– После вечерней молитвы, если поможет Аллах, мы совершим это, о Джеван. Но вряд ли в нем взволнуется то, что оставил ему отец. Это ведь все равно, что соблазнять сухой ячменной лепешкой человека, который ел жирную и сладкую кунафу.
– Когда много дней нет кунафы, человек благодарит Аллаха за сухую лепешку, – возразил курд. – И к тому же в пещере темно… А лепешка набивает живот так же плотно, как наилучший пилав.
Джейран, не обращая внимания на эти загадочные речи, вытащила из-под своего седла войлочный потник. Как бы там ни было, а спать на голых камнях она не желала.
Мужчины помолились все вместе, расстелив маленькие коврики. Джейран, не выбираясь из своего угла, преклонила колени на войлоке и молилась истово, изо всей силы вдавливая в потник лоб. Потом она сообразила, что на войлоке немалый слой грязи, и, смочив рукав остатками воды из чашки, протерла лицо.
Айары устраивались на ночь, укладываясь у стен пещеры. Хабрур, не дождавшись аль-Кассара, сам назначил три смены часовых и сам их расставил, чтобы одна пара стояла внизу, где начинался подъем, а другая – ближе ко входу в пещеру. Костер загасили. И каждый, заворачиваясь поплотнее в джуббу или аба, положил рядом или обнаженный ханджар или большую джамбию.
Очевидно, день у айаров выдался бурный – заснули они быстро. Джейран же из-за всех треволнений никак не могла успокоиться, она ворочалась с боку на бок, призывая сон, но Аллах не был к ней милосерден, и ворота сна не отворялись, и пучки пестрых сновидений не свесились над ней.
Услышав шаги, она резко повернулась.
Это были рыжебородый Хабрур и Джеван-курд. Они подошли и молча встали перед ней. Джейран сжалась в комок, обхватив колени руками. Она и одного-то мужчины испугалась бы, а тут пожаловали сразу двое, и их намерения не вызывали сомнений.
– Поднимайся, о женщина, – велел Джеван-курд. – И не вздумай шуметь.
Джейран встала. Хабрур взял ее за руку и повел по темной пещере, Джеван шел следом. В руках он нес свернутый плащ-аба, из тех толстых плащей, в которых не страшна холодная ночь пустыни. И они оказались у каменной лестницы.
– Ступай к нему, о женщина, – сказал Хабрур.
– Зачем, о господин? – в испуге спросила Джейран.
– Чтобы лечь с ним, о дочь греха… – сердито проворчал Джеван-курд. – Или ты спознаешься с моим ханджаром.
Джейран отшатнулась, но Хабрур крепко держал ее за руку.
– Не пугай девчонку понапрасну, о Джеван. А ты, о распутница, знай – если наутро аль-Кассар выйдет к нам довольный, и обратится к нам, и что-либо прикажет, то мы свернем со своего пути, и довезем тебя до ближайшего селения, и отпустим, клянусь Аллахом!
– А я дам тебе еще десять динаров, – вдруг добавил Джеван. – Это будет от меня, слышишь? Купишь себе платье! Ступай!
И сунул ей в руки пахнущий лошадью плащ.
Этим двум и в голову не приходило, что найдется пленница, способная отказаться от такого предложения.
Выбирать не приходилось – Джейран нащупала рукой ступеньки и на четвереньках поползла вверх.
Когда она оказалась в маленькой пещере, аль-Кассар отлично мог слышать это, но не пошевелился. Возможно, он заснул, что было бы и неудивительно после дня, проведенного в седле.
Джейран понятия не имела, что ей следует делать. Всю жизнь она полагала, что мужчина приближает к себе женщину, сейчас же выходило, что бывает и наоборот.
Даже если бы у нее были при себе надд, галия или иные благовония, если бы ее, прежде чем отправлять к мужчине, вымыли, нарядили и завили ее непослушные серые волосы, даже если бы подвели глаза так, что они в полумраке показались бы черными, – то есть, проделали с ней все то, что проделывают с невольницей, к которой впервые должен войти господин, она чувствовала бы себя весьма неловко. А сейчас на Джейран было платье с ободранным подолом, ноги ее после всех скитаний по горам покрывала пыль, и, что самое скверное, этот молчальник в золотой маске уже видел ее без изара.
Так что трудно было придумать более безнадежное дело, чем то, которое поручили ей под страхом смерти друзья предводителя айаров.
Некоторое время она сидела возле входа на сложенном плаще молча, пока вдруг не сообразила, что Джеван-курд и огненнобородый Хабрур, возможно, прислушиваются к звукам, доносящимся из пещерки.
– О господин!.. – неуверенно позвала она, причем шепот срывался на немоту. – Ты слышишь меня, о господин?
И замерла.
Ответом ей был негромкий, едва уловимый вздох в глубине пещеры.
– Ты не спишь, о господин? – продолжала Джейран в растерянности бессвязные, но свидетельствующие о ее покорности Хабруру и Джевану-курду речи. – Может быть, тебе жестко на этих камнях? Я могу принести что-нибудь мягкое. Вот тут у меня аба… А если ты прикажешь, я принесу тебе поесть. Где ты, о господин?
Очевидно, носящий золотую маску воистину дал обет молчания.
Джейран встала, распустила плащ и завернулась в него. Ей стало теплее – а вместе с теплом почему-то появилась и уверенность. Она сделала несколько шагов наугад и наткнулась на стену. Очевидно, вторая пещера на самом деле была продолговатым коридором в скале, и аль-Кассар забрался в самую глубь этого коридора. Девушка ощупала стену и продвинулась вдоль нее еще на несколько шагов.
– Может быть, ты хочешь умыться, о господин? Я принесу тебе воды. Прикажи хоть что-нибудь, о господин!.. – теперь ее слова уже звучали громче, как у человека, который понемногу осваивается в незнакомой местности.
Но даже вздоха в ответ не услышала Джейран.
Темнота и присутствие молчащего мужчины, с которым она под страхом смерти должна была лечь, настолько встревожили девушку, что, обычно молчаливая, она заговорила, ибо лучше уж слышать свой собственный голос, чем ловить вздохи в тишине.
– Если Аллах покарал тебя чем-то, о господин, то ведь можно помолиться, можно дать обет, и положение твое непременно исправится! Вот мне сегодня грозила смерть, и я пообещала десятидневный пост, и отказалась от сладкого, и от финикового вина, которое я пила два или три раза в жизни, и дала еще один обет…
Джейран вспомнила, что обещала Аллаху, сидя в расселине, и смутилась. Если она останется верна обету – то ее зарубит ханджаром Джеван-курд. А если нарушит обет и ляжет с этим врагом Аллаха в золотой маске, с этим аль-Кассаром, которого почему-то непременно нужно звать Болтуном и Брехуном, то Аллах, возможно, так покарает ее, что удар ханджара покажется наивысшим милосердием!
Она попыталась вспомнить точные слова того обета, ища для себя лазейку, но от волнения слова улетучились, а остался только смысл. С того мгновения в расселине ее девственность принадлежала Аллаху!
А обмануть Аллаха она не могла.
Но если Джейран сохранит верность Аллаху – то тем самым погубит себя и уже не сможет спасти Абризу, которая надеется и ждет… И выйдет так, будто Джейран предала ее дважды!
Боязнь всех этих обманов и предательств, вместе взятых, сперва ввергла девушку в некое отупение. Насколько легко она решала простые задачи, с приложением рук и смекалки, настолько же были для нее сложны задачи возвышенные. Но в конце концов боязнь же и придала ей решительности, и подсказала слова, и вернула ее обычный, резковатый и вполне внятный голос.
– О господин! – воскликнула она, уже не заботясь, что снаружи могут подслушивать. – Моя жизнь подвешена на волоске. Только ты можешь спасти меня! Я буду сидеть здесь тихо-тихо, ты даже не услышишь моего дыхания! Ведь меня прислали сюда, чтобы я легла с тобой! А если этого не случится, твои друзья убьют меня! Скажи им, что я выполнила этот приказ, ради Аллаха, о господин! И я стану твоей невольницей, я буду служить твоим женам, только не выдавай меня!
Прошло время, которое показалось Джейран долгим, хотя его едва хватило бы на молитву в два раката.
– Не бойся, – прозвучал голос. – Я не выдам тебя, клянусь Аллахом… Нет!.. У Аллаха нет больше веры моей клятве!
Голос этот пронзил Джейран насквозь.
Его обладатель и сам, очевидно, не подозревал, какую власть над женщиной он может приобрести, даже если эта женщина не видит его лица, не восхищается его красотой и молодостью, не ощущает его рук и губ, не внимает к месту прочитанным или только что сочиненным стихам.
– О господин, ты испытываешь милосердие Аллаха! – позабыв про свою обычную робость, испуганно воскликнула Джейран. – Ты усомнился в Аллахе, а это большой грех!
Обладатель пронзающего сердца голоса ничего ей не ответил.
