Инна Геннадьевна вздохнула, вытерла слезы.
– Ты есть, наверное, хочешь? – сказала она. – Что ты там ешь, не представляю! Ты же совершенно ничего не умеешь, я как подумаю… Как еще твой… как он это терпит?
– Да терпит, терпит, – улыбнулась Аля. – Пойдем поедим.
Они сидели на кухне за овальным столом, лампа светилась под плетеным абажуром. Вообще-то Аля совсем не была голодна и готова была просто сделать вид, что ест, только чтобы не обидеть маму. Но, к ее удивлению, еды особенной и не было.
Когда Инна Геннадьевна открывала холодильник, чтобы достать сыр, колбасу, Аля увидела, что он почти пуст. Ни знакомой кастрюли с супом, ни накрытых блюдцами мисочек с чем-нибудь вкусным.
– Папа скоро придет? – спросила она, глядя, как мама нарезает колбасу на пластмассовой, в виде яблока, красной дощечке.
Нож на несколько секунд замер в маминой руке.
– Не знаю, – нехотя произнесла она наконец. – Он не предупредил. Он вообще теперь об этом не предупреждает. – Она положила нож, взглянула на дочь. – И не всегда приходит.
Аля молчала, ошеломленная этими словами.
– Но как это? – совсем уж глупо спросила она. – Почему?
– Почему? – Инна Геннадьевна невесело улыбнулась. – Об этом его надо спросить, наверное. Он мужчина хоть куда, в расцвете лет, у него появились новые… интересы. Такое вот вдруг произошло преображение…
Чего угодно Аля могла ожидать, но только не этого! У ее отца – какие-то «новые интересы»? Ведь совершенно ясно, что имеет в виду мама…
– Да ты что! – испуганно сказала она. – Мам, да быть не может! Он же всегда… Его же даже в гости из дому было не выманить, познакомить с кем-нибудь – и то с трудом! Ты что-то путаешь, мамуля!
– Что было, того уж нет, – ответила Инна Геннадьевна. – Я же врач, Аленька, я вообще-то осведомлена была о том, что так бывает. У мужчины усиленный выброс гормонов в определенном возрасте происходит, а у жены климакс начинается, а ему хочется чего-нибудь новенького… Все я это знала, в институте еще проходили. Но чтобы вот так, как по учебнику… – Она махнула рукой, отвернулась, замолчала, сдерживая слезы, потом повернулась снова. – Это давно уже происходило, неужели ты не видела? Хотя он старался, чтоб ты не заметила… Тебя-то он любит по-прежнему.
– И тебя, мама! – горячо произнесла Аля. – Да это что-то… Не может этого быть, я уверена! Тебе насплетничал кто-нибудь?
– Почему насплетничал? – пожала плечами мама. – Он сам сказал. Когда я уже не могла не спросить. Когда даже такая дурочка, как я, не могла не догадаться. Если бы ты знала, какой это был для меня шок! – Инна Геннадьевна закрыла лицо руками, потом ей удалось совладать с собой, она опустила руки. – Мне же в голову прийти не могло, я о таких вещах всегда слушала настолько отвлеченно, если подруги рассказывали, это настолько не о нас было… Он же всегда твердил: только тот, кто в детдоме вырос, может оценить, что такое семейный уют. Его же и правда никуда из дому было не вытянуть! И вот…
Для Али это известие было не меньшим шоком, чем для мамы. Она тоже хорошо помнила эти отцовские слова, которые он не уставал повторять, когда жена звала его, например, в гости к какой-нибудь своей сослуживице.
Родители Андрея Михайловича были расстреляны еще до войны, он их совсем не помнил. Детдомовское детство прочно сидело в нем, отзываясь особенной, трепетной какой-то, любовью к домашнему покою.
Еще в середине перестройки, как только это стало возможно, он съездил в Ленинград, добился пропуска в архив КГБ и прочитал дело своего отца – питерского инженера, арестованного после убийства Кирова, и матери – совсем юной балерины из кордебалета Мариинки, на которую, как он почему-то считал, была похожа Аля.
