с парами воздуха. Навстречу им протянулись струи трассирующих снарядов из нашей счетверенной зенитной установки, к которым чуть позднее присоединились следы трассеров, выпущенных одиночными зенитками, хорошо видные на фоне злого багрового неба.
Один из штурмовиков получил попадание в крыло; он тут же, кренясь, отклонился от курса вправо – и столкнулся с другим штурмовиком, шедшим рядом с ним. От столкновения два самолета разлетелись в воздухе, их бронированные фюзеляжи устремились к земле, а крылья, вращаясь от силы удара, унеслись через реку. Обломки самолетов разбросало на большом пространстве, упав на землю, они ярко горели на снегу, но все остальные десять штурмовиков ни на метр не отклонились от своего курса. Буквально через секунды они были уже над нами и обрушили со своих подкрыльевых подвесок дождь малокалиберных бомб, которые и устремились к земле под углом 45 градусов, нацеленные на наши позиции.
Этих мелких бомбочек было так много, что они образовали катящийся по земле вал огня и осколков, захлестнувший мост убийственным ковром взрывов.[61] Многие из бомб упали вдали от нас, но одну из них пилот штурмовика сбросил столь точно, что она попала прямо в «Пантеру», скрыв ее в облаке дыма и поднятой в воздух земли. Другие падающие вокруг нас бомбы заставили весь корпус нашего «Тигра» гудеть от разрывов и попадания осколков, ложась на доты, в траншеи пехоты и на полотно моста.
Наша самоходная зенитная установка замолчала, когда штурмовики, сделав «горку» над нашими головами, ушли вдоль реки на север. Их сменила новая волна их товарищей, неся смерть с востока. Наша счетверенка снова открыла огонь, не сумев на этот раз никого сбить, и на наши позиции снова обрушился дождь бомб. Маленькие черные горошины сыпались с неба темным дождем, расцветая на земле фонтанами пламени и осколков, которые раздирали наши транспорты.
Наша броня стонала и грохотала, когда эти осколки попадали в танк, а сквозь прибор наблюдения я мог видеть, что они творят справа и слева от нас. Один из двух танков Pz IV получил попадание в башню, ее взрыв вырвал боковые башенные люки. Другая бомба попала прямо в открытый люк, и, когда дым взрыва рассеялся, я смог увидеть внутри башни хаос огня и корчащихся в нем тел членов экипажа, конец мукам которых положил взрыв боезапаса танка.
Досталось и «Пантере», первая бомба, не взорвавшись, отскочила от носового бронелиста и с шипением, беспорядочно вращаясь в воздухе, исчезла в реке. Но в следующее мгновение в танк попали сразу две бомбы, которые, вызвав взрыв внутри, сорвали с него башню и крышку моторного отсека. На месте исчезнувшей башни я увидел голову командира танка, в кругу подбашенного погона,[62] всю залитую кровью. Остальные члены экипажа «Пантеры» стали выбираться через люки корпуса,[63] спасаясь от ревущего пламени разлившегося бензина. Оказавшись на корпусе, экипаж попытался было вытащить из танка и командира, но тут в корпус ударила последняя бомба, разметав человеческие ошметки по сторонам.