– Скорее всего, они его не читали. Большинству из них – 18–20 лет. В основном девицы. Потому что военной кафедры у нас нет, и ребята не особенно к нам идут. Да и вроде бы не престижная сейчас профессия. То, что они не знают, кто я такой и чего написал, для меня не имеет никакого значения. Когда на предыдущем курсе студенты меня читали, я запрещал вести на занятиях разговоры о моих сочинениях. Я понял, что мои нынешние студенты смотрят на меня, как на какого-нибудь Писемского, то есть на человека из XIX века, даже не из XX-го. Они не знали, кто такой Трифонов, кто такой Юрий Казаков. Главным для них кумиром был Довлатов. Легко читается, говорят. Высшее достижение – Вика Токарева. Поначалу не могли написать сочинение больше пяти страниц. А на той неделе одна из студенток принесла на двести страниц роман, другая – повесть. Я просто завел в них игру. На первом курсе сказал, что не поставлю им зачеты, если они не напишут сочинение меньше пятнадцати страниц. Дал им тему: «Три дня из жизни грузового лифта». Написали. И все по-разному. У всех чего-то сыграло. Сейчас они у меня пишут детектив «Вход и выход». Две студентки уже сдали свои тексты. Это те самые романы.
Я сегодня ночью проснулся и два часа не мог заснуть, сравнивал их поколение с нашим. Конечно, почти через каждую страницу у них описывается секс. Если какая-то случилась неприятность, надо срочно идти в магазин и какой-нибудь новой тряпкой себя утешить, такая шоппингтерапия. Мы в свое время в таких обстоятельствах покупали книги. Но я не осуждаю их, это другое поколение.
– Вам с ними интересно?
– Да. Хорошие живые люди. Конечно, в них много поверхностного, пустышного. Но на них просто интересно глядеть. И я от них получаю информацию. Я, например, совершенно не представлял себе реальную жизнь 20-летней девушки. Потом с ними начинаешь в какую-то конкуренцию входить. Два своих романа – «Шеврикука» и «Бубновый валет» я написал из желания самому себе доказать, что вот я их заданиями нагружаю, а сам-то могу чего-нибудь такое?
– А зачем сегодня поступают в Литинститут?
– Не знаю. Мои нынешние студенты все работают и зарабатывают куда больше, чем я как профессор.
– А где они работают?
– В основном в рекламных агентствах. Им, видимо, нужно приобрести литературную культуру. Но я вижу, что они увлекаются литературным процессом. Возможно, кто-то из них и станет писателем.
– Вы как-то боретесь с их пробелами в чтении?
– Конечно. Сейчас-то они уже что-то прочитали. Вообще, я считаю, что если сегодня существует традиция чтения, то она семейная. Я сужу об этом, прежде всего, по своим книжкам. Так получилось, что меня сейчас много издают. Вещи в основном все старые, но под разными обложками. И их раскупают. Я поинтересовался у молодых людей, которые покупали мои книжки, кто им посоветовал. Оказалось, родители или дедушка с бабушкой.
– В Интернете я увидела, что сегодня у «Альтиста» есть молодые поклонники. Видимо, им родители передали свое увлечение. А как обстоят дела с экранизацией «Альтиста»? Кажется, «НТВ-кино» собиралось четыре серии снять…
– Насчет четырех серий – это для меня новость. Я заключил контракт на полнометражный фильм. Говорят, что на главную роль пригласили актера Броуди, который сыграл у Поланского в «Пианисте». У них, по-моему, сейчас проблемы с режиссером. Но в этом году обещали уже снять весь фильм. В свое время у меня был контракт по «Альтисту» и с Голливудом.
– Да вы что!
– Да, обыкновенный контракт. В 87-м году. На три года. В главной роли собирались снимать Роя Шнайдера. Сыгравшего когда-то в знаменитом фильме Боба Фосса «Весь этот джаз». А демоном Кармадоном должен был стать Николсон. Но провалила контракт наша сторона. Тогда еще шла холодная война, и за три года так ничего и не вышло.
– Я смотрю, у вас компьютер на столе. На нем пишите?
– Нет. Это жены. Пишу ручкой. Как у Цветаевой, «я думаю кончиком пера». Передача человеческой энергетики на бумагу через перо – это реальность.
– А в Интернет ходите?
– Нет. Это не очень интересно.
– Я не нашла ни одного вашего интервью. И на литературных тусовках вас не видать. Во времена «Альтиста» вы тоже были достаточно закрытым человеком. Так что про вас ходили всякие истории.
– Ну, тогда просто была отдана команда громить меня повсюду и замалчивать обо мне. А интервью я не даю, потому что не люблю. В магазинах меня покупают, и слава богу. Кстати, когда начали показывать «Мастера и Маргариту» по телевизору, «Альтиста» вообще в магазинах «подмели».2006
Кирилл Решетников Потерянных поколений нет и быть не может [5]
Автор книг «Альтист Данилов», «Аптекарь» и «Шеврикука, или Любовь к привидению», Владимир Орлов выпустил новый роман «Камергерский переулок». В интервью корреспонденту «Газеты» Кириллу Решетникову писатель рассказал о своем восприятии современной жизни и о том, как она отражена в романе.
– Два главных героя «Камергерского переулка» – москвичи на середине четвертого десятка лет, представители поколения, от вас несколько отдаленного. Вы, очевидно, наблюдали за людьми этой возрастной категории?
– Естественно. У меня много знакомых этого возраста. Есть и просто знакомые, и родственники, и студенты, которые учились в моем семинаре в Литинституте. Так что наблюдений у меня много. Это наблюдения человека, который видит поколение не изнутри, а со стороны, но у всех поколений есть что-то общее. Я недаром упоминаю «Современную идиллию» Салтыкова-Щедрина, потому что у меня в романе ситуация-то схожая получается. А если взять героев Островского, то их истории тоже можно спроецировать на нынешние обстоятельства жизни, хотя сейчас другие люди, другой язык, даже другие способы любви. Может быть, было бы легче писать, если бы я был того же возраста, а может быть, и нет.
– Сергей Прокопьев, один из центральных персонажей романа, в свое время работал инженером, имел патенты на изобретения, занимал достойное место в жизни, но потом утратил его, вынужденно стал мастеровым. Случай очень типичный – может быть, тут есть основания говорить о потерянном поколении?
– Потерянных поколений и лишних людей в моем представлении вообще нет и быть не может. Все люди существуют сами по себе как личности. В романе ведь есть отдельный пассаж, немного, что ли, публицистический или эссеистский, по поводу слов Гертруды Стайн, которая обозвала потерянным поколением Дос Пассоса, Хемингуэя и Фицджеральда. Какое же они потерянное поколение? Стайн просто воспроизвела слова автомеханика, который отозвался о своем подсобном рабочем. Тот, дескать, воевал, нужного опыта у него нет, и с точки зрения автомеханика это потерянное поколение. Чисто субъективный взгляд. Потом это выражение вошло в обиход – социологический и не только. Оно стало употребляться на Западе, а теперь у нас некоторые объявляют потерянным поколением сами себя, плачутся в жилетку. В любых обстоятельствах все зависит от самого человека. Или он чего-то добивается, если это ему нужно, или плачется, оправдывая себя. Вот Соломатин в моем романе – он как раз такой. Фразер, способный ко всяким самооправданиям. Не таков человек творческий, желающий жить нестыдно – нестыдно для себя самого. Соломