Экран белел открытым Вордом, но ни единого слова, ни даже знака на странице не было. Текстовый курсор, то появляющийся, то пропадающий в левом верхнем углу с тем же педантизмом, с каким часы отмахивались маятником от сигаретного дыма, – курсор, так похожий сейчас на черный восклицательный знак, своим миганием без конца напоминал об отсутствии текста и лишь утяжелял уныние Кутыкина.
Писатель ткнул пальцем в кнопку «Энтер», и курсор соскочил на строчку ниже и таким образом стал издевательски подмигивать на следующий пустой абзац. Кутыкин еще раз нажал на энтер, затем – еще раз. Затем с тупым упорством стал снова и снова нажимать, словно хотел уничтожить саркастический курсор, пока не закончилась первая страница и курсор не спрыгнул на вторую.
Кутыкин перевел мрачный взгляд с экрана на сигарету, потом на чашку, выбирая за что взяться, и выбрал кофе. Он отпил и поставил чашку перед собой. Над поверхностью раскаленного кофе собирался и отлетал в сторону пар, который вместе с белесым сигаретным дымом, струящимся и вьющимся над столом, навевал мысли о поземке в зимнем поле.
Беллетрист встал и, обогнув стол, вышел с чашкой кофе на балкон. Здесь он первым делом невольно взглянул на череду расстилавшихся чуть правее двускатных крыш, которая заканчивалась перед Лубянской площадью крышей штаб-квартиры ФСБ. Он отвернулся и стал смотреть влево. Но там было расположено здание Высшей школы экономики – университета, который напомнил ему о другом университете – МГУ имени Ломоносова, где, как знал Кутыкин, работал Невзираев, профессор кафедры словесности и одновременно признанный в литературных кругах критик, который с изощренной язвительностью отзывался в журналах о каждой вышедшей в свет книге Кутыкина. Как известно, критики, нелестно отзывающиеся о творчестве писателя, вызывали у него ту же ненависть, что и алчные издатели. Но среди них всех Невзираев с его статейками был особенно омерзителен Кутыкину. Виталий брезгливо поморщился и посмотрел прямо, в устье Большого Златоустинского переулка, указывающего направление в сторону такой близкой отсюда Новой площади с ее зданиями администрации президента.
– Выбрали же мне дом, сволочи, – пробормотал писатель, – как нарочно.
Впрочем, несколько левее Большого Златоустинского открывался вид на перекресток, где сходились, упираясь в Мясницкую улицу, Милютинский и Кривоколенный переулки. Этот уголок центра Москвы не вызвал у писателя неприятных ассоциаций. По тротуарам, освещенным фонарями и неоновыми вывесками, неторопливо двигались запоздалые пешеходы. Внимание Кутыкина привлекли две молодые женщины в легких сарафанах. Одна из них, рыженькая, с короткой стрижкой, на секунду показалась ему его девушкой, но, насколько он помнил, его огненно-рыжая пассия, обладающая взрывным характером и редким для России именем Матильда, сарафанов не надевала, она во всякую погоду не вылезала из джинсов. Женщины зашли в модное кафе «Sweet home», что располагалось на противоположной стороне Мясницкой. Писатель бывал в этом кафе время от времени и раньше, до визита в Кремль; собственно, в этом-то кафе он месяц назад и познакомился с Матильдой. Кутыкин проводил взглядом стройные фигурки зашедших в кафе женщин до последнего, до того момента, пока голые ножки на высоких каблуках не исчезли в стеклянных дверях заведения, и подумал, не пойти ли туда выпить кофе. Но вспомнил, что и без того уже прямо сейчас пьет кофе и что нужно писать сценарий, и стал угрюмее прежнего.
Развернувшись лицом к распахнутой балконной двери, Виталий с удовольствием сделал еще несколько глотков, несмотря на то, что вечер был знойным, а кофе – обжигающе горячим. Он пил медленно и сосредоточенно. Будто надеялся, что кофе поможет ему в создании сценария – надо лишь внимательно вслушаться в себя. Каждый глоток мог стать решающим. Каждая из порций ароматного напитка могла подтолкнуть к возникновению идеи, такой же терпкой и букетистой, как этот кофе. Он отхлебывал, не отнимая чашки ото рта, и смотрел невидящим взглядом сквозь парок на книжный шкаф, что стоял у стены в глубине комнаты.
