— А ведь у вас тогда были тяжелые времена…
Ну зачем он это сказал? Ну и расстались бы мы, развелись, как говорится, «не сошлись характерами». Но он задел то, что, как ни засыпай землей, как ни топчи ногами, а травинка прорастает, как сквозь асфальт. Долгие годы ненужности, безденежья, боли и безработицы. Интересно, что страшное слово «безработица» теперь известно многим. А ведь в советские времена все были обеспечены работой. Кроме киноактеров. Годами без работы. Мне в «Аплодисментах» не посоветовали писать это больное слово. Его заменили словом «безролье». А это ох как не одно и то же.
Чувствую, что со своей нахлынувшей мгновенной активной депрессией не справляюсь. Я знаю это состояние. Когда я чужая, незнакомая. Когда некому защитить. И я сама «лаю» и отпугиваю нападающих.
— Слушай, а не пошел бы ты на …!
Боже мой! Во-первых, извините за выражение. Но его вы все прекрасно знаете. Оно теперь в книгах, на заборах, в лифтах — кругом! Есть даже словарь русского мата (автор — профессор Т.В. Ахметова). Это во-первых. А во-вторых, я увидела перед собой красивого, счастливого человека! Но с некоторых пор у меня в жизни впервые появилась защита. Сергей Михайлович мне сказал, что услышал в его интонации что-то очень недружелюбное.
«Ты говорила тихо, но лицо твое… не предвещало ничего хорошего».
Сергей Михайлович подошел к нам, попросил у журналиста диктофончик, отобрал пленку.
— Вы что?! Да вы знаете, кто я? Я… — И «скандальный» начал громко выкрикивать свою фамилию.
Позже я попадала в «Комсомолке» на его интервью. Я прозрачно разглядела, какое «острое» чувство удовлетворения он испытывал, «ковыряя», «интервьюируя» тех, кто больше и неплохо преуспел. Интересно все. Очень интересно.
Он шел за нами до самой машины, выкрикивая свою фамилию. Вот, Люсичка, как надо себя преподносить! А то:
— Как Вас объявить, Людмила Марковна?
— Как хотите, только без званий. Лучше всего — «У вас в гостях».
Дура! Надо все звания! Все регалии! Хоть все получила вроде заслуженно, но почему-то навсегда въелось: «Поет Марк Бернес!» — гром оваций в зале.
«Когда весна придет — не знаю…» — еще Николай Рыбников не появился на сцене, а уже бурная волна радости облетает стадион. А ведь у него так долго не было никаких званий. Звания, ордена. Медали… Их несут на подушечках. Как у Вертинского: «За вашим гробом в слякоть, не за мной, а впереди меня…»
Публика сама дает звания артисту. Нет, это самое трудное испытание. Публика! Пока у меня есть публика, я есть. Дорогая публика, еще раз хочу вам сказать, что пишу для вас, потому что вы меня любите. Ну, может быть, не все. Может быть, через одного. Но этого мне препредостаточно.
Про диалог, пресса и «человек на виду». О прессе и тех, кто «выделился» своим умом, талантом и т. д., можно, наверное, прочесть целые тома. А я вам хочу рассказать конкретно о своих знакомствах, о своих столкновениях и открытиях.
«Комсомольская правда» извинилась, что прислала такого «крутого и скандального», и пообещала прислать нормального журналиста. Ладно. Как долго я привыкаю к чему-то, так долго и отвыкаю. Все мне чудится, что сейчас придут прежние профессионалы. Но новая жизнь разметала всех по разным газетам, журналам, каналам ТВ…
Как обещали, пришла приятная женщина. Я долго отвечала на ее вполне корректные вопросы. Уже и чай-кофе выпили, и разговор приятно переполз на разные-разные темы, вроде не для интервью. И я как-то растаяла. У меня открылся «клапан», наделавший мне столько неприятностей: все люди добрые, прекрасные…
«Люди, главное люди, усе людя-ам, ничегошенька себе…»
И я потеряла бдительность. И сразу — бах! «А вот ваш второй муж, Кобзон…» Ну что, думаю, может, для начала исправить порядковый номер Кобзона…
Значит, сидят в редакции и совещаются, — вокруг кого бы выстроить очередной скандальный сюжетик? Кобзон сам везде охотно обо мне говорит. А вот она молчит. Почему она молчит? Разведаем. Прямым попаданием не получилось. Надо в обход, как нормальные герои. Это все мои мысли, а говорю я что-то про Кобзона, что он настоящий герой нашего времени и во все времена.
Вижу мраморную доску в концертном зале «Россия», вывешенную при жизни: «Здесь жил и работал…» Что-то говорю, а сама думаю… Если бы он сам не озвучил про наше «знакомство», я никогда и словом не обмолвилась бы о нем.
Это была одна из самых жутких ошибок в моей жизни. От него надо было бежать, как Гарун. Быстрее лани. Но меня некому было направить. Что толку, что один композитор был в ужасе: «Люся, что вы наделали?» А где вы были раньше? Дура, мне казалось, что я его «перестрою». Какая наивность.
Ему так нужен был рядом режиссер его внешности, репертуара. Большие возможности не заменят вкуса, стиля. Те считанные дни за неполных три года принесли такую головоломку.
Что «это» такое? И что я помню? Бесконечные застолья после многочасовых концертов. За столом представители обкома или райкома или западная звезда. Или отечественная кинозвезда. Не я. Я тогда была прочно в «бывших». И тосты, тосты, прославления, прославления.
Эти встречи были так давно и так перманентны. Он так мощно умел завоевывать. Цветы, духи, натиск. Завоевывались все и вся. Я на Маяковский, он на проспекте Мира. А если нет общего дома, общего хозяйства, значит, нет и семьи.
Как это ни удивительно, но о Кобзоне я более всего слышала от Кости — в Москонцерте они сидели на партсобраниях затылок в затылок. Не так давно кому-то очень нужно было от меня получить о нем именно негативную информацию. Ну нет.
Прошло время. Ушли, очевидно, неприятности. А я уже давно вышла из того черного времени. И от него пошли разговоры о том, какая я хорошая… Куда ни приедешь — в другой город, другую страну, — повсюду, везде разговоры обо мне. Нужна реклама. «У нее характер непростой» или «Двум звездам не ужиться под одной крышей».
Я хорошая? Интересно. Многое, очень многое можно озвучить. Но зачем? Достаточно того, что три года после этого я не могла себе представить рядом ни одного человека. Одной, только одной. Боже сохрани. Никогда. Ни за что. Нет, нет. Я знаю, что тогда я многое поняла про себя.
Один очень остроумный музыкант на вопрос, на ком же женился его коллега, ответил так (ответил после большой паузы, очевидно взвешивая ситуацию, зная характеры действующих лиц):
«Знаешь, — сказал он, — при ней можно жить».
Грандиозно. Этого трубача никакая женитьба остановить не могла. «Эту песню не задушишь, не убьешь».
При ней можно жить — первый вариант. При ней жить нельзя — второй. Это вариант мой. Вот это я тогда точно и навсегда поняла. Я сразу чувствую себя несчастной, неполноценной, жалкой, неуклюжей. А зачем я? Я тогда не смогу выйти на сцену. Выходить к зрителям неполноценной? Боже сохрани.
Я уходила из браков. Потому особенно снимаю шляпу перед Костей. Вот это артист. Артист-тонкач. Так великолепно играть! И еще есть тип женщин, которые опережают Его измену. Это тяжелая жизнь. Должны быть веские моменты: или условия материальные, или боязнь одиночества. Во всяком случае, у них бывают счастливые моменты женской мести. Я предложила в «Бюро счастья» в уста девушки, с которой героине спектакля изменяет муж, эту мстительную мысль и вложить:
А в фильмах я играла совсем не тех, к которым отношусь сама…
Нет, лучше еще раз зачеркнуть жуткий ворох видений и определить так: Кобзон есть Кобзон.