Странное возбуждение овладело тут девушкой – похожее на то, что она испытала, поддавшись чарам Маймуна ибн Дамдама. Она вновь была в полнейшей темноте, не зная ее границ и пределов, вновь ощущала присутствие мужчины, вновь ждала и боялась его одновременно. А голос все еще звучал в ее душе, как будто некий попугай поселился там. И чем-то он был похож на голос хозяина хаммама – очевидно, и носящий золотую маску был уже не мальчик, но приближался к годам зрелого мужа.
Нужно было сказать аль-Кассару что-то такое, от чего в черной ночи его отчаяния прорезался бы луч надежды. Джейран понимала, что мудрый Хабрур уже применил все известные ему изречения и стихи, и грубоватый Джеван-курд тоже сделал все, чтобы ободрить аль-Кассара, а ведь это были люди, близкие ему, и они сопровождали его в странствиях и вместе поили своих верблюдов, и вместе испытали удары сражений, жар и холод битв. Что же может сделать она – девушка, которая для него даже не девушка, а голос в темноте узкой пещеры? Как, впрочем, и он для нее.
И тут Джейран вспомнила слова, которые повторял хозяин хаммама, когда речь заходила о превратностях времен.
Это были стихи, а в стихах Джейран не знала толку. Она лишь слышала их столько раз, что в конце концов запомнила. И все же она отважилась их произнести, и темнота придала ей отваги, и это были два бейта, вполне подходящие тому, кто предается напрасной скорби:
Джейран не была уверена, что произнесла стихи точно, однако других она почти не знала.
Ответом был короткий вздох.
И по какому-то невнятному колебанию воздуха Джейран поняла, что аль-Кассар удержал на устах готовое сорваться слово.
– Я помню еще стихи, о господин, – торопливо сказала она. – Их говорил мой прежний хозяин, когда кто-то из нас вечером бывал огорчен и ложился спать в скверном состоянии. Вот эти стихи, а других я уже не знаю!
– Довольно с нас, о девушка, – ответил наконец аль-Кассар. – Аллах вознаградит тебя, мне же ты уже не поможешь. Когда утрачено все из былого великолепия…
– О господин! – радостная, что, благодаря хозяину хаммама, у нее есть разумный довод, воскликнула Джейран. – Мой прежний хозяин тоже испытал превратности времен, и он сказал мне как-то одну вещь, которая показалась мне тогда нелепой, ибо я не знала, что значит терять. Он сказал – если утрачено все, что ты считал своим, смейся во весь голос – ибо Аллах для того отнял у тебя старое, чтобы ты приобретал новое, и когда потеряно все – тогда только возникает простор для нового, и остается лишь найти новое и сделать своим!
– Твой господин мудр, но он не терял достоинства, – возразил аль-Кассар, и Джейран поняла желание этого хмурого льва, залитого в железо и скрывшего лицо под золотой маской. Его отчаяние уже дошло до предела, как путник доходит до высокого перевала, после которого начинается спуск. И он, предводитель айаров, не знал, как в одиночку спуститься с вершин своего отчаяния. Он нуждался в помощи – и не мог принять эту помощь от Хабрура или Джевана-курда, но почему? Возможно, потому, что они были свидетелями его унижения, – подумала Джейран.
– А я полагаю, что терял, – сказала девушка, уверенная, что лжет. – И что такое достоинство? Вот ты сидишь сейчас, о господин, и скорбишь о том, что не исполнил какой-то клятвы. А человек без достоинства и не подумал бы скорбеть, клянусь Аллахом! Он бы радовался, что от нарушения клятвы получил какую-то выгоду. Значит, оно у тебя есть, о господин… и Аллаху – виднее…
На том доводы Джейран иссякли.
– Как может женщина рассуждать о достоинстве мужчины? – помолчав, спросил аль-Кассар.
Джейран поняла, что этот гордец все еще ставит преграды между своим отчаянием и вполне разумным желанием усмирить скорбь.
– О господин, я слушала истории о несчастных влюбленных, которые рассказывали на площади возле хаммама, и женщины там были так же сильны духом и верны, как мужчины, и умирали от любви так же, как они. И если эти женщины избирали себе этих мужчин – значит, они рассуждали об их достоинстве тоже, о господин, – сказав это, девушка удивилась, как вовремя вспомнила историю о Лейли и Кайсе из племени Бану Амир.
Еще более удивительным было то, что в темноте она обрела неожиданную смелость.
Она не видела аль-Кассара и лишь по голосу догадывалась, где он находится. И он тоже не видел ее. Более того – Джейран могла поклясться Аллахом, что этот человек не знает, хороша она собой или же подобна пятнистой змее, потому что, когда Хабрур и Джеван-курд показали ему свою добычу, он не уделил Джейран даже взгляда.
Она впервые в жизни была наедине с мужчиной, впервые была с мужчиной в полнейшей темноте… ибо нельзя же считать сближением те чары, что навел на нее Маймун ибн Дамдам!..
