Водки у Ванзарова не оказалось. И без нее Граве уже был готов на все. Он стал подробно и со вкусом жаловаться на мучившую деталь, которая не давалась сама и не давала покоя ему. Перепробовал все кандидатуры, но ничего не всплывало.
— К чему она относилась? — спросил Ванзаров.
— Если бы я мог вспомнить! Бьюсь, и ничего не выходит. Как стена перед глазами.
— Нет стены, которую нельзя обойти. Расскажите мне о членах команды…
Граве только этого и ждал. Сведений у него было столько, что хватило бы на целое досье. Он говорил о каждом все, что знал, помнил или слышал. Про странные личности, с которыми водится Дюпре, про свидание Рибера и Липы, про самого Рибера с его амбициями, про нищету князя Урусова, про тайную страсть Немурова, и даже про тайные антикварные делишки Лидваля. Досталось Бутовскому, который продал за Олимпиаду племянницу, самой Женечке — за деспотичный характер и Липе за покупку титула в обмен на наследство. На каждого нашлось что-то темное и грязное. Вот только Бобби оказался ничем особым не замазан. Кроме дурацких пари.
Ванзаров слушал внимательно, редко задавая вопросы.
— Это очень важная информация, — наконец сказал он, когда Граве начал повторяться, пойдя по второму кругу.
— Поняли, кто убийца?
— Пока нечто другое: зачем Рибер собрал такую команду. А вам что-нибудь вспомнилось?
Пришлось признаться, что темнота не рассеялась. И лучик света не мелькнул.
— Вы обещали открыть, кто такой Лунный Лис, — напомнил Граве.
Ванзаров слово сдержал. Фамилия прозвучала.
— Рибер? — поразился Граве. — Так элементарно и просто: заключал пари и сам его выигрывал? И тот жандарм из охранки был прав, когда хотел его обыскать?
— Правда чаще всего проста и находится на виду, — сказал Ванзаров. — Поэтому так трудно ее увидеть.
Граве досадовал только на себя: все же было очевидно, а он принялся играть в сыщика. Никаких тайн, все было на виду, открыто, нагло и беззастенчиво. Но каков Рибер! Победитель во всем. Ни перед чем не остановился.
— Так это он… — Граве не мог произнести вслух. — …он… Бобби?
— Мысль вполне резонна, — согласился Ванзаров. — Только маленькая деталь мешает в это поверить.
— Что же это за деталь такая? Очень любопытно…
— Рибер не убивал Бобби.
Граве был разочарован.
— Ну это вы блефуете! Так и я могу заявить. Какие у вас доказательства?
— Самые веские, коллега. Хочу поздравить: вы начинаете мыслить как сыщик. Может, смените профессию? Или ловкость рук — это призвание?
Следовало обидеться на такую выходку, но Граве не смог. Вот не нашел в себе сил, и все тут. А потому счел за шутку. Так было проще.
Ванзаров лежание прервал резким скачком. Дремота подкралась предательски. Он был на ногах уже вторые сутки. И расслабляться было нельзя.
— Думайте, коллега, что вы видели и так прочно забыли, — сказал он, зевая без всякого стеснения. — А как вспомните, сразу запишите в книжечку. Чтобы не забыть.
Граве подумал, что от этого господина и комар не скроется. Видит буквально насквозь. А это пострашнее Стеньки-Обуха будет.
Валк — Тапс. Балтийская ж/д183 версты, 5 часов в пути Загниц — Боккенгоф — Эльва — Юрьев — Таббифер — Керсель — Лайсгольм — Браш — Веггева — Рекке — Ассъ — Тамсаль
1
Если бы Аполлон Григорьевич был маленькой девочкой, он скакал бы на одной ножке. Но выражать нетерпение подобным образом великому криминалисту было не с руки. Вернее — не с ноги. Был риск пробить крышу. Он только ломал в пальцах сигарки, отчего шерстяной ковер покрылся слоем табачных листьев.
— Ну, уже все?! — бросился к вошедшему.