С дела даже не разрешили снять копию, не осталось ни одной фотографии. Осталось, наверное, только подсознательное ощущение утраченного семейного счастья, которое и воплотилось в собственной семье.
И что – все это разрушено? И из-за чего – из-за каких-то гормонов?! В это невозможно было поверить, и Аля не верила.
– Конечно, он тебе скажет, что его всегда многое не удовлетворяло, – с мучительной, непрощающей обидой в голосе сказала мама. – Скажет, что я диктовала ему все, что он должен делать, что к его мнению никто не прислушивался. Но что он теперь может сказать! Да еще тебе… Хоть перед тобой-то ему, я думаю, должно быть стыдно.
– А ты, мамуля? – спросила Аля, чтобы как-то отвлечь ее. – Как ты живешь?
– А что я? – Она пожала плечами. – Мне-то ведь не казалось, будто у нас что-нибудь не так было… Живу, как живется, что уж теперь. Дежурств взяла побольше, прихожу поздно, устаю. Смотрю телевизор, потом спать ложусь.
– Так папа, выходит, совсем дома не бывает?
– Почему – бывает. Хотя я не знаю, что лучше: когда его нет или когда есть – совершенно чужой… Просто, наверное, отношения у него с его женщинами не такие, чтобы к ним переселяться. Ночевать не всегда есть где, вот он и является время от времени по месту прописки.
Аля понимала, что надо поговорить с отцом самой. Ей все-таки не верилось, что дело обстоит именно так: какие-то многочисленные женщины, у которых не всегда можно переночевать… Но возражать сейчас маме было бы просто жестоко.
Инна Геннадьевна расспрашивала об Илье, о том, дружно ли они живут, что Аля готовит на обед, говорила, чтобы обязательно пришли вдвоем, только предупредили заранее, а то она редко бывает дома, разве что в воскресенье, да и то если нет дежурств…
Аля отвечала на мамины вопросы, но ей все время казалось: та спрашивает просто так, потому что надо же спросить, как живет теперь ее дочь. Она никогда не видела, чтобы у мамы были такие глаза – пустые, без следа того живого огонька, который всегда вспыхивал в них то возмущением, то радостью.
Даже рассказ о знаменитых родителях Ильи не вызвал у нее особенного интереса.
– Да все у нас нормально, мам, – вздохнув, сказала Аля. – Он меня любит, я его тоже. Пока что я дома, хозяйство осваиваю, – улыбнулась она. – А потом, наверное, работу какую-нибудь мне придумаем.
Прежде мама непременно сказала бы, что надо думать об учебе, надо приобретать специальность. Может быть, она даже догадалась бы, что жизнь у Али вовсе не такая, какую мать может желать для единственной дочери. Теперь же она только кивала, ничему не возражая. Але казалось, что мама даже не слишком вслушивается в то, что она говорит, а думает о том, что будет, когда за дочерью закроется дверь: пустой дом, громкий голос телевизора…
И ничего нельзя сделать, ничего! Побежать к отцу, потребовать, чтобы вернулся, ногами топать, плакать? Или остаться самой? И то, и другое было одинаково невозможно.
– А его родители? – уже на прощание, когда Аля одевалась в прихожей, вспомнила Инна Геннадьевна. – Они ничего ему не говорят? О том, что ты с ним живешь?
– Да нет, – пожала плечами Аля. – Его мама в Америке сейчас, у нее контракт в Голливуде. Илья говорит, такой звезде, как Анна Германова, сейчас здесь совершенно нечего делать, потому что кино почти не снимают, или чернуху одну. Она звонила недавно, со мной очень доброжелательно разговаривала. Сказала, что рада будет познакомиться, когда приедет. А у отца другая семья, Илья с ним почти не общается, странно даже.
