– Мы проговорили о вашем высочестве все время, – объявила вторая фрейлина.
– В самом деле?
«Положительно, – подумала растроганная Александра Михайловна, – этот молодой офицер очень мил, да, да… мне не зря показалось тогда, в Ницце…"
– И о чем же именно вы говорили? – спросила княжна с улыбкой.
Стоит с сожалением признать, что общение с придворными научило Полину лгать без запинки, потому что она ответила, что Алексей очень, очень хотел знать, в каком наряде будет княжна на маскараде, но Полина ни слова ему не сказала.
– И была совершенно права, – ответила княжна и в приподнятом настроении отправилась к себе.
– Наверняка вторая фрейлина солгала вам, ваше высочество, – объявила Варвара Федотовна, едва узнав, о чем говорила с Полиной ее подопечная. – Я спрашивала прислугу, и мне сказали, что эта особа о чем-то шепталась с господином… с моим племянником, и гораздо дольше, нежели допускают приличия. Не иначе, она назначала ему свидание! Меня бы, во всяком случае, это не удивило! Он чрезвычайно видный молодой человек, а вторая фрейлина такая вертихвостка…
– Ах вот оно что! – медленно проговорила княжна.
И когда Полина Степановна спустилась к ужину, она невольно удивилась, заметив, что Александра Михайловна, прежде обращавшаяся с ней приветливо и ровно, на сей раз едва удостаивает ее словом.
Однако Полина была слишком умна, чтобы доверять перепадам настроения приближенных к престолу особ. Не успел ужин кончиться, как княжна уже растаяла, побежденная тонкими шутками и непосредственностью своей второй фрейлины. Но, смеясь, Александра Михайловна не переставала ломать себе голову над вопросом, есть ли что-нибудь между статным офицером и девушкой с незабудковыми глазами. И этот вопрос занимал ее настолько, что в ту ночь она едва смогла заснуть.
* * *– Мсье Николя с пятого этажа, – сказал Алексей. – Почему вы думаете, что это может быть он?
– Потому что Трибуле зовут Николя, – ответил неутомимый Видок. – И потому что мсье Николя въехал на этой неделе, тогда же, когда некий мсье Трибоде – отметьте, насколько похожи фамилии, – покинул комнату на улице Четырех Ветров.
Был вечер, Париж окутали душистые летние сумерки, и Каверин, которому осточертела их одиссея, еле передвигал ноги. Старый сыщик, напротив, был бодр и свеж как никогда.
– Да, мой мальчик, да, – назидательно промолвил Видок. – Вы думаете, что работа сыщика – приятное дело? Как бы не так! Это тяжелый труд, который требует от человека массы усилий, как умственных, так и физических.
– Быть преступником легче? – не удержался от искушения поддразнить его Алексей. Видок сердито взглянул на него. – Скажите, ведь вам довелось побывать в обеих этих ипостасях!
– Я бы сказал, – ответил старый плут с усмешкой, от которой все его лицо утонуло в сеточке мелких морщин, – что легко быть плохим преступником и плохим сыщиком, но если вы захотите сделаться мастером своего дела – а заниматься чем бы то ни было стоит только ради того, чтобы стать лучшим, – так вот, стать мастером очень и очень нелегко. Чертовски!
Алексей заколебался. Он уже давно хотел задать Видоку еще один вопрос – и наконец решился.
– Скажите, а вы никогда не жалели, что… ну, скажем так, предали своих и переметнулись на другую сторону?
– Предал? – поднял брови Видок. – Друг мой, можно предать родину, любовь, близкого человека, что-то бесконечно важное, но нельзя предать отребье, которое когда-то занималось с тобой одним ремеслом. И вообще, если, к примеру, шляпный мастер бросил шить шляпы и принялся торговать табаком, вы же не станете кричать, что он предал всех шляпных мастеров, верно? Каждый имеет право заниматься тем, к чему у него лежит душа, – если, разумеется, это не ущемляет интересы его ближних.
– А все-таки? – настаивал Алексей. – Вы никогда не жалели, ни разу? Ни единого мгновения в своей жизни?