— Держать такого туза в рукаве теперь смысла нет, — сказал Ванзаров. — О вас ходят слухи, дескать, в поезде появился проводник-волшебник. Исцеляет одним взглядом. Можете появиться на публике. Исцеленные вас встретят овацией.
— Да ну вас! — Лебедев отмахнулся. — Как сладка свобода! Но какое у нее роскошное тело…
— К тому же совершенно свободное сердце, — сказал Ванзаров. — А если бы вы узнали, какое приданое за него дают…
— Да? Позвольте… Это вы о ком?
— А вы о ком? — переспросил Ванзаров.
— Фея в блестках, что отказалась зашивать ухо, а потом чуть губу себе не прокусила, пока обрабатывал рану. Характер из стали выкован, а сама нежна, как воск. Чувственна и аппетитна. Еле сдержался…
— После драки женщине хочется тепла и ласки, а вы хотели воспользоваться…
Лебедев демонстративно оскорбился:
— За кого меня здесь принимают? Мы — за честную игру в любви… Что-то холодно стало… — Он потрогал лоб. — Уж не схватил ли я инфлюэнцу?
— Все проще, мой проницательный друг, — ответил Ванзаров. — Николя перегнул ручку отопления в другую сторону. Теперь он всех заморозит. Талантливый мальчик.
— Это есть! — Лебедев хотел было возгордиться своим подопечным, но загляделся в окно. — А это что за милый провинциальный вокзальчик промелькнул? Кажется, Валк… Ох ты, поезд направо сворачивает…
— Только не сообщайте об открытии на весь вагон. Могут быть знатоки географии.
Издалека раздался долгий и протяжный удар гонга. Ванзаров взглянул на часы.
— Курочкин сзывает на ужин ровно в шесть часов.
Лебедев стал суетливо оправлять курточку, но толку от этого было мало, руки плохо слушались от волнения.
— Что у нас в меню? — спросил он.
— Только полезные и диетические блюда, — ответил Ванзаров. — Надеюсь, это придаст накал страстям. А то угольки что-то затухли.
2
С детства барон готовился к испытаниям. В шесть лет, прочитав «Графа Монтекристо», он понял, чему должен посвятить свою жизнь настоящий аристократ. Конечно, борьбе с несправедливостью. Борьба эта казалась ему столь же прекрасной и веселой, как рождественский бал. Он будет защищать слабых и обездоленных, в одиночку сражаясь с мерзавцами. И ничего не требовать взамен. Сделав доброе дело, он не будет искать славы или благодарностей, а отойдет в сторону и станет наблюдать, как простые люди радуются и благодарят неизвестного героя, который спас их. Картина была столь волнующей, что юный Дюпре частенько пускал слезу умиления, лежа под пушистым одеялом, которым тщательно укрывал гувернер, камердинер в это время распахивал окно спальни, чтобы пустить свежий воздух, а учитель зачитывал ему что-то из истории Цезаря на сон грядущий. Дюпре искренно верил, что предназначен делать людям добро. Конечно, не всем понравится, что к людям придет такой герой. Враги будут коварны и упрямы, их будет множество, и они примутся плести сети интриг. Наверное, они поймают его и начнут мстить. Месть их будет долгая и жестокая, барон представлял, как сидит на цепи в темном подземелье, а перед ним стоят палачи, требуя подписать отречение от добрых дел. Палачи угрожают раскаленной кочергой и плеткой. А он, измученный, но не сдавшийся, даже ценой мучений не отрекается защищать народ. Дальше этого момента Дюпре в фантазиях не шел. Зато в мучениях тренировался усиленно. Жег пальцы свечкой, колол иголкой, совал руку в прорубь и даже ел молочные пенки. С каждым испытанием он крепчал, во всяком случае, барон искренно в это верил.
Желание делать добро и наказывать зло, чего бы это ни стоило, Дюпре сохранил в целости. Новые друзья, которых он нашел случайно не так давно, сразу поняли, с кем имеют дело. И взялись за барона умело и тонко. Не прошло и года, как Дюпре был в полной уверенности, что является членом тайной организации, которая несет всем людям идеалы свободы, добра и справедливости. Ради этих идеалов требовалось немного запачкать руки. Шанс такой представился с поездкой на Олимпиаду. Барон получил важнейшее задание, от успеха которого зависело счастье народа. И тут случилась незадача. Ночная спешка так сбила с толку, что Дюпре не смог правильно подготовиться. Оказавшись в поезде, мчавшемся в Одессу, он понял, к полному ужасу, что не сможет выполнить поручение. Потому что выполнять его не с чем. Все было забыто в особняке. Это привело его в состояние глубочайшей апатии. Ему показалось, что все мечты рухнули раз и навсегда. Как он посмотрит в глаза товарищам? Что о нем подумает простой угнетенный народ? Вся подготовка оказалась напрасна. Он провалил дело, с которым граф Монтекристо справился бы играючи. Дюпре окончательно разозлился на себя и погрузился в печаль. Любая мелочь теперь его раздражала. Нужно было сделать что-то такое, чтобы доказать самому себе: он не зря прожил двадцать один год, посвященный мечтам о героических подвигах.
Пока же Дюпре сидел в купе, забившись в угол диванчика, и мрачно смотрел в окно, потемневшее окончательно. Еще короткий мартовский день пролетал обрывками серого неба и кривыми кляксами деревьев, там были темень, пустота и тоска. Тоска была в душе барона. Нечем ее было оттуда выковырять. Он услышал удар гонга, сзывавшего на ужин, услышал, как захлопали двери. Команда отправлялась в ресторан. Никто не позвал его с собой, никто не постучался к нему, проявив обычный дружеский интерес. Он один, никому не нужен и ему никто не нужен. Рибера нет, и про него все забыли. В команде он чужак. За глаза все над ним посмеиваются, что с такой щуплой комплекцией он выбрал марафонскую дистанцию. Они уверены, что он упадет на половине пути. И как же они ошибутся! О, как они будут разочарованы! Дюпре добежит до победной ленточки любой ценой. И даже если упадет замертво, он добежит. На победу рассчитывать нельзя, хотя все может случиться с настоящим героем, но он себя покажет. Он, не раздумывая, согласился на предложение Рибера бежать марафон, хотя дальше двадцати верст не бегал. Это было еще одно испытание, и спасовать перед ним было нельзя.
Здесь никто его не понимает. И никому он не нужен. Все ушли на ужин. В этом Дюпре убедился окончательно. И товарищи его далеко остались. Не у кого получить поддержку. Ну и пусть. Ужинать он точно не пойдет. Как только Дюпре это решил, ему так захотелось чего-нибудь перекусить, что сидеть на месте было невозможно. Разрываться между голодом и печалью — такое испытание даже Монтекристо не выдержит. Дюпре саданул локтем по спинке диванчика и вышел из купе. В коридоре вагона было пусто. Только в дальнем конце появился проводник, такой же молодой, глянул на него и сразу спрятался. Вот судьба несчастного народа: увидит прилично одетого господина и сразу пугается. Дюпре захотелось сделать какое-нибудь доброе дело угнетенному проводнику, хоть чаевых дать, что ли. Но мелочь осталась в саквояже. А желудок подгонял в вагон-ресторан. Дюпре решил, что доброе дело проводнику сделает как-нибудь в другой раз, дорога длинная.
Проходя мимо первого купе, он заметил, что дверь прикрыта неплотно, колышется от каждого толчка. Подсматривать граф Монтекристо себе бы никогда не позволил. Но Дюпре об этом почему-то забыл. Он смотрел на ту женщину, на которую так хотел смотреть, и боялся. Он никогда не решался подойти к ней. Сейчас она сидела одна в купе, вокруг никого. Никто не помешает. Она грустна и печальнао, кажется, ей плохо, не пошла на ужин, а значит, ей нужна помощь. Больше Дюпре не раздумывал. Поймав убегавшую створку, он вежливо постучал. Ему не ответили. Он все равно вошел. Добро надо делать, не спрашивая разрешения.
