Не взывая к справедливости, поскольку не хотели никого судить, не говоря о чести, поскольку не желали, чтобы вас чествовали, даже не упоминая о щедрости, поскольку, не ведая того, сами ее воплощали, вы были единственным поборником справедливости, чести и щедрости нашего времени, неутомимым трудягой, все отдающим ближнему; вы жили, обходясь без роскоши, но и не подвергая себя лишениям, без табу и без разгула (если не считать искрометного разгула творчества), принимая любовь и даря ее, обольстительный и всегда готовый обольщаться, превосходя своих друзей по всем статьям – обгоняя их за рулем и выделяясь среди них блеском ума, – но при этом постоянно оглядываясь на них, дабы скрыть свое превосходство. Вы предпочитали быть обманутым, нежели равнодушным, вы даже предпочитали разочарование жизни без надежды. Образцовая жизнь для человека, никогда не стремившегося быть образцом для подражания!
И вот вы лишились зрения, говорят, не можете больше писать и наверняка чувствуете себя порой таким несчастным, каким только может быть человек. В таком случае вам, надеюсь, будет приятно узнать, что, где бы я ни побывала за двадцать лет – в Японии, Америке, Норвегии, в Париже и во французской провинции, – я везде встречала мужчин и женщин всех возрастов, которые отзывались о вас с таким же восхищением, верой в вас и благодарностью, какие высказываю вам я в своем письме.
Этот век оказался безумным, бесчеловечным, продажным. Вы были и остались умным, добрым и неподкупным. Так пусть же воздастся вам за это сполна!»
Вы действительно любили этого человека…
Из всех людей, которыми я восхищалась, его я любила больше всех. Когда я близко познакомилась с Сартром, умер мой отец. Отец был совсем другим, и все же я восприняла это как некую эстафету в интеллектуальном и духовном плане. Сартр был такой весельчак! А как он лгал прекрасной Симоне!
Вы встретили его однажды в некоем месте с дурной славой…
Да, в одном доме на улице Вавен. Я сама была не одна – и вдруг мне навстречу Сартр с женщиной. Разумеется, мы не поздоровались, не сказали друг другу ни слова. А в тот же вечер по иронии судьбы я ужинала с ним, моим мужем и Симоной де Бовуар.
Какие у вас были отношения?
С Сартром мы понимали друг друга с полуслова. Мы оба родились 21 июня, я – через тридцать лет после него. Он называл меня «проказница Лили», потому что я всегда строила какие-то безумные планы. Мне очень его не хватает. Мы не виделись двадцать лет, и однажды я случайно встретила его; он уже был болен, и я написала ему это письмо. Он его прочел и попросил меня прийти к нему; я тотчас примчалась. В последний год его жизни мы каждые две недели вместе обедали в ресторане. Говорили о жизни, о любви. В основном о женщинах… Например, он говорил мне о своих бывших любовницах, не очень хороших актрисах, которым он давал главные роли в своих пьесах: «Люди – странные создания! Чего стоит триумф на сцене, если потом на вас целый год дуются!»
Я чувствовала себя его матерью, потому что он был почти слеп, и я резала ему мясо и водила за руку, и его дочерью, потому что он всегда высказывал мне свое мнение о той или иной личной проблеме. Мне невыносимы все эти вещи, которые я читала о нем после его смерти, когда какие-то люди рассказывали, как он ронял куски сыра на брюки. Ужас. Он был болен, да, но веселее иных здоровых, очаровательный и очень мужественный.
Мы ни о чем серьезном не говорили, ни о моих книгах, ни о его, болтали глупости, и нам было очень весело. Зато мы говорили о том, что хотели бы написать, что он хотел бы написать, но не успел и уже не напишет, потому что ослеп… Я помню одну новеллу, которую он так и не смог написать из-за слепоты. Трагическое у него было положение. Но до самого конца он оставался бодрым, душевным и терпимым, как никто. Он как-то объяснил мне, что очень умные люди никогда не бывают злыми. «Я знал, – сказал он, – только одного человека, одновременно умного и злого: он был педерастом и жил в пустыне!»
В ресторанах вы, должно быть, производили фурор…
Я, заикаясь, прошу столик, а он держится за мою руку – да, в ресторанах это был выход комиков. Его, кстати, это забавляло.
Симона де Бовуар не ревновала?
Не думаю, у нее не было на это никаких причин. А вот люди, окружавшие Сартра, еще как ревновали. Когда я заходила за ним, он был уже готов, стоял в прихожей в пальто. Он говорил мне: «Смываемся?» И мы смывались.
В нем было много мальчишеского?
Очень. Когда я отрезала слишком большие для него куски мяса, он говорил мне: «Ах! Ах! Никакого уважения!» Я ела как птичка, а он ел за десятерых. Наши аппетиты были соразмерны весу нашего творчества.
Вам не хватает Сартра?
Конечно.
Он был…
Очарователен, умен, полон юмора!
Он боялся смерти?
Мы никогда об этом не говорили. И об общих знакомых тоже. Мы всегда говорили так, будто встретились на перроне вокзала!
В общем, любовь?
Своего рода любовь… с моей стороны уж точно!
Короткая страсть…
Если бы ее не оборвала смерть, она бы продолжалась, во всяком случае у меня.
Каких еще современных французских авторов вы любите?
Филиппа Соллерса – не за отношения с женщинами, но за его своеобразную грусть, очень трогательную. Патрик Модиано и Жан-Марк Робертс тоже всегда меня трогают.
Меньше нравятся мне некоторые модные ныне романы, авторы которых больше думают о литературе, чем о собственно истории, и больше хотят поучать, нежели рассказывать.
Но быть писателем во Франции сегодня трудно. Если обращать внимание на критику, вас то и дело припирают к стенке. В самом деле, больше нет доброжелательной критики: ничего, что помогало бы вам писать. Все субъективно, статья – выступление автора, из которого вы не узнаете ничего для себя нового.
А издатели – много ли они делают для литературы?
В издательском деле очень мало людей, которые действительно читают, действительно любят литературу и занимают посты, соответствующие их способностям. Зато невежд на высоких постах пруд пруди. Мне повезло: я начинала с издателями, у которых были одновременно талант и деньги. Сегодня недостаточно поддерживают начинающих писателей, чьи первые книги, как правило, продаются плохо. А им надо бы дать время созреть.
Какие воспоминания вы сохранили о вашем первом издателе, Рене Жюльяре?
Это был совершенно очаровательный человек. Какой он был издатель – не знаю, я ведь пришла с готовой книгой, которую он взял и опубликовал. Ему нравилась книга, и он в нее верил. Ну, а потом получилось то, что получилось, и после этого я стала чем-то вроде ученицы чародея. Он читал мои книги и не думал что-либо в них менять. Все шло само собой. Он был больше моим издателем, чем литературным консультантом. Но человек был изумительный.
Какой ваш любимый роман о любви?
Невозможно назвать какой-то один. Возьмите «Идиота» Достоевского; это сильнейший роман о любви: он любит всех, она любит его одного. А «Пленница» Пруста – какая глубина проникновения! Хочется еще упомянуть «Пармскую обитель», «Дикие пальмы» Фолкнера, «Ложимся во мрак» Уильяма Стайрона.
Вы встречали на жизненном пути кое-кого из «чудовищ». Каким был, например, Занук? [37]
Занука я знала влюбленным в Греко[38]. Влюбленным и несчастным в ту пору. И потому человечным.
А Орсон Уэллс?
Никто на свете, я думаю, не может произвести такого впечатления гениальности, столько в нем чрезмерного, живого, рокового, столько категоричности, разочарования и страсти… Уэллс любил людей определенного типа, наверное, своего: неистовых, нежных, умных, аморальных, богатых. Он был одержим и изнурен самим собой, силой своей натуры, властелин, деспот, всегда непонятый и никогда на это не жаловавшийся. Даже, наверное, не думавший об этом… Никто никогда не сможет снять фильм об Уэллсе, по крайней мере я на это надеюсь, ведь ни у кого на свете нет его стати, его лица и, главное, этого неугасимого света в глазах – света гения.
А Теннесси Уильямс?
Это был добрый человек. В нем, как в Сартре, как в Джакометти и еще в нескольких людях, которых я мало знала, была эта абсолютная неспособность причинить зло, ударить, обидеть. Он был добрым и мужественным.
А Франсуа Миттеран по-прежнему регулярно приезжает обедать с вами тет-а-тет?
Это бывает каждые четыре-пять месяцев, когда есть время. Он спрашивает по телефону через свою секретаршу: «Я могу прийти к обеду?» И приходит, спокойненько, один. Соседи в коридоре удивляются. Чудесный гость – всегда вовремя и всегда в хорошем настроении. О политике мы не говорим. Я стараюсь угощать его блюдами, каких он не ест на своих банкетах: например, тушеным мясом с овощами. Он умный человек, любит литературу, не лишен чувства юмора. Мне нравится, что он сумел остаться человеком при всей своей власти.