– И о чем же я мог пожалеть? – с усмешкой спросил Видок. Молодой человек нерешительно пожал плечами.
– Ну, не знаю. О свободе, к примеру.
– Любопытная свобода, – заметил Видок, ухмыляясь, – когда в любой момент можно надолго загреметь в тюрьму или на каторгу. Вы не находите?
– Я не это имел в виду, а… Свободу от всех условностей, свободу жить, как хочется, свободу от общества…
– Боже мой, – развеселился Видок, – да вы романтик, милый мой! Не обижайтесь, но по вашему виду не скажешь… Словом, вы хотите знать, не тоскую ли я об утраченной свободе преступника, который живет какой-то особенной жизнью, свободной от всех условностей. – Он произнес эту длинную фразу, вкусно, по-актерски подчеркивая голосом каждое слово. Алексей не отрываясь смотрел на него. – Ну так вот, зарубите себе на носу: я ни о чем не жалею. Можно родиться в сточной канаве, можно жить в сточной канаве, но если в жизни вы видели хоть что-то, кроме сточной канавы, вы никогда не сможете ее любить и быть к ней привязанным. Я ясно выражаюсь? Дно есть дно, как бы его ни расписывали господа сочинители и какие бы невообразимые добродетели там ни находили. Кроме того, неправда, что на дне можно быть свободным от условностей, – напротив, там столько же ограничений, сколько и в обычном обществе, и даже скажу больше: эти ограничения, как кривое зеркало, повторяют ограничения и условности верхнего, нормального общества. А впрочем, – Видок резко переменил тон, – мы уже пришли! Следуйте за мной и внимательно смотрите под ноги, тут столько мусора навалено, что немудрено свернуть себе шею.
Они вошли в унылый, замызганный дом и стали подниматься по лестнице. Где-то надрывно плакал ребенок, где-то мать с воплями и угрозами лупила дочь, которая выла, как собачонка. Алексей весь похолодел и дернулся, услышав этот вой.
– Даже не вздумайте, – просипел Видок, уловив его движение. – Мы идем на пятый этаж, и точка.
– Как можно так истязать ребенка? – сердито спросил молодой человек.
– Лучше утешьтесь мыслью о том, как ребенок отыграется, когда вырастет, – хладнокровно ответил старый сыщик. – Потому что все родители, которые бьют детей, однажды становятся старыми и слабыми, а их дети – взрослыми и сильными.
– Все-таки Полина права, вы ради требований момента готовы придумать любую теорию, – не удержался Алексей. – А вы не думаете, что дети не только захотят отомстить своим родителям, но и воспримут от них модель отношений в семье и точно так же будут бить своих детей, которые ни в чем не виноваты?
– Согласен, – тотчас же ответил Видок. – Жизнь ужасна и полна отвратительной несправедливости. Так было всегда, и так всегда будет, пока стоит мир. Вы хотели услышать от меня эту прописную истину? Вы ее услышали. Вы думаете, что сейчас пойдете, пристыдите мамашу, может, даже пригрозите ей, заставите отпустить ребенка, и все наладится? Ничего подобного: как только вы уйдете, она примется избивать дочь с удвоенной яростью, а она возненавидит вас еще больше, чем ее.
– И из этого следует вывод, что ни во что не стоит вмешиваться, раз жизнь все равно несправедлива, – съязвил Алексей в запальчивости.
– Нет, – холодно ответил Видок. – Ответьте-ка мне прямо сейчас, не сходя с места: вы готовы забрать этого ребенка себе, кормить его, растить и учить, чтобы избавить его от тирании матери? Вы готовы взять на себя ответственность за него, ответственность на всю жизнь, а не на две минуты, во время которых вы погрозите пальчиком мамаше и скажете что-нибудь о христианской любви к ближнему и о том, что детей бить нельзя? Готовы или нет? Ну так как? Что же вы молчите, мсье? Честное слово, я не узнаю вас!
– Да подите вы к черту! – вырвалось у его собеседника.