Липа куталась в теплую шаль, из-под которой подмигивали блестки. Широкий подол волшебного платья раскинулся по полу. Она взглянула на незваного гостя.
— Что вам, Дюпре? — спросила она.
Делатель добра шагнул к ней, попятился, чтобы не наступить на подол, и окончательно смутился.
— Госпожа Звягинцева… Олимпиада… — начал он, запинаясь на каждом слове. — Если вы… Если вам… Чем вам… Что я… Что я для вас могу сделать?
Юный барон был поджар, бледен, юношески суров и мрачен. Это выглядело глупо и очаровательно одновременно. Если не знать, с кем имеешь дело. А Липа прекрасно знала, что за субъект пожаловал к ней. Проучить его следовало давно. А для начала улыбнуться манящей, загадочной улыбкой, которая так славно у нее получалась. Что Липа тут же и проделала.
— Ах, барон, как это мило, — сказал она, как бы ненарочно скидывая шаль, открывая прекрасные плечи и глубокое декольте. — Вы хотите мне помочь… Я этого ждала…
— Да… я… конечно… — ответил герой.
Липа откинулась назад, чтобы полулежать на диванчике, а платье стекало водопадом брызг, от которого темнело в глазах.
— Что же вы хотите мне предложить?
— Я… предложить? — в растерянности переспросил Дюпре.
— Но ведь пришли за тем, чтобы получить от меня подтверждение моему обещанию. Не так ли?
Дюпре как-то туго стал соображать. Он никак не мог вспомнить, что же Липа ему обещала. Но показать это было невозможно.
— О да, обещание… — проговорил он.
— Можете не сомневаться, слово я сдержу. Тем более дала его при всех. Помните мое условие?
— Разумеется… как же иначе… — пробормотал Дюпре, окончательно потеряв память.
— Какой вы герой… — сказала Липа и коснулась пальцами декольте. — Мое слово прежнее: сделайте что-нибудь яркое, великолепное, феерическое, что позабавит меня, и я обещаю вам незабываемую ночь.
— Что вы желаете? — спросил он, еле сдерживая непонятную дрожь.
— Я не могу вам приказывать, это дело вашей фантазии. Должен быть приятный для меня сюрприз. Ну спойте на весь вагон-ресторан революционную песню, а потом крикните: «Долой самодержавие!» Или пройдитесь на руках по крыше вагона. На ваш выбор. Главное, чтобы мне стало весело… А то печаль весенняя и этот мрак за окном меня совершенно угнетают.
Дюпре сжал кулак и вовремя спрятал его за спину. Дамы не любят, когда им показывают кулаки. Он совершенно забыл про ужин и только лихорадочно соображал, что бы такое сделать. Награда, которую посулили, был столь желанна, что мечтать о ней Дюпре не мог. И вот она падает ему в руки. Надо только совершить поступок, который порадует даму. Он готов был сделать все, что угодно. Но что из этого «всего» может порадовать блестящую Липу? Долго думать и сомневаться нельзя, она, чего доброго, откажется. Надо что-то такое дерзкое, чтобы ей было приятно.
— Хорошо, я сделаю это, — сказал Дюпре.
— Какой вы милый, — ответила Липа томно, думая при этом, как же глупо выглядит барон и какой он, в сущности, противный червяк. — Это меня порадует?
— Не сомневайтесь… Обещаю… Госпожа… Олимпиада… Липа.
Никогда еще ее имя не звучало так мерзко. Да кто ему дал право так к ней обращаться? Липа не показала вида, что барон, произнеся ее имя, стал противен ей окончательно, и только подбодрила его улыбкой.
Дюпре выскочил в коридор слегка возбужденный. Торопясь, он толкнул проводника, который так не вовремя попался ему на дороге.