– Ну, смотри, – вздохнула мама. – Я не знаю, что тебе сказать, Аленька… Видишь, как вышло: никаких советов о счастье я тебе давать теперь не могу. Все-таки хоть детей постарайся пока не заводить. Господи, ты ведь даже об этом представления не имеешь! Ничему я тебя не научила…
– Мамуля, ну что ты убиваешься? – В глазах у Али опять защипало. – Подумаешь, есть чему учить! Поставлю спираль, и все дела.
В туалете, куда она зашла перед тем как уйти, был сломан бачок; крышка лежала на полу, и надо было дергать за торчащую проволоку. Прежде такое было просто невозможно: папа сам все делал по дому, а мама к тому же норовила по всякому поводу вызвать мастера, потому что «любая работа должна быть выполнена профессионально».
Теперь никому из них не было до этого дела.
Аля медленно шла по улице к автобусной остановке, забыв раскрыть зонтик, хотя осенний дождь все усиливался и пузыри уже плясали в лужах.
Конечно, предстоял еще разговор с отцом, и, наверное, он расскажет обо всем этом как-то иначе… Но какая разница?
Опоры, которой был для нее дом, больше не существовало.
Але действительно казались странными отношения Ильи с его родителями, хотя он объяснял их вполне убедительно.
– Мама всю жизнь отдала отцу, – сказал он. – Я, помню, ревновал даже, когда подростком был. Конечно, она актриса была при этом необыкновенная и мать безупречная. Но все равно… Я-то не совсем со стороны видел их отношения, мог кое о чем судить. Он всегда у нее был на первом месте, удивляться только можно было, как ее вообще хватало на все остальное.
– А теперь? – осторожно спросила Аля.
– А теперь она привыкла, – пожал он плечами. – А что еще она должна была делать? Сначала, конечно, переживала ужасно, когда он к этой соплячке ушел. Не зря же она Маргариту у него в спектакле играла! Я тогда вообще за нее боялся, как бы не сделала чего с собой. А потом – ничего, справилась. Она, чижик, выдающаяся женщина, у меня впечатление, что теперь такие вообще перевелись как вид. Я вот себя тешу надеждой, что на нее похож, хотя внешне, конечно, вылитый папочка, уже слышать об этом тошно от каждого встречного-поперечного.
– А теперь она привыкла, – пожал он плечами. – А что еще она должна была делать? Сначала, конечно, переживала ужасно, когда он к этой соплячке ушел. Не зря же она Маргариту у него в спектакле играла! Я тогда вообще за нее боялся, как бы не сделала чего с собой. А потом – ничего, справилась. Она, чижик, выдающаяся женщина, у меня впечатление, что теперь такие вообще перевелись как вид. Я вот себя тешу надеждой, что на нее похож, хотя внешне, конечно, вылитый папочка, уже слышать об этом тошно от каждого встречного-поперечного.
– Ты жалеешь ее? – спросила Аля.
– Наоборот – восхищаюсь. Жалость – это же гнусное чувство вообще-то, сплошной надрыв. А у нас с мамой ровные, спокойные отношения, без истерик. Любим друг друга, прекрасно друг друга понимаем. Она наконец занялась собой, что я всей душой приветствую.
– Странно, – удивилась Аля. – Как это – наконец занялась собой? А как же она могла без этого актрисой быть?
– Ну как-как! – с легким раздражением в голосе ответил Илья. – Этого просто так не объяснишь, да я, по правде говоря, и сам не очень понимаю. Надо было видеть. Могла как-то, да еще какой актрисой… Ну, во всяком случае, теперь она счастлива, уж в этом-то я уверен. Завела себе любовника – молодой, красивый, богатый, продюсер ее. В Голливуд вот пробилась.
Аля слушала его с некоторым недоверием. Как-то не вязалось это… Актриса всю себя посвятила мужу, он был у нее на первом месте, потом он ушел – и вот она счастлива, и все у нее прекрасно… Ей почему-то казалось: или раньше все было не так, как говорил Илья, или теперь Анна Германова не так уж счастлива, несмотря на Голливуд и молодого любовника.
Но ему она, конечно, говорить об этом не стала.
– А отец твой? – спросила она вместо этого.
Лицо у Ильи стало холодным, на нем застыло неприятное выражение.
– А что отец? – сказал он, помолчав. – Он всегда жил как хотел и теперь продолжает в том же духе. Не в смысле баб, а вообще… Самовыражается, воспитывает молодые дарования в театре своем. Настолько молодые и настолько дарования, что одну даже до жены воспитал, – зло усмехнулся он.
– Ну и что? – невольно вырвалось у Али. – Что в этом плохого?
Правда, она тут же прикусила язык. Конечно, он за мать обижен… Но что плохого в том, что Илья рассказал об отце, она все-таки не поняла. Плохо, что ушел из семьи – но ведь и Илья дважды был женат, а теперь живет с третьей, а что было в промежутках, об этом вообще не говорит.
– Да все в этом плохого! – резко, зло воскликнул Илья. – В том, как он живет, все одно к одному! Девка эта еще не самое худшее, если разобраться. Но все остальное… Ни до чего он не снисходит, небожителя из себя корчит! Клуб, клипы, мороженое – это у них фи! Это не для их величеств! Что ж я теперь, удавиться должен или по миру пойти? Да плевать я хотел, что он по этому поводу думает!
Аля поняла, что лучше не заговаривать на эту тему.
И в конце концов, это не так уж трудно было делать. Если Анна Германова время от времени звонила из Америки и даже мило беседовала с ней, то от Ивана Антоновича не было ни ответа ни привета.
Только один раз, много позже, чем состоялся этот разговор о родителях, Аля слышала, как отец звонил сыну. И ей тогда почему-то показалось, что она приоткрыла тайную завесу, за которую лучше не заглядывать…
Звонок раздался рано утром. Илья только что проснулся и как раз собирался вставать – потягивался в постели, лениво обнимал Алю, а она притворялась спящей, потому что вчера, как обычно, вернулись поздно и просто сил не было отвечать на его утренние ласки.
– Ну чижик, ну дай… – бормотал Илья. – Когда я еще домой вернусь!
В эту минуту и зазвонил телефон, трубка от которого лежала у кровати.
– Блин, не дадут с любимой женщиной воссоединиться! – ругнулся он. – Алло! – Приоткрыв глаз, Аля увидела, как переменилось его лицо: странное, почти заискивающее выражение мелькнуло на нем. – Да, папа, слушаю, – сказал Илья.
Она не поняла, о чем разговаривают отец с сыном. Илья только отвечал на вопросы, да и то односложно: да, да, конечно, рад… Они разговаривали минут пять – и все время эти односложные ответы, произносимые незнакомым голосом…
– Папа? – вдруг спросил Илья. – Все, что ли? Даже не договорил! – Он швырнул телефон на постель так яростно, как будто черная трубка была в чем-то виновата. – Все! – зло воскликнул он. – Разговор окончен, самолет набрал высоту!
– Какой самолет?
Больше не таясь, Аля открыла глаза, села на постели.
– В котором он летит! Он из самолета изволил звонить, другого времени у него нет! Как же, крупная личность… На земле ему и без меня есть с кем поговорить! Небось для банкира, чтоб содержал его гениев, найдет время!
Илья говорил с такой яростью, что Аля даже испугалась: ей показалось вдруг, что он сейчас вообще заплачет… Но он отшвырнул одеяло, вскочил и вышел из комнаты. Вода зашумела в ванной.
Ни в этот день, ни потом они об этом звонке не говорили.
Глава 9
«А о чем мы с ним вообще говорим?» – все чаще думала Аля.
Эти мысли приходили невольно, без всякого ее желания. Она их даже стыдилась, потому что о ее жизни все можно было сказать простой поговоркой: «Как сыр в масле катается».