Как у Чехова. Антон Павлович зачеркнул большой монолог о жене и написал просто: «Жена есть жена».
Собственно, только этот момент и интересовал «Комсомольскую правду».
Естественно, на мою подпись материал этой статьи мне никто не давал. Журналистка была в командировке. Кому-то поручила передать мне материал, но тот человек тоже срочно уехал по заданию газеты.
— Ну как же? Вы обещали дать на подпись…
— А что вы хотите? Мне нужно было вас разговорить! Понятно?
О, это уже был совсем другой тон.
Молчи, Люся. Отстала от жизни. Сдаюсь. Через несколько дней включаю радио. Журналистка тоже не дала статью на подпись Игорю Моисееву. И статья пошла в газете в том виде, в котором хотела журналистка.
Игорь Моисеев. Ансамбль народного танца. Шестьдесят лет работы в этом коллективе. В Канаде, Румынии, Франции при помощи работников посольства я прорывалась на эти сказочные концерты. Вот где гордость обуревала за то, что я живу в стране, где такое несравненное явление! Зал орет, топает ногами, хохочет, притихает, а в конце стоит и не отпускает танцоров-виртуозов. Если б вы знали, да вы знаете, дорогие зрители, что это такое! Будет, будет все прекрасно у народа, который может вот так разметать в клочья все препоны, дипломатические сдерживания. Ни черта! Россия, Россия забила! Игорь Моисеев один из моих кумиров. Я его обожаю, преклоняюсь.
Теперь опять заскочим ко мне на кухню, где работает радио. Жаль, это был конец программы. Но мне этого было вполне.
«Пусть он сам отвечает за свой базар». То есть она напечатала все, что он ей, очевидно, с удовольствием рассказывал, открывал.
Интересно, позже, когда я репетировала банкиршу в пьесе «Поза эмигранта», она по телефону из Израиля в Москву, «улаживая» очередные разборки, говорит: «Ты там скажи своей братве, пусть не наглеет. Приеду… ты меня знаешь…» После «братвы» хорошая была реакция в зале. Но что-то такое крутится рядом, что-то крутится такое знакомое, а что? Не помню. И вдруг на спектакле осенило: «Ты там скажи своей братве, пусть не наглеет… Что? Ну, за базар ответят по полной». Какая реакция! Все стало на свои места. «Базар»… Пусть отвечает за свой «базар».
А впрочем, и удивляться нечему. Что такое десять-пятнадцать лет? Даже не плевок в вечность. И не соринка, и не песчинка. За это время вся жизнь примет нормальные формы. Разве можно удивляться, что на вопрос, кто такой Берия, девушка отвечает с милой улыбкой: «Ой, я не знаю. Что? Отечественная война? Кажется, в году… тринадцатом. Гитлер… ну, он-то уж точно и был против революции». Это я не придумала. Это из интервью на улице в праздничный майский солнечный денек. Когда-то еще в школе мы читали: «Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя…» Неужели же мы тоже будем такими? Но нет. Был и Пушкин, который в тринадцать лет написал: «Со старшими мы братьями прощались, завидуя тому, кто умирать шел мимо нас…» Это тоже Отечественная война. 1812 года…
Сегодня, чтобы быть на виду, чтобы о тебе говорили, люди сочиняют все, что угодно. Уходят со сцены с шумом, но появляются на ТВ еще чаще. Появляются рядом с яркой звучной фамилией. Всё потихоньку «оттуда» переползло к нам. Сейчас у нас даже есть чему поучиться. Ведь при длительном дефиците правды люди жили слухами и верили. Так долго искали в темноте запрещенные «свободные голоса», что, когда открыли шлагбаум, сначала не верилось, а потом как пошла лавина! Все, кто имеет диктофон, — все журналисты и критики.
Недавно я была на гастролях и несколько дней жила в одной частной гостинице. Ко мне так хорошо и заботливо относились. Гостиницам государственным не чета. Разрыв колоссальный. Прихожу с концерта вечером — и фрукты на столе, и любимые вареники с картошкой. Я сказала, что их люблю. Вот уже и время отъезда. Приходит целая делегация. «Людмила Марковна, не откажите, дайте интервью молодому человеку. Он начинающий журналист. Уже печатается у нас в газетах».
Вареники были хорошие. Я их съела. Как тут откажешься от интервью. Молодой человек ужасно нервничал. Потом расстелил большой лист вопросов, и пошло… Для начала: расскажите интересный эпизод, любимая роль… О чем мечтаете? А потом: «Как относитесь к Ван Дамму?» Оказалось, его любимый артист — Шварценеггер. Наши фильмы не очень… Де Ниро — ничего. Николсон — так себе. Тут я ему и говорю: «Вы знаете, когда я в фильме «Карнавальная ночь» играла роль привокзальной официантки, мне очень нравился там один повар. Он был такой мускулистый, как Арнольд…»
А диктофон все записывал. И молодой человек чувствовал себя наконец-то добравшимся до своей мечты. Он, пока не осуществилась мечта, работает младшим поваром. Это он вареники готовил.
Грустная история. «Беда, коль пироги начнет печи сапожник…» Как часто я встречала людей, которым доставляет удовольствие думать, что в них заложено нечто такое! Что стоит это только извлечь. Но как? И что?
На «Бюро счастья» были разные отзывы. И уничижительные. И вопросительные. И приличные. Но ни одного профессионального разбора такого большого штучного труда, где брошены запредельные силы. Этого не должна видеть публика. Но критика. Она же знает, чего стоит такой эксперимент. Ведь иногда одно точно написанное слово меняет роль, оживляет и взбадривает все действие.
Да я теперь и не знаю, где грань, которая отмежевывает журналиста от критика, репортера от ведущего. Потому что желание сделать свой материал скандальным, сенсационным есть у всех. Критикуют все. Всеобщая жажда открывать людям не совсем здоровые впечатления. Эти новости добываются любым путем. Авторитетов вообще нет. И если в начале статьи какие-то слова, отдающие должное интересному фильму, спектаклю, то в конце несколько фраз таких, что на следующий день не захочется и думать о том, как бы улучшить, изменить. Боже сохрани. Оно понятно. Чтобы выжить в ситуации свободного рынка, газеты, журналы должны конкурировать. Отличаться… Лес рубят — щепки летят. Идут бои, и понятно, на позитивном материале не просуществуешь. Нужна сенсация. Скандал. За него и гонорар другой. Но какие уродливые формы и правила игры без правил… Щепки… Щепки-то золотые разлетаются.
Сижу в «России». Майя Плисецкая и Пьер Карден. Если и была, есть и будет высокая планка в жизни, в профессии, в испытаниях через причуды изменяющегося времени, то это, конечно, Майя Плисецкая. У меня одна фотография Плисецкой анфас, другая — ее знаменитый профиль с длинными руками. В моем доме нет моих портретов. У меня есть портреты людей, которые мне ежедневно напоминают, что я должна! Нет, я никому ничего не должна. В прямом и переносном смыслах. Но я должна сама себе. Я выхожу на сцену. Для этого я многое себе должна.
Сижу в «России». Счастливая! Не хочу ни с кем делиться своим счастьем. Хоть оно меня переполняет, вот-вот выльется, зальет всех! Нет. Не дам. Это мое. Сколько раз, нет, сколько лет я сидела в Большом на местах разных-разных, боковых и приставных! Разве я пропустила хоть раз «Кармен-сюиту»? Вот на экране Плисецкая в роли Китри из «Дон Кихота». И она сейчас на сцене показывает платье Пьера Кардена пятидесятых годов. Оно сегодня уже вошло опять в моду. Балерина показывает его абсолютно индивидуально. Это платье ее. От того, как она его с удовольствием и еще с чем-то своим интимным демонстрирует, этот наряд никогда не забудешь.
Так важно, когда характер и одежда поют дуэтом. Наверное, потому так мало настоящих моделей. Ну лицо, ну ноги, ну, девяносто-шестьдесят-девяносто. А дальше? На таких смотрят. А женятся совсем на других. Публика надолго берет в жены именно тех, у кого есть «нечто», та «изюминка», которая со временем становится прелестнее и желаннее.
Сижу в «России». Впереди меня в судорогах орут фанаты. Я их понимаю. Я тоже хочу. Как и они. Да я уже как они. Я уже ору: «Браво!» У меня тоже судороги. Судороги счастья. Пусть смотрят на меня, ненормальную, не умеющую себя вести, невоспитанную. В руках стискиваю букет цветов и пробираюсь к сцене, к высоте! Ну уж на сей раз, ну хоть в десятой доле передадут ведь вчерашний прием! Что вы, дорогие! Небольшая заметка. Никаких страстей. Никакого уважения и, боже сохрани, восхищения. Я, конечно, помню главный козырь того критика, наверное, очень молодого человека, — возраст. У него вся жизнь еще впереди. Планки и примеры ему не нужны. Он сам себе планка.
Масштаб личности, о которой «заметка», и масштаб того, кто ее пишет… Несоответствие.
Если отвечать на все стрелы прессы, не хватит времени для работы. Не хватит здоровья и нервов. Не хватит жизни. Безусловно, противно читать о том, чего ты не делала, чего не говорила, чего не было. Так как быть?
Стоим в очереди в гардероб. Ресторан «Планета Голливуд». Тут мы впервые. Мы с Сергеем приглашены на презентацию новой книги Андрея Кончаловского. Очередь в гардероб большая. Рядом ларек. Ну, чтобы не стоять под взглядами — «она, не она?», «как выглядит» — заняли очередь и отошли в ларек. Смотрим всякие ларечные вещицы: часы, кошельки, портмоне, сигареты, духи, шарфики… Ну и на очередь поглядываем. Девушки-продавщицы очень приятные, вежливые, симпатичные. Появляется кто-то с фотоаппаратом: «Можно сфотографировать вас на память?» Ну а почему бы и нет? Девочкам на память с удовольствием.
«Сережа, надо что-нибудь купить. А то скажут, что мы жлобы». Купили туалетную воду и довольные пошли снимать верхнюю одежду. Был чудный, теплый вечер. Андрон был красив, нежен, внимателен.
Прошла неделя. На спектакле мне дают журнал. Я в шляпке, шубке, чему-то глупо улыбаюсь. А Сергей Михайлович отсчитывает деньги за туалетную воду. Под фотографией «мой» текст: «Ну, не хочу я фианиты, купи мне бриллианты!» Смысл передаю точный. Может быть, порядок слов не такой.
Уж так долго я жила в страхе и недоверии к критике… Нет, не так. Я была в ужасе перед неблагожелательной реакцией публики, которая верила каждому печатному слову! Так долго это длилось… что этот ужас атрофировался. Оказывается, и к ужасу, и к страху, да даже к жизни в тюрьме можно привыкнуть. Ну, конечно, с большими моральными и чисто физическими потерями. А может, на это и расчет? Тут тоже снимаю шляпу. И все бы ладно, но…
Но. Но! Люди читают и верят. Плюнула бы я на эту «мою» реплику под фотографией, если бы… После спектакля в Киеве подошла ко мне женщина. Ей не нужен был мой автограф. Она приблизилась ко мне вплотную. Внимательно посмотрела на мои театральные клипсы. На ее лице образовалась невозможная тоска. Она сказала: «А мне такие уже никто не купит…» Повернулась и ушла. Что в таком случае делать? Как себя вести? Догнать, объяснить, что этого не было? Спросить, что у нее случилось? А случилось точно. Сказать, что это веселые выдумки журнала, которые развлекают москвичей пределов Садового кольца? В пределах Садового кольца…