3
Поданный ужин был не так уж и плох. Но Граве не узнал вкуса блюд. Он ковырялся в тарелке салата и не притронулся к остывшему супу. В один миг, который случился, как щелчок пальцев, ему вдруг показалось, что разгадка близка. От нее отделяет только легкая паутинка. Стоит дунуть, как правда откроется. Чувство это возникло ниоткуда. Не было ничего, что на это указывало бы. Граве опять вошел в ресторан первым, опередив и Бутовского с Женечкой и Чичеровым, и Урусова, и Немурова. Он занял ближний к выходу столик, без всякого умысла сменив привычное место. Смутное озарение произошло, когда все уже сидели за столами, а высокий официант разносил на подносе одинаковые тарелки. Граве оглядел зал, и ему показалось, что это он уже видел. Видел в тот самый вечер. Не столько понял, сколько ощутил, что до разгадки остался один шаг. Казалось, еще немного, нажать совсем чуть-чуть — и… Но последнего «и» пока не случилось. Это было неприятно, будто хорошенькая барышня обещала и не пришла. Непонятно, как с этим справиться. Его сил недостаточно. А Ванзаров задерживается.
Мучения мысли разжигала жажда. Граве теперь хотелось не только выпить, но и закурить. Он честно отказался от табака перед Олимпиадой. Одно воздержание он еще как-то осилил. Жить без папиросы и рюмки чего-нибудь было невыносимо. Размышлять о загадке мешали дымящиеся папироски и хрустальные бокалы, полные доверху. Видения слишком явны и мучительны. Граве даже головой потряс, чтобы прояснились мысли.
— Официант, полцарства за рюмку коньяка! — сказал он на весь вагон.
Официант только вежливо улыбнулся шутке. Члены команды одарили Граве осуждающими взглядами и отвернулись. Но этого было достаточно. Последняя капля упала, чаша была переполнена. Он вспомнил, что так долго убегало от него. Было это столь просто, невзрачно и обыденно, что и запомнить, кажется, невозможно. Почему тогда он обратил на это внимание? Граве сделал то же, что и в тот вечер: посмотрел направо. И все стало ясно. Он точно вспомнил, что именно тогда увидел. Все происходило так быстро, мельком, но этого было достаточно. Отметить такой успех было нечем. Граве занялся овощами, быстро очищая тарелку. Ванзарова он заметил еще в проходе, потому что ждал его и часто оглядывался. Он постарался так явно подмигнуть и состроить такую мину, чтобы сомнений не осталось: птичка у него в руках. Ванзаров только кивнул ему в ответ. Граве не был уверен, что его достаточно поняли. На всякий случай, чтобы опять не забыть, он достал книжечку и сделал две краткие пометки, жирно их подчеркнув. Все, теперь никуда не денется. Ах, как сейчас не хватает той рюмки, что мелькает в мыслях! Вот бы схватить ее за тонкую ножку! Граве дал слово, отметить успех в первом же буфете. И пусть Бутовский на него обижается. Интеллектуальная победа на вкус оказалась не менее приятной, чем карточный выигрыш.
4
Ванзаров не торопясь прошел к середине вагона, собирая внимание всех на своей спине, которая могла и задымиться. Взгляды были далеко не ласковыми. Но это мало его трогало. Остановившись перед буфетом и официантами, как дирижер перед оркестром, резво повернулся на каблуках и одарил притихших господ самой лучезарной из улыбок, какая только может слететь с усов.
— Господа! — провозгласил он с радостной ноткой.
Ложки с вилками замерли. Никто не смел шевельнуться. Бутовский прижал салфетку к сердцу, ожидая какую-нибудь ужасную новость, Паша Чичеров сидел с открытым ртом и выпученными глазами, Женечка бросала взгляд с плеча, Немуров потупился в тарелку, князь Урусов сидел очень прямо и перестал жевать. А Лидваль, хоть и сидел, взял под мышку кость. Только Граве наблюдал с интересом. Все чего-то ждали. Пауза затягивалась.
— Господа! — повторил Ванзаров, видя, как словно отражается в напряжении лиц. — Хочу пожелать доброго вечера и приятного аппетита!