– Ага! Стало быть, единственное разумное решение ситуации вас не устраивает, но вашу щепетильную совесть царапает мыслишка о том, что ребенок ревет, и делает это чертовски громко. Плакал бы себе тихо, вы бы ни о чем не узнали и были бы счастливы, не так ли? Вас бы не мучили лишние мысли, вы бы не чувствовали себя таким слабаком и…
Алексей остановился и обернулся к своему спутнику.
– Еще одно слово, – сказал молодой человек сквозь зубы, – и я столкну вас с лестницы.
Но Видок, к его удивлению, только ухмыльнулся и кивнул с явным удовлетворением.
– А теперь послушайте, что я вам скажу. Родители бьют и истязают своих детей, но дети все равно вырастают, и многие – даже приличными людьми. Другие родители балуют и всячески облизывают своих детей, которые потом становятся редкими сволочами… а могут опять-таки вырасти хорошими, ясно? И вообще в жизни много ужасного, скверного и омерзительного: болезни, голод, смерть близких, природные катастрофы, войны и черт знает что… перечислять можно долго, дольше, чем длится эта чертова лестница! – Видок прислонился к стене и перевел дух. – А человек все равно хочет жить и быть счастливым, и пройдет время, он бежит покупать леденцы и игрушку, если это ребенок, или на свидание, если это молодой человек, или просто в парк, посидеть на скамеечке, посмотреть на лица проходящих мимо девушек и порадоваться, что погода стоит хорошая. Жизнь все равно берет свое, понимаете? Несмотря на грязь, на мерзость окружающего и на жестокость других людей. Потому что, к счастью, мы так устроены, что можем забывать и отсекать от себя все плохое, что с нами было. Если бы я только намекнул – не рассказал бы, а только намекнул, – что творили со мной и через что мне пришлось пройти, вы пришли бы в ужас и забыли о той несчастной идиотке, которая колотит ребенка, потому что ее собственная жизнь не удалась. Но я поступаю как все: просто пожимаю плечами и отпускаю свое прошлое, которое все равно не могу изменить. И вам советую не терзать себя попусту и отпускать людей, которым вы все равно ничем не можете помочь, – добавил он, проницательно поглядев на лицо Алексея.
Тот не нашелся что ответить, и они продолжали молча взбираться по высоким крутым ступенькам, пока не достигли пятого этажа. В общий коридор выходило три двери.
– Которая? – шепотом спросил молодой человек.
Видок махнул рукой.
– А, да какая разница… – Он постучал в ближайшую дверь и рявкнул: – Покупаю тряпье!
– Убирайтесь к черту! – гавкнул в ответ мужской голос, и что-то тяжелое ударилось в дверь с той стороны.
Алексей и Видок переглянулись. Внезапно средняя дверь приотворилась, и на пороге показалось юное создание лет пятнадцати в рваном ситцевом платье. Взгляд, которым она смерила Каверина, куда больше подходил бы опытной женщине, нежели обыкновенному подростку.
– А чё вам надо? – спросила она и почесала босую ступню об икру другой ноги.
Видок хлюпнул носом и разразился потоком жалоб. Он бедный старик, который за весь этот день не заработал даже себе на ужин. Никто не хочет сдавать тряпье, от сына-бездельника (тут Алексей получил подзатыльник и распрямился, весь красный от бешенства) толку никакого, и вообще все ужасно, хоть вешайся.
– У нас ничего нет, – сказала девочка, которая по-прежнему во все глаза смотрела на молодого человека. – Мы все тряпье уже отдали Жоливе.
– А может, у соседей чего найдется, а? – просюсюкал Видок. Даже голос у него в эти мгновения стал другой – униженный и старческий.
– У Луи – вряд ли, – с сомнением ответило юное создание. – Разве что бутылки, потому что он пьет без просыпу. А у этого, – она кивнула на третью дверь, в которую Видок и его спутник еще не стучали, – не знаю. Он только недавно тут появился.
– Может, он тоже пьяница? – высказал предположение Видок.