А Теннесси Уильямс?
Это был добрый человек. В нем, как в Сартре, как в Джакометти и еще в нескольких людях, которых я мало знала, была эта абсолютная неспособность причинить зло, ударить, обидеть. Он был добрым и мужественным.
А Франсуа Миттеран по-прежнему регулярно приезжает обедать с вами тет-а-тет?
Это бывает каждые четыре-пять месяцев, когда есть время. Он спрашивает по телефону через свою секретаршу: «Я могу прийти к обеду?» И приходит, спокойненько, один. Соседи в коридоре удивляются. Чудесный гость – всегда вовремя и всегда в хорошем настроении. О политике мы не говорим. Я стараюсь угощать его блюдами, каких он не ест на своих банкетах: например, тушеным мясом с овощами. Он умный человек, любит литературу, не лишен чувства юмора. Мне нравится, что он сумел остаться человеком при всей своей власти.
Какое место занимает в вашей жизни Бернар Франк?
Это мой лучший друг наряду с Жаком Шазо. Нам с Бернаром не раз случалось жить под одной крышей. В иные дни это становилось невыносимо, мы готовы были убить друг друга. У него свои страсти, у меня свои. Но мы всегда сходились вновь, после того как один присутствовал при последних любовных содроганиях другого.
Какой недостаток вы предпочитаете у мужчины?
Своего рода беспечность. Надо уметь быть с мужчинами ласковой. Мужчины – они же большие дети, большие жеребята. Их надо брать за холку и говорить с ними по-доброму. Как с детьми. Нельзя их все время трясти. Когда мужчина чувствует твою слабость, он в восторге и становится защитником. Мужчины по природе своей защитники, слава богу! Они такие, какими нужны женщинам.
Говорят, вы живете с целой оравой…
Я действительно живу не одна, нас трое или четверо. Если бы я могла жить с оравой, это было бы чудесно! Но слово «орава» предполагает виски, смех, буйное веселье. На самом деле у меня есть очень давние друзья, но нет, как говорят, «клана».
Вы часто переезжаете, почему?
Потому что мне это нравится. Может быть, еще и потому, что мои родители прожили в одной квартире пятьдесят пять лет. Поначалу я следовала за людьми, которые были мне интересны или жили в квартале, который мне нравился. Сегодня я могу прожить до пяти лет в одной квартире, это не так плохо. У меня нет времени ничем владеть. Я обожаю менять обстановку, обожаю смотреть, как плывут новые облака. Не уверена, что я хорошая хозяйка. Когда прислуга спрашивает, что приготовить на обед, это повергает меня в бездну сомнений.
Признание великих писателей вас трогает?
Вообще-то, не так много великих писателей признали меня своей. Критикам и журналистам понадобилось двадцать лет, чтобы допустить, что я – не только рекламный феномен.
Однако же Франсуа Мориак, Теннесси Уильямс вас признали?
Да, и с ними Сартр. Они сказали мне, что я имею право писать: это было до крайности приятно.
Вы общаетесь со многими писателями?
За исключением Бернара Франка практически ни с кем.
Что вы думаете об окружающих вас людях?
Среди них есть умные, есть добрые, славные… Есть такие, которых я по определенным причинам люблю. Я люблю их не за то, что они полуночники, нет, а за то, что они – это они. О них говорят, что они поверхностны, но на самом деле поверхностно судить о людях, которых не знаешь. Узнав ближе, их видишь глубже, яснее.
Многие ваши друзья забавны. Вы этого от них хотите?
О нет! Не только. Для меня вовсе не обязательно, чтобы они были забавными. Я хочу, чтобы они были счастливы, чтобы они были веселы. Я хочу, чтобы они… в общем, я надеюсь, что у них все будет хорошо. Знаете, годам к сорока наступает такой возраст, когда люди говорят себе, что жизнь сложилась более или менее удачно. Так вот, у кого-то из моих друзей она сложилась удачно, у кого-то нет. И я не знаю, считают ли они, со своей стороны, что моя жизнь сложилась удачно. Не знаю.
В вас чувствуется необычайная острота взгляда на людей и в то же время изрядная снисходительность к ним. Потому ли, что вы ни от кого не ждете спасения?
Я жду от людей одновременно всего и ничего. Жду всего в том смысле, что жду, чтобы меня любили, чтобы согревали своим теплом, чтобы жизнь была тепла. Но я ни от кого не жду, чтобы мне помогали жить или водили за ручку.
Это снисходительность или равнодушие?
Снисходительность. Я отнюдь не чувствую себя равнодушной. Знаете, если не считать некоторых превратностей судьбы, я прожила жизнь, благословенную богами. Так что меня бы первую удивило, проснись я вдруг обиженной или разочарованной.
Говорят, вы верны друзьям. А они всегда отвечали вам тем же?
Нет. У меня бывали приятели, знакомые, отношения, не стоящие ломаного гроша. Когда люди так ко мне относятся, я тотчас выбрасываю их из головы. Немного удивляюсь и сразу забываю о них. Это, кстати, очень удобно.
Стало быть, жизнь вам улыбается?
Да! И даже очень часто. Мне все нравится: люди, встречи, путешествия. Люди интересны мне тем, что они делают, как поступают, как защищаются в жизни, интересны своей натурой, своей восприимчивостью, умом, добротой. Я очень люблю людей.
Вы знаете всех, и все знают вас – хочется ли вам еще новых встреч?
Они у меня случаются на каждом шагу! Необязательно дружеские встречи, просто случайные… В бистро люди, не знающие меня, со мной заговаривают… Сейчас в это, может быть, трудно поверить, но я предпочитаю слушать, а не говорить.
Вы любите заниматься людьми, сбившимися с пути…
Пусть я буду публичным посмешищем, мне это совершенно безразлично… И потом, я слишком хорошо знаю, как можно иногда вляпаться, сама через это прошла! Мне инстинктивно хочется защищать детей, собак, пьяниц…
Эти люди, которых вы приглашаете к себе на протяжении всего года, – они все ваши друзья?
Да. В моей жизни они очень приятны, но не сказать, что необходимы.
Что вы делаете, когда не работаете?
Пользуюсь временем и пространством. Гуляю, встречаюсь с людьми, ничего не делаю… Все новое меня забавляет, порой даже излишне. К счастью, мне необходимо время от времени работать, ведь если бы мне не приходилось писать книги, я, наверно, погрязла бы с головой в пагубных излишествах или просто в лени… Удовольствия ради я писала бы по книге раз в десять лет, а возможно, публиковала бы стихи! И проводила бы все время, слушая любимую музыку.
Вы часто слушаете музыку?
Когда есть желание, обычно два-три раза в неделю. По большей части ночью, потому что никто не беспокоит и не звонит телефон. Я страстно люблю камерную музыку Бетховена, я погружаюсь в нее с головой и надолго. «Септуор Бетховена» в исполнении Венского оркестра – это изумительно.
Что вам особенно нравится в этом произведении?
Не знаю. Наверное, голос, взывающий о любви. Есть в нем две части, которые разят наповал, без вступления, без аллегро. Ничего – лишь одна музыкальная фраза.
Какую еще музыку вы слушаете?
Обожаю американские песенки, которые передают по радио: глуповатые слова, невнятные чувства и простенький звуковой фон – бим-бом-бом. Американские группы, когда они не слишком грохочут, я просто обожаю.
Вы учились сольфеджио?
Да, в детстве, во время войны. К нам ходила одна почтенная вдова военного, погибшего на фронте, которой надо было чем-то жить. Она сделала маленькую клавиатуру из картона с нарисованными тушью диезами. И я должна была упражняться без звука. Тогда я дала себе слово, что больше никогда не буду заниматься сольфеджио.
Что привлекает вас в композиторах?
Все профессии, обращающиеся напрямую к органам чувств, всегда вызывали у меня зависть. Художник видит то, что он делает. Композитор слышит. Литература – куда менее благодарное занятие: это всего лишь черные слова на белой бумаге. Ужас литературы, смею сказать, в том, что все люди, умеющие читать и писать, берутся вас судить. Они дают вам советы, может быть, и добрые, но чаще всего бесполезные. Но никто ведь не скажет композитору, написавшему фугу: я, мол, на вашем месте дал бы здесь фортепиано, а не скрипку. К художнику и его картине это тоже относится.
А театр?
Театр мне нравится безумно: я обожаю его атмосферу, репетиции, запах дерева, когда устанавливают декорации, актеров, входящих в роль, истерики… Это целый мир, замкнутый и слегка безумный. А потом, на премьере, публика за три часа решает, как в партии в баккара, судьбу пьесы. Месяцы труда, труда автора, труда актеров, зависят от этих трех часов. За все это я люблю актеров, их чувствительность, их восприимчивость к тексту, их нарциссизм, который есть сама суть творчества.