Начались мои мытарства с квартирой. Я не могла ему объяснить. Мне было стыдно. Да, я имею известную фамилию, но нет у меня дара заводить знакомства с нужными людьми. Нет дара! Ладно. Звоню на Старую площадь. Записываюсь на прием.
Интересная жизнь! Со мной иногда происходят такие странные истории. Шла я на Старую площадь в октябре. А до того, в мае, то есть на 9 Мая, летела в Минск. Я люблю этот город с детства. Он первым принял на себя удар войны, сильно пострадал. Он мне родной. В этом же самолете летела правительственная делегация. На аэродроме все пассажиры ждали, когда выйдет первый класс. Ну, «ето як закон». Затем стали выходить на трап и простые люди. Подходит ко мне стюардесса и шепотом сообщает, что меня ждут внизу в черной «Чайке». И, раздвигая людей, повела нас с Костей к машине. И тут я слышу. Надо сказать, впервые о себе слышу.
«Ну, как же можно… наше, наше народное достояние и где-то в хвосте. И поедет общим автобусом? Нет-нет. Садитесь, пожалуйста. А ведь вы у нас, на Старой площади, не бывали? Других ваших видели частенько».
А за нами следом летела серая филармоническая «Волга». Весь взволнованный облик «Волги» говорил, кричал: «Товарищ Гурченко! Что же вы с нами делаете? Куда вас везут? У них же гостиница правительственная, а нам с вами совсем в другую сторону!» Около правительственной гостиницы из «Волги» выскочили перепуганные женщины, бросились ко мне пожимать руки, обнимать и так радоваться нашей встрече, ну, как будто я, по крайней мере, уцелела после катастрофы, землетрясения, как будто я их единственная на земле, родная и любимая. И тут же, тихонько косясь в сторону правительственной делегации:
— Мы с вами едем в другую гостиницу.
— Почему? — громко спросил тот голос, что говорил о народном достоянии, — сейчас наши люди все оформят. — И положил передо мной номер свежей минской газеты. Праздничная, цветная газета с советским флагом. — Вот мой телефон. Если будут у вас вопросы, звоните, не стесняйтесь.
— Нет, я никогда не звоню.
— Вот поэтому я вам и записываю. Жизнь вещь непредсказуемая. Желаю вам хорошо выступить.
Костя газету ту сохранил. Да, жизнь штука непредсказуемая.
— Товарищ Гурченко, проходите, — сказала секретарша. Дверь открылась, навстречу вышел сам начальник, тот самый, что говорил «достояние».
— Ну, что у вас? Какие проблемы?
И я как расплачусь. Безнадежно, горько и устрашающе. Иногда я вижу себя в том кабинете, вспоминаю свои не к месту слова, слезы, замерзшие руки… Они проходят через всё… И задыхаюсь.
Вижу, как изменилось лицо начальника. Что могут подумать там, за дверями? А что мне сказать? Что нужна большая площадь? А кто они, где работают, почему увеличение? Знаю, какие очереди. У меня в мозгу смешались все мои углы и комнаты в коммуналках. И счастье, когда выкупила квартиру на Маяковской. И даже зависть и гордость, что моя дочь имеет в двадцать лет свою площадь… А когда у меня появилась трехкомнатная квартира? В сорок семь лет, на проспекте Мира, когда сломала ногу. И в мою двухкомнатую на Маяковской после успешного проката нескольких фильмов приходили зарубежные фестивальные гости и корреспонденты. В глазах у них полное недоумение: и вот это звезда?
Я придумала выход — принимала всех на ковре. Говорю, у нас обычай такой. А что? Посуда красивая, водка разлита в разноцветные штофы. Было очень даже весело. Режиссер Роберт Уайз (он снимал «Вестсайдскую историю») был со своей женой в гостях. Я их одарила хорошими сувенирами. Уходя, он заметил:
— Теперь я все понял про вашу страну. У вас действительно все равны. Наш водитель имеет собственный дом, правда, не в центре Нью-Йорка. В центре у нас квартиры дорогие.