Джинн, которого, очевидно, поделом заточили в медный кувшин, разбудил в Джейран некое чувство, порождавшее волнение, и если бы девушка осмелилась, она бы назвала это волнением от предвкушения близости.
– Не зови меня господином, зови меня Болтуном или Брехуном, как это делают мои люди, ибо мои слова воистину подобны лаю собаки, упустившей добычу, – приказал аль-Кассар.
– Я не могу так тебя называть! – подумав, сказала Джейран. – Не я дала тебе достоинство, не мне и лишать тебя достоинства, о господин. Кто я такая, чтобы называть Брехуном мужа из благородных айаров?
– Воистину, отныне наше занятие – грабить на дорогах, и мое ремесло – быть айаром! – вздохнув, произнес аль-Кассар. – И пусть это будет для нас карой и наказанием!
Джейран не уловила ничего странного в этих словах, но поняла, что, если не вмешаться, этот несчастный опять начнет призывать на свою голову какие-то непостижимые бедствия.
– И вообще мне кажется, о господин, что, придумывая себе такие клички, ты оскорбляешь Аллаха, – торопливо сказала она. – Ведь у тебя есть благородное имя и прозвище, и Аллах знает тебя по ним, и если бы он хотел унизить тебя, то сам бы лишил тебя благородного имени.
– Ты замужем, о женщина? – вдруг спросил носящий золотую маску. – Или ты принадлежишь лишь своему хозяину?
– Я не замужем, и мой хозяин не прикасался ко мне, и сегодня я дала обет, что не будет близости между мной и им, если я спасусь от смерти… – тут только Джейран вспомнила, что невольно исхитрилась обмануть самого Аллаха. Ведь у нее не было больше пути к хозяину хаммама, и с тем же успехом она могла дать клятву, что никогда не будет близости между ней и великим мудрецом Сулейманом ибн Даудом, который уже много столетий покоится в могиле. А другие мужчины в тот опасный миг напрочь вылетели у нее из головы, как будто близость была возможна только с одним, недосягаемым и недоступным.
– Если Аллах мне поможет, и облегчит мои бедствия, и я смогу исправить то зло, которое причинил, то я позабочусь о тебе, – пообещал аль-Кассар. – Ты нашла слова, которые исцеляют душу, клянусь Аллахом! Но это – лишь краткая передышка, о женщина. Пока зло не исправлено, никто не увидит моего лица…
– О господин, в этой темноте даже собственной руки не видно, почему бы тебе не снять маску и не дать себе отдых от этой штуки? – предложила Джейран. – А я бы принесла воды, чтобы ты мог вымыть лицо.
– Вымыть лицо? – носящий золотую маску спросил это с таким изумлением, как будто омовение лица, рук до локтей и ног до щиколоток не полагалось совершать правоверному пять раз в день перед обязательной молитвой. – Ты говоришь – вымыть лицо, о женщина?
– Ты же не давал клятвы ходить неумытым, о господин, – разумно отвечала Джейран. – Если бы тут было немного муки из волчьих бобов, и салфетки из хлопка, и хотя бы глиняный очаг, из тех, которые можно переносить из угла в угол, я бы согрела воду, и растерла тебя, и вымыла, как полагается, и расчесала тебе бороду, и умастила ее душистым маслом…
Вдруг она сообразила, что здесь не хаммам, и смутилась.
– Я умею делать все это и многое другое, – добавила она. – Таково мое ремесло, о господин.
Аль-Кассар ничего ей не ответил.
Вдруг она услышала странное сопенье и даже шип, какой бывает, если воздух изо рта вырывается сквозь сжатые зубы.
– О господин, что еще случилось? – испуганно спросила она.
– С умыванием ничего не получится, о женщина, – отвечал из темноты аль-Кассар.
Джейран испугалась, что этот безумец успел дать Аллаху клятву не умываться.
Носящий золотую маску опять подозрительно засопел и вдруг вскрикнул.
– О господин! Тебя укусила змея?!
– Не вопи, о женщина… – отвечал аль-Кассар. – В недобрый час надел я эту маску! Клянусь Аллахом, я не могу распутать шнурки на затылке!
– Я помогу тебе, о господин, – с этими словами Джейран пошла вдоль стены на голос и, как и следовало ожидать, столкнулась с аль-Кассаром грудь к груди.
Она ощутила на плечах две мужские руки, ощутила пожатие длинных и цепких пальцев, ощутила тепло ладоней – и помянула недобрым словом Маймуна ибн Дамдама, научившего все ее внутренности испытывать волнение от таких вещей.