Главная идея сценария все никак не появлялась, и взгляд Кутыкина сфокусировался на стеклянных дверцах шкафа, а затем и на его содержимом. В этом широченном и высоком шкафу все полки были пустыми за исключением двух, где стояли издания романов и сборников рассказов самого Кутыкина. В том числе здесь попадались и некоторые из переводов его книг. Коллекцию книг собрал не он, ее собрали для него люди из той же администрации президента. Этакий бонус к обставленной квартире, знак особого внимания.
Пестрый ряд родных корешков подействовал на писателя несколько умиротворяюще. Полки с книгами находились примерно на уровне глаз, и Кутыкин предположил, что сотрудник администрации, расставлявший в шкафу эту подборку, видимо, руководствовался базовыми истинами мерчандайзинга – товар, который нужно впарить покупателю в первую очередь, необходимо располагать на магазинных полках именно на уровне глаз, ну, или, быть может, малость ниже. Хотя, подумал Кутыкин, скорее всего, этот сотрудник и не помышлял о его реакции на расстановку книг, да и вообще ни черта не смыслил в маркетинге. Ему приказали купить и поставить книги в шкаф, и он просто сунул их туда, как сунул бы любой среднестатистический человек, то есть – как рука пошла. А рука в подобных ситуациях у среднестатистического человека всегда норовит установить предмет на уровне глаз. Собственно, по этой примете, по уровню, который выбрал человек, чтобы положить, скажем, перчатки в пустой шкаф, можно после, не видя хозяина перчаток, четко определить его рост. Виталий порадовался тому, какой он наблюдательный психолог, и, поставив чашку на письменный стол, вразвалочку направился к шкафу. Настроение слегка улучшилось.
Кутыкин распахнул стеклянные дверцы, ему захотелось полистать какую-нибудь из этих книг, которые все он обожал и считал гениальными. Такое перелистывание и бессистемное перечитывание отрывков из своих произведений неизменно преисполняло его душевным комфортом, гордостью и уверенностью в себе перед лицом новых, смутных и пугающих этой своей смутностью, замыслов.
Какую бы взять? Да без разницы, любая из них безоговорочно замечательна, блистательна, великолепна. И Кутыкин потянулся рукой прямо перед собой, как поступил бы в аналогичной ситуации всякий среднестатистический человек, но не отметил, впрочем, это обстоятельство про себя. В руке его оказалось отдельное издание повести «Поземка и Мутота».
Он раскрыл книжку посредине. Шрифт был крупный, как в букваре. Кутыкин знал, что издательство выбрало такой размер не ради удобства чтения, а лишь для того, чтобы разогнать скромный по объему текст повести на возможно большее количество страниц – надо было создать у читателя иллюзию, будто перед ним во всех отношениях солидная книга. Понятно ведь, что никто не заплатит за брошюрку столько же, сколько готов бы отдать за полновесный том. Впрочем, отметил про себя Кутыкин, в любом случае такой шрифт читается легче, и поэтому можно считать, что читатели книжки благодаря этой, вполне невинной, хитрости все-таки в большей мере выиграли, чем проиграли. В конце концов, он – Виталий Кутыкин, а не какая-нибудь Полина Дарьина с ее бесконечно тупой и натужной «иронической» серией про русскую мисс Марпл, его произведения достойны крупного шрифта. И Кутыкин сел в глубокое кресло, стоявшее справа от шкафа, и принялся, смакуя, читать:
«Прозрачный плексигласовый колпак двухместного аэроплана был сильно поврежден в последнем бою, и его пришлось отстегнуть и выбросить. Земский военврач Василий Иванович Пустопорожнев щурился от снежной сумятицы. Впрочем, ему, сидящему на заднем сиденье самолета, доставалось меньше, чем вознице.
Парамоша время от времени встряхивал вожжами и покрикивал: «Н-но, пошли, окаянные!»
Вьюга усилилась, снег несло и крутило.
Василий Иванович наклонился вправо и выглянул из-за спины Парамоши, пытаясь понять, далеко ли до Оренбурга, но в белесой пелене совершенно невозможно было разобрать, куда ведет дорога, да и есть ли она, дорога. Даже головы ближайших из шестерых каурых лошадей, которых запрягли в его аэроплан на последней почтовой станции, кивали в суматохе снегопада, как смутные тени.
Вдруг бодро скачущая шестерка стала нервно всхрапывать. Лошади без понуканий Парамоши понеслись гораздо быстрее, и посвист, издаваемый водными лыжами, на которых аэроплан скользил по косым волнам наста, стал отрывисто-пунктирным. «Нешто волки, дохтур?» – забеспокоился Парамоша. «Ничего, отобьемся», – крикнул Василий Иванович. «Дык, пулемет-то у вас, сами сказывали, деревянной, – отозвался возница. – Как им отбиваться? По мордам только волкам надавать».