– Он-то? Да нет, он тихий. Приехал откуда-то с юга и в Париже первый раз. Такой смешной! Мы его как-то видели у ювелирной лавки, он все тянул шею, разглядывал витрину. Как будто у него есть деньги на такие вещи. Провинция, сразу же видно, – со знанием дела заключила говорящая.
– Спасибо, – ответил Видок и улыбнулся так сладко, словно его только что объявили наследником французской короны. Девочка шагнула обратно за дверь, но остановилась и вполголоса сказала Алексею:
– Я тут это, у церкви по вечерам работаю. Захочется повеселиться, спроси Сюзетту. Идет?
– А… э… – начал ошеломленный Алексей, но тут Видок пихнул его локтем в бок, и молодой человек поспешно сказал: – Обязательно.
– Буду ждать, – весело сказала она и прикрыла за собой дверь.
Как только любительница повеселиться исчезла, улыбку с лица Видока словно ветром сдуло.
– Ну ладно, – сказал он, расправил плечи и, встав сбоку от двери предполагаемого обладателя зеленого бриллианта, негромко постучал в нее.
– Чего? – спросил изнутри сонный голос.
– Покупаем тряпье, – пропел Видок, делая глазами знаки Алексею. Тот кивнул и стал по другую сторону дверного проема.
– У меня кое-что есть, – произнес голос изнутри после недолгого молчания. – Но задешево не отдам.
Видок, повернув голову, напряженно вслушивался в интонации невидимого голоса.
– Южанин, – шепнул он Алексею одними губами. И потом, громко: – Покажите, что у вас есть, тогда и о цене сговоримся!
Дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло чисто выбритое лицо человека средних лет с выгоревшими на солнце желтоватыми волосами. В то же мгновение сыщики навалились на створку, да так лихо, что чуть не снесли ее с петель. Алексей первым ворвался в комнату, а за ним по пятам уже следовал Видок, на ходу доставая пистолет. Однако даже вид огнестрельного оружия не испугал Трибуле. Он отшвырнул Каверина с дороги, как надоевшего котенка, бросился на Видока и схватил его за горло. Трибуле был очень силен физически, а страх потерять то, чем он так дорожил, по-видимому, удесятерил его силы. Видок, выронивший пистолет, боролся с Трибуле, но было ясно, что сил старого сыщика надолго не хватит. Алексей, сильно ударившийся при падении, все же нашел в себе силы подняться. Он подобрал пистолет и ударил Трибуле рукояткой по голове. Тот повалился, и Видок наконец сбросил его руки со своего горла.
– Черт! – простонал Видок. – Ну и силища у вас, Трибуле!
– Я не Трибуле, – прохрипел сидящий на полу человек. – Не понимаю, о чем вы говорите.
Он сделал попытку встать, но Алексей угрожающе качнул дулом пистолета в его сторону. Видок медленно поднялся на ноги, держась за стену.
– Да нет, вы Трибуле. Николя-Валантен Трибуле, двадцать лет каторги за шутку, которая казалась вам такой забавной, когда вы ее сочиняли!
– Ну и что? – сердито возразил Трибуле. – Меня амнистировали, и я получил право вернуться во Францию.
– Ага, – спокойно промолвил Видок. – Где бриллиант, Трибуле?
Глаза его собеседника забегали.
– Какой бриллиант, о чем вы?
– Зеленый бриллиант французской короны. Он ведь не ваш, Трибуле, он попал к вам случайно, от человека, раненного в живот, который искал доктора в дождливый вечер 16 сентября 1822 года. Так где бриллиант?
– Пропадите вы пропадом! – взвизгнул Трибуле. – Нет у меня никакого бриллианта!
Видок наклонился к нему. Алексей тяжело дышал, по его лицу струйкой стекала кровь. Борясь с Трибуле, он рассек себе висок.
– Учтите, Трибуле, я все знаю. Вы прятали бриллиант в тайнике под кроватью, и там он прождал вас целых шестнадцать лет.
– Не понимаю, о чем вы…
– Когда вас амнистировали, вы первым делом вернулись в дом, который принадлежал вам с доктором Ролленом, и достали бриллиант. А потом уехали в Париж, потому что в Тулузе сбыть такую драгоценность невозможно.