Именно так и говорила Нелька, время от времени заглядывая к Але в гости.
– И чего ты киснешь? – удивлялась она, выбирая в домашнем баре какой-нибудь особо экзотический напиток или примеряя Алину новую американскую бижутерию. – Что работы нет? Да это ж радоваться надо, вот дурочка! Мне б твои заботы… Ну, займись чем-нибудь. Обстановочку поменяй, чего сидеть в этом старье!
– Он не хочет здесь ничего менять, – возразила Аля. – Говорит, лучше новую квартиру купит, когда мать вернется, и отделает как захочется, а в этой пусть все так и остается. Это же старая квартира, дедовская – мхатовский дом… Его отец отсюда и то только книжки забрал, когда уходил.
– Вот жизнь у людей! – восхитилась Нелька. – Эту так оставит, новую по-новому отделает… А тут сиди и думай, как с мамашей двухкомнатную панельку разменять. А снимать он тебя что, не будет больше?
– Будет, – пожала плечами Аля. – Но говорит, не надо суетиться. Первый клип очень хорошо пошел, теперь надо выждать немного и следующий хит выдать.
О том, что клип про перчатки пошел хорошо, догадаться было нетрудно. На следующий же день после того как он появился в прайм-тайм на первом канале, Алю стали узнавать на улице. Она даже удивлялась: ведь в пальто была, да еще в вуали, а все больше людей бесцеремонно останавливают ее, спрашивают, не эта ли самая, просят автограф.
Но самое удивительное и для нее печальное заключалось в том, что она восприняла свой успех как-то равнодушно, словно заторможенно…
Аля никак не могла себе этого объяснить. Ведь и клип ей нравился, и она даже, бывало, днем смотрела его на кассете, удивляясь тому, с каким изяществом снят этот маленький этюд, и как таинственно выглядит она сама в синеватой дымке, и как легки ее шаги, и как блестят большие черные глаза под вуалью… И надпись «Вернитесь к забытым чувствам», – сразу запоминалась, даже казалась какой-то нерекламной.
На бесчисленных презентациях, где она по-прежнему бывала с Ильей, к ней теперь относились не только как к его эффектной спутнице. Подходили, сообщали впечатления, говорили комплименты, желали дальнейших успехов…
Все было хорошо, не о чем было грустить!
Аля надеялась, что Илья не заметит ее странного состояния. Но у них были не те отношения, чтобы можно было что-то скрыть.
Он всегда был ей желанен, всегда ему удавалось разгорячить ее во время близости, заставить трепетать все ее тело. Даже если сначала она чувствовала себя усталой, невыспавшейся, даже если говорила, что не хочет…
Илья только усмехался в усы.
– Это тебе кажется, чижик, что ты не хочешь, – шептал он, лаская ее грудь, живот, спускаясь пальцами все ниже. – Я такого дела не признаю, вот ты сейчас сама увидишь…
И она сама не замечала, как вспыхивало в ней желание, горячей волной разливалось по телу, всю ее охватывало. Аля понимала, как много значат его неутомимость и любовный опыт. Илья чувствовал, когда надо поменять позу, чтобы ее желание не угасло, когда надо помедлить, когда быть стремительным, даже грубым… Она ощущала себя воском в его руках – и ей это нравилось.
Как же он мог не почувствовать, когда всего этого впервые не произошло!
Они к тому времени жили вместе полгода; кончался январь.
Он лежал рядом с нею в темноте, отдыхая после недолгих любовных судорог, и молчал. Аля не пыталась даже, как обычно, прижаться щекой к его плечу. Она еле сдерживалась, чтобы не расплакаться.
– Что это с тобой? – спросил он наконец. – Ты почему не кончила?
– Да что-то голова болит… – пробормотала было она.
– Ты меня дураком-то не считай! – оборвал Илья. – Это чувствуется – если голова. О смысле жизни думаешь?