Военврач не ответил. Он обернулся и стал вглядываться в снежную круговерть за крестообразным хвостом аэроплана. Белая пучина позади была подобна огромной воронке, которая с чудовищной, непреодолимой силой засасывала в себя весь мир. Аэроплан, казалось, едва удерживается на краю этой воронки, еще чуть – и сорвется с края и сгинет в ее чреве. На секунду доктору подумалось, что волки, находящиеся где-то там, в белой бездне, не смогут противостоять этой поглощающей вселенную стихии и поэтому ни за что не смогут догнать их крылатую повозку. Но сразу отбросил эту наивную фантазию.
Скоро он смог различить и стаю. Волки приближались. «А ведь прав этот дурак, нам от них не отбиться», – подумал Василий Иванович и стал соображать, как надолго может отвлечь волков от погони субтильный Парамоша, если вышвырнуть его за борт. Это будет, конечно, подло, с холодностью хирурга констатировал доктор. Но что же поделать? Земский военврач в четвертом поколении Василий Пустопорожнев не может позволить себе не довезти вакцину от вау-гепатита до Оренбурга, в котором, если верить отчаянным телеграммам коменданта-губернатора, стало уже почти невозможно отличить занемогших вау-желтухой русских людей от китайцев, что во множестве обжились в окрестностях города. Ну а Парамоша… Что ж, этот милый крестьянин со странной фамилией Мутота, послужит в меру своих способностей спасению Отечества. Так надо.
Решившись, доктор, приподнялся. Чтобы лучше удерживать равновесие, расставил ноги насколько позволяла тесноватая кабина самолета. Встречный ветер леденил лицо, колол снежинками.
Василий Иванович дождался момента, когда Парамоше удалось несколько подтянуть поводья и выровнять бег лошадей, и крепко взял бедолагу за подмышки».
Кутыкин захлопнул книгу и, выпрямившись в кресле, с торжествующим видом посмотрел в сторону письменного стола, а затем погрозил повестью стоящему на столе монитору с пустующим файлом, будто говоря: «Чуешь, какой слог! Вот как я умею!»
Писатель вспомнил, что когда пару лет назад «Поземка» только вышла в свет, общее мнение критиков, даже самых наглых и развязных, сводилось к тому, что в повести продемонстрирован стиль подлинной русской классики, воспроизведена квинтэссенция простого и выразительного языка Чехова, Гончарова, Набокова… Впрочем, если некоторые из литературных обозревателей при этом взахлеб поздравляли публику с тем, что Кутыкин в очередной раз с блеском подтвердил статус самого чаемого писателя современной России, то другие указывали, что кроме стиля, пожалуй, ничего ценного в повести не обнаруживается – как и обычно в произведениях Кутыкина, добавляли критики-недоброжелатели.
И, разумеется, профессор Невзираев, самый зловредный из них, не упустил случая съязвить в рецензии на «Поземку», что Кутыкин, никогда особо не заботившийся о смысловой начинке своих опусов и всегда писавший поверхностно, на сей раз превзошел себя. В повести, видите ли, по мнению высоколобого Невзираева, действуют бессмысленные персонажи! «Они, с одной стороны, вроде бы узнаваемы (среди главных героев есть и олигарх, и депутат Госдумы, и менеджер пиар-агентства, а еще врач с крестьянином), но все вместе, как и сюжет повести, образуют совершеннейшую дичь, изящную, но без намека на смысл». Эту фразу критика Невзираева писатель помнил дословно. Так и написал, гадина: «дичь без намека на смысл». Идиот! Дегенерат! «Без намека»! Это в «Поземке» нет намеков? Да там сплошь намеки! На любой вкус и уровень интеллекта, только выбирай.
Писатель разволновался. Он встал, оставив книгу в кресле, подошел к письменному столу, стал искать сигареты и зажигалку. Наконец нашел в выдвижном ящике, нервно закурил и вышел на балкон – стены комнаты словно давили на него.
Проблема была в том, что наедине с самим собой Кутыкин, хоть и очень редко, но признавал правоту профессора Невзираева, называвшего его творчество штукарством и фокусничеством. По мнению критика, писатель в погоне за внешними эффектами так и не научился управлять своим талантом. Ни прямо, ни устами героев, ни логикой сюжетов Кутыкин не предлагал читателю никаких оригинальных идей, прогнозов, обобщений, которые вроде как должны были бы присутствовать в его произведениях, если уж он претендует на роль «серьезного писателя».
Действительно, всякий раз, окончив очередной труд, Кутыкин, перечитывая написанное, ловил себя на мысли, что снова, как и в прежних своих работах, нагнал туману и сам не вполне понимает, к чему, собственно, все это навалял. Тексты у него, конечно, получались занимательными, с юмором, с умеренной дозой сатиры, были там и меткие наблюдения над жизнью, но и не более того – всего этого добра хватало в текстах любого колумниста, ведающего еженедельной рубрикой в каком-нибудь популярном журнале. И тогда Кутыкин убеждал себя в том, что читатель должен самостоятельно отыскивать выводы в его историях. Его читатель, то есть читатель образованный и неглупый, обязан проявить сообразительность и докопаться до сокровенных глубин кутыкинских произведений.
А в том, что глубины там имелись, писатель не сомневался. Он был уверен, что в его текстах заложены некие потаенные смысловые пласты, пусть он и не в силах открыть их ясным способом.
Однажды на заре карьеры, Кутыкин попытался в одном рассказе четче «проявить» какую-то идею, однако вышло настолько банально и непотребно, что пришлось вернуться к первоначальному варианту рассказа. И тогда-то Кутыкин решил, что он и не должен предлагать читателю никаких «идей», они и без того имеются в его гениальных строчках. Себя писатель видел ни кем иным, как прорицателем, жрецом художественной литературы. Нельзя же в самом деле требовать от оракула, чтобы он разжевывал свои откровения и низводил их тем самым до примитивных понятий толпы.
Впрочем, эта кокетливая уловка в играх с самим собой срабатывала не всегда. Множество почитателей творчества Кутыкина называли его живым классиком русской литературы, и беллетрист обычно находил это утверждение очевидным, но порой, как сейчас, Кутыкин все-таки осознавал, что если начистоту, то считать себя великим русским писателем он не может. Калибром не вышел.
Однако в данную минуту даже не это угнетало писателя. Хуже всего сейчас было то, что Кутыкин не умел составлять наперед плана произведения. Не было случая, чтобы, берясь за новую вещь, он более или менее четко представлял себе структуру будущей книги. И все по той же причине: Кутыкин всегда считал себя избранным. Беллетристу казалось, что когда он писал, образы, персонажи и сюжеты возникали и развивались в его фантазии не просто сами по себе, а так, словно кто-то свыше по мере написания очередной книги загружал их ему в голову готовыми порциями. Он ощущал себя проводником, который призван улавливать сигналы неких вышних сфер, возможно, бога, и все, что оставалось ему – прилежно фиксировать полученные из космоса или еще откуда-то «файлы» и выкладывать их с помощью фраз в доступной для остальных людей форме.
Обычно Кутыкин, недолго думая, начинал стряпать очередную книгу и писал, как придется, а сюжет двигал, куда кривая вывезет, держа в голове разве что в целом общественную проблему, на которую с видом первооткрывателя решил указать читателю, несмотря на то, что к этому моменту, как правило, тема не один год уже обсуждалась в прессе. Словом, теперь, когда его попросили набросать общие контуры сценария еще до начала собственно работы над ним, Кутыкин оказался в очень затруднительном положении.
До сдачи наброска общей канвы сценария кремлевским заказчикам оставалось еще шесть дней, однако уже сейчас писателю было понятно, что, вероятнее всего, ничего путного и связного он предложить за это время не сумеет. Балкон, вместе с квартирой, которую Кутыкин должен был отработать сценарием фильма, медленно уплывал из-под его ног.
Неужели он может лишиться этой квартиры? Едва попав в нее, он, разумеется, обошел ее всю и прикинул, сколько в ней квадратных метров – оказалось, что никак не меньше ста, и без измерений рулеткой было видно. Упустить этот куш было бы слишком глупо. Такого кретинизма потом себе нельзя будет простить, это ясно.
Писателю захотелось как-то развеяться, отвлечься о мрачных мыслей. А после уж, подумал беллетрист, то или иное решение найдется. Не может быть, чтобы он, сам Виталий Кутыкин, не совладал с написанием агитационной хренотени для чинуш из администрации президента. Такого просто не может быть!
Он вернулся в комнату, взял радиотрубку городского телефона и позвонил на домашний Матильде.
После истории в ночном клубе, когда его мобильник оказался у неизвестной ему девушки, они с Матильдой были в ссоре. Уверенная в его измене, она не желала слышать никаких оправданий.