Я сразу расправила плечи. Как и следует настоящей миллионерше.
— Да, — говорю, — мы здесь сейчас в Москве. Ведь фестиваль… — Хи-хи-хи да ха-ха-ха… — А так — на даче…
Эх, дорогие мои заморские гости! Какой бы это был феерический сценарий! Звезде двадцать лет. Сверхпопулярность! Прописана домработницей. Да так и назвать фильм — «Звезда-домработница». Производство ордена Ленина киностудии «Мосфильм». Идет эмблема Мухиной «Рабочий и колхозница». Жанр — трагифарс с музыкой.
Когда из моих неточных фраз и объяснений не к месту… ну, говорят же некоторые женщины вместо «я ничего не понимаю в политике» «знаете, я абсолютно аполитична». Вот так и я тогда. На Старой площади. Ах, как не хотелось возвращаться домой и видеть недовольные лица. И чувствовать себя врагом семьи. Ну, вот я пошла. Я уже сижу. Уже не плачу. Слушаю.
— Это новое поколение, что вы хотите… А то, что муж должен привести жену в свой дом. А иначе не женись. Это давно забыто. Ладно. Что же придумать? Тридцать четыре метра? По норме не проходит. А первый этаж невысокий? Надо проверить по линии санэпидемстанции.
Записал телефон, адрес и отпустил меня с богом. В скверике на Старой площади меня ждал Костя. Я бросилась к нему. Он меня утешал. Да, будем ждать, надеяться. Ну, думаю, теперь жди этой станции. Но ровно через три дня пришла комиссия. А через время поставили на учет. В доме обстановка сразу потеплела. Ну! Что?
Да ты моя родная советская власть! Да больше такой в мире нет! И опять бескрайняя детская любовь к Родине, к красному флагу, к гимну, вера в советское завтра.
Ура! В меня влились новые силы, и я опять поехала петь, играть, веселить, рассказывать, отдавать людям влившуюся в меня новую энергию.
А «Время» в это время круто завертелось. Райкомы и обкомы разрайкомивались и разобкомивались.
Но разве это сразу распознаешь, если с детства привык, что они оплот, авторитет, власть. Нет, я еще неслась на прежних волнах любви к непобедимой Родине. Эх, папусик, родной, ну еще раз мне скажи, как ты меня в пеленках выносил из роддома. Ну, ну, пожалуйста.
«Глянь, Лёль, у всех детей морды красные, а в моей клюкувки морда розовая и все влыбается. Не, Лёль, вот тебе крест святой, актрисую будить, ув обязательном порядку. Мою дочурку увесь мир будить знать, а женихи усе окна повыбивають…»
О, сколько раз я слышала это в разных папиных интонациях. И в пьяных, и в торжественных по случаю Дня Победы. И на Новый год или 1 Мая. Нет, на Новый год не помню. На Новый год много елок — самый большой заработок в году. Артисты это знают.
Стоп, Люся. Куда тебя заносит?
Позвонил Марик и спросил, можно ли он зайдет к нам в гости со своим товарищем. Сережа к нему очень нежно относился, у них были несентиментальные мужские отношения. Марика он называл Марчелло. А Марику это нравилось. И он громко смеялся. Он чувствовал, что мы очень счастливы его звонку и ждем его с другом. На меня его друг смотрел во все глаза. Узнал меня. Значит, правда я родственница Марика. Сначала они были робкими, а потом оттеплели, развеселились. Марик снова говорил, что все понимает, что все переменится. Вот они с другом придут на спектакль, если он не уедет учиться в Англию, как обещал его папа.
«Люся, я знаю, что ты хотела, чтобы мы учились в общей школе. Нет, Люся, в колледже хорошо. Там охраны у нас больше, чем учеников. Утром нас с Леной отвозит папин водитель, а вечером нас забирает мама. Нет, Люся, наверное, здорово учиться в Англии, так интересно».
Я оправдывалась. Меняются времена. Может быть, я уже чего-то не понимаю…
Пришел ко мне, как чувствовал, что больше не увидимся. Уехал в Англию до спектакля. Больше я его не видела.