– Да полно вам! Что вы плетете, в конце концов!
– Послушайте, Трибуле, – терпеливо сказал Видок. – Я не грабитель, я занимаюсь этим делом по поручению короля.
– Ага, короля! – язвительно вскричал бывший каторжник. – Кого вы хотите обмануть? Поглядите на себя!
– Повежливей, мсье, повежливей, – вмешался Алексей. – Вы же не знаете, с кем говорите. Это мсье Видок.
– Ах вот как! – воскликнул Трибуле. – Признаться, мсье, на каторге я кое-что слышал о вас. От ваших старых товарищей, которые вашими трудами туда угодили! Да вы просто предатель, жулик и вор! Нет у меня никакого бриллианта, а если бы и был, я бы никогда не отдал его такому, как вы!
Видок тихо вздохнул.
– Ладно. Черт с вами. Вы хотите деньги, Трибуле? Много денег?
– За что?
– За «Принцессу грез».
– Чего-чего?
– Вот видите, какой вы дурак, Трибуле, – мягко сказал Видок. – Вы даже не знаете, как называется ценная вещь, которую вы захапали. Ну признайтесь, зачем вам она? Вы же не успеете сделать с ней двух шагов, как вас зарежут. А может, вас уже пытались зарезать? А? Почему вы так быстро покинули улицу Четырех Ветров?
Трибуле отвел глаза.
– Если вы вернете эту вещь французской короне, я добьюсь, чтобы вам назначили приличную ренту. Заметьте, словом не обмолвлюсь о том, что вы пытались присвоить бриллиант себе.
– Отвяжитесь, – буркнул Трибуле, но уже не так злобно, как раньше. Видок почувствовал это.
– Вы ведь не сможете все время скрываться. Другие тоже вас ищут, и считайте, вам повезло, что вас нашли не они, а я. Я-то играю на стороне закона, а они – нет. За такой камушек они убьют вас не задумываясь.
– О боже, как интересно, – пророкотал чей-то ленивый голос. – Папаша Видок в роли проповедника! Умереть можно!
Алексей вскинул пистолет, но было уже поздно. Сразу десяток дул нацелился ему в голову и грудь, а во главе этого великолепного отряда стоял не кто иной, как мсье Родольф Эльстон собственной персоной.
Глава двадцать пятая, в которой появляется зеленый камень, а кое-кто испытывает потрясение
– Большое спасибо, мсье Видок, что привели нас прямиком к мсье Трибуле, а то мы уже с ног сбились, разыскивая его, – сказал Эльстон с легкой издевкой. – Огюстен наверняка вас отблагодарит… Нет, мсье Каверин, бросьте, пожалуйста, пистолет на пол. Вот так. Мсье Видок, держите руки так, чтобы я их видел. Жаль, мне велели доставить вас живьем, не то бы я… ну да ладно. Теперь выходите. Да-да, и вы тоже, мсье Трибуле. Кстати, если вы еще не в курсе, меня зовут Альфред, и я сердечно рад познакомиться с вами.
Угрюмый Алексей, Видок и Трибуле под конвоем спустились по лестнице и пересекли двор. Почему-то в голове у Каверина вертелось только известное русское выражение «влипли».
Во дворе пленников усадили в карету. Кучер хлестнул лошадей, и экипаж покатил по улице, а оборванцы бежали по бокам и улюлюкали, пугая редких припозднившихся прохожих. Эльстон сидел в карете и держал пленников на мушке.
– Приехали, – сказал он минут через двадцать. – Вылезайте.
Кошка с мяуканьем бросилась Видоку под ноги, он отшатнулся и едва не упал. Пленники поднялись по ступенькам какого-то бедного, кособокого домика и оказались в большой и довольно опрятной комнате. У стола сидел Огюстен и лениво поглаживал свою мышь. Свет лампы отбрасывал на его бледное лицо желтоватый отблеск, и от этого оно казалось еще более неприятным, чем обычно.