Вижу сейчас. Совершенно незнакомый мне молодой мужчина лет двадцати пяти. Красив как бог! Бедный Ди Каприо… Не узнаю мальчика. Моднейшая стрижка, голова выкрашена в светлые тона, черты лица заострились, ушла детская пухлость и смешной широковатый нос. В лице все выстроилось в совершенную красоту. Длинные густые темные ресницы и изумительные верхние веки. Декабрь. Холодно. Какой-то мальчик опустился на снег, закрыл лицо руками и раскачивался из стороны в сторону. Больше я ничего не помню. Молчание. Говорить нечего. Непостижимо. И беспощадно страшно. Приехать из Англии, чтобы умереть? Когда это началось? Может быть, тогда, когда…
Лето. Дача. Буйный зеленый июнь. Любимое время года. Одурманивающие запахи травы, земли, сирени и черемухи. Жужжат пчелы и шмели. Вороны со стола уносят хлеб и металлические сетки для мытья посуды. Небо голубое-голубое. Все как-то здорово разложилось по местам: и работа, и состояние духа.
В стороне Маша и Саша о чем-то беседуют. Маша стоит ко мне спиной. Хороший, любящий и работящий зять «попался» (как говорил папа, если знакомился с добрым человеком). Моя мама, правда, не в ладах, а иногда и на ножах с Сашей. Но чего только не бывает в семье. Мы с Костей его успокаиваем. Она ведь уже в возрасте и т. д. У Маши и Саши любовь. Детки бегают, играют, орут и смеются. У меня две картины. С Костей полное взаимопонимание и редкое человеческое, товарищеское, супружеское доверие. Доверие! А это главное. Ну, в общем, состояние полной эйфории, сравнимое с тем безмятежным блаженством, которое я чувствовала за десять минут до того, как клоун Олег Попов на съемках детского мюзикла «Мама» упал мне на ногу, размозжив кость на девятнадцать осколков.
Я стояла на льду на коньках и думала: «Вот я и дождалась. Я дождалась своего счастья. Меня приглашают сразу в несколько фильмов. Несколько ролей. Да каких!» А через десять минут — хлоп! И конец эйфории. Больница, операции и… Маша и Саша все еще разговаривали, но вот она повернулась ко мне лицом. И я увидела, что она плачет. Я посмотрела на маму. Моя мама стояла, крепко сжимая кулаки, — верный признак того, что она еле-еле себя сдерживает (я это знаю с детства). Значит, она эту сцену наблюдала раньше. А может, даже знает причину Машиных слез. У меня с Сашей всегда были чудные отношения. Машины недостатки я знала. Я всегда была на его стороне. Они заметили, что мы с мамой все видим. Саша отошел от Маши, приблизился к нам и сел на скамейку. Я искала глазами Костю, и, как только он увидел мои встревоженные глаза, сразу напрягся — в чем дело?
— Что произошло, Саша? Почему Маша плачет? — шепотом спросила я у него.
Молчание. Молчание долгое. И сразу же на всех нас, до этой поры безмятежных и счастливых, напало такое оцепенение, такое напряжение. Что делать? Моего папы нет. Если бы он был с нами, подобного не случилось бы. Да он просто не допустил, не запустил бы ситуацию так далеко. Он был так чувствителен к бугоркам и неровностям в отношениях. Но его нет. Давай, Люся, выступай. Твоя роль. И больше актеров на эту роль нет.
— Понимаете… мне бы такую, как вы…
Что? Это что, про меня? Ударило в виски, подпрыгнуло сердце, я мгновенно оглохла…
И только где-то далеко веселые крики Марика и Леночки, лай нашей собачки и карканье ворон. Моя голова распухла. Ее заполонили инородные тела и мрак. И боль! Боль острая, неотвратимая. Думаю, что это была не я. А та, которой я бываю, когда надо защищать родных, близких, себя, свой дом, свою Родину.
— Ты знаешь, милый, я бы с тобой… рядом не села.
Что там гоголевская немая сцена в «Ревизоре»! Моя мама упала на скамейку. Маша сразу перестала плакать. Костя притих. В прямые бои он не вступал. Что делать, у меня в таких ситуациях, после смерти папы, никогда защиты и опоры не было. Я знала, я чувствовала всем своим существом: за этих детишек, за Машу, которую подняли без отца, я вот сейчас, сию минуту, могу собой закрыть амбразуру с самой страшной ракетной установкой. Знай это, папочка, и будь спокоен.
В то время у Саши уже были «отношения»… Из семьи он ушел. Позже до меня доходило: «Кому ты нужна с двумя детьми». Это тоже надо пережить.
Ну, что теперь об этом говорить… Ведь меня могло и не быть здесь, на кладбище. Маша не позвонила. Мама не позвонила.
«Люся, а ты знаешь, у меня в школе записано, что моя мама — Маша Гурченко, а у Капошной уже нет. Тогда папа уже вернулся».
За этой фразой стоит многое. Значит, тот год оставил в нем большой след. Ему тогда было семь лет. Год он был в доме единственным мужчиной. Тот год… Маша с двумя детишками выходит из трамвая. Одна на руках, другой держится за юбку. Как две обезьянки. Разве это видение когда-нибудь может изгладиться из памяти? Год приводили Машу в прежнее состояние. А Марик в семь лет пошел на почту разносить газеты. Пусть, думаю, с самого детства не чурается никакой работы. Они за ручку с Леной и с Машей носили почту, работали. А значит, выживали. Отдали Машу на курсы вождения. Отдадим ей машину, будет легче с детишками. Костя покупал билеты на все детские спектакли Москвы.
А Саша подал на развод. И тут моя мама резко выступила против развода. Надавили на меня. Здорово надавили. Ладно.
«Скажи, Маша, в суде так: «Я сама выросла без отца. Знаю, что это такое. Я хотела бы сохранить семью».
Их не развели. Назначили повторный суд.
«Маша, боже сохрани, такой позор. Как-нибудь переживем».
Но. Но!
«Это ты такая. А мы с Машей другие» — такая была позиция моей мамы. Но их развели. Моя мама сильно упала духом. Она понимала, что сильно перегнула в отношениях с Сашей. А я все читала (по-моему, впустую) лекции Маше:
«Вот мы смеемся с тобой над Лёлей, когда она причитает, что жизнь сложная штука, а ведь это правда, Машенька. Ни кино, ни театр, ничто не может сравниться с искусством жить. Тут и ум, и терпение, и хитрость, и лукавство. Да-да, Машенька. Искусство жить — это искусство и одеваться, и т. д. и т. п.»
— Мам, опять звонил Сашка. Не знаю, чего он хочет. Говорит, что забыл какие-то провода и что-то еще… Хочет заехать. Я тут же тебе перезвоню.
За год Маша расцвела. Опять идем по улице, и все заглядываются на нее, как раньше. Какая же я была счастливая. Ждем с Костей звонка. Ждем час, два, четыре, пять. У них телефон занят. Костя поехал к ним. Вернулся и сказал: «Они сошлись».
Ну и слава богу. Никогда не лезть в семью. Я хорошо знаю, чем это кончается. Помогла, когда нужно, чем смогла, и живите сами. Они опять расписались. И именно в то время начался затяжной конец моей истории длиной в семнадцать с половиной лет. «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».
Точно сказано в Писании: «Если ты имеешь дочь, и она вышла замуж, то у тебя может появиться родной сын. Или ты потеряешь дочь».
Папы нет уже двадцать восемь лет. Марика нет три года. Они, мои два любимейших на свете Марка, лежат теперь на одном кладбище. Думала ли я об этом, когда он родился?
Марик, Марк!
Глава восемнадцатая. Здравствуй, кляча!
Шел третий, во многом еще сырой спектакль «Бюро счастья». Я знала, что в зале находится режиссер, с которым связан тот наш первый ошеломительный успех. Теперь, с расстояния в сорок пять лет, этот успех особенно очевиден.
Эльдар Рязанов. Много артистов снималось в его фильмах. Он сам написал много интересного и о своих фильмах, и об артистах, и о себе. И все же ни один актер так не связан с ним, как я. И от того карнавального времени остались на свете в общем-то несколько человек.
После спектакля небольшой фуршет. Рязанов мной был доволен. Доволен был моей работой. Врать он не умеет. У него все на лице. Он тоже Скорпион. На него тоже лучше не нападать.
— Люся, сейчас дописывается один сценарий. Он сделал паузу.
— На какую тему? — спросила я, чтобы заполнить паузу.
— Да вот, название… Думаю… название будет «Старые клячи».
Вот почему была совсем «нерязановская» пауза. Он, видно, не забыл, что я однажды отказалась играть в его фильме «Небеса обетованные», хоть и роль писал в расчете на меня. Тогда я сказала, что «еще успею, Элик, это у меня впереди». И это он тоже, конечно, помнил. Ух, Рязанов. Скорпионище. Все помнит.
— Элик, ей-богу, противно, что «старые», но то, что «кляча», это точно про меня.
А в голове тут же созрела реплика: «Да какая разница…» Откуда эта реплика? Одна моя знакомая была увлечена одним человеком, довольно красивым, но у него от природы было на руке четыре пальца. А я, дура, у нее тогда еще спросила: ну как же, как же ты с ним можешь, у него ведь четыре пальца? И она мне просто-просто, буднично-буднично, как будто думала о чем-то другом, сказала: «Да какая разница…» Замечательная интонация.
Стою с Рязановым, еще ничего не знаю о роли, но уже увидела себя без зуба, с пучком полуседых волосиков, но вертлявой и несдающейся. Хорошо бы это совпало. И совпадет. Когда у меня подруга спрашивает: «Почему зубы не вставишь?» Я ей отвечу: «Да какая разница?» А вот того, что придется перепрыгнуть возраст, чтобы сказать молодому мужчине: «Вася, тусуйте меня!» Вот этого я еще не знала.
Ах, как я целовала художника по костюму Наташу Иванову за выцветший, когда-то розовый, теперь бежевый костюмчик годов эдак шестидесятых, который еле-еле сходился на груди. Праздник! А ровно в следующем кадре иду помолодевшей царицей по консерватории соблазнять молодого человека. Какое оживление в зале… Слышала сама. Значит, все рассчитано точно. Одеть актрису красиво — плевое дело. А вот найти вещь, которая говорила бы сразу о многом: о характере, о достатке, о прежних вкусах, о настроении на сегодня…
Четыре актрисы. Актрисы, которые известны и любимы публикой. У каждой за плечами большие интересные работы в театре и на экране. У всех у нас есть свои сольные куски. У всех всего поровну.
Сейчас, когда картина прошла по стране, вспоминая о работе в ней, в первую очередь я думаю об Эльдаре. В последний съемочный день приехал наш генеральный продюсер Владимир Досталь с шампанским и поднял тост:
— Все согласятся, если мы выпьем за главного человека — Эльдара Рязанова.
Согласятся абсолютно все.
Эльдар в картине был прекрасен. Ему интересно было работать каждый день. Я это видела. Он, если доволен, «худеет» на глазах. Это его особенное свойство.
— Элик, кого я играю?
Она из всех «кляч» артистка. Артистка по жизни. Всю жизнь «профукала» с подружками, увлечениями, «любвями». И осталась одна. «Профукала». Ясно. Отсюда и будем плыть. Только бы дать «образу» время прорасти, а какая спешка…
С первого съемочного дня, а вернее, с первой записи песни из фильма я себе зарубила на носу главную мысль. Все мы, все четыре «клячи» — пассажиры одной лодки. Соперничество в таких шатких морских условиях глупо. Главное, чтобы лодка не накренилась, чтобы не утонула. Ни на что болезненно не реагировать. Не вылезать. Не ввязываться. Не слышать того, что может отвлечь от главного. Все в одинаковых условиях. Работать друг для друга. Где боком, где спиной, где на общем плане. Главное, быть на месте в эпизоде, когда главную скрипку играет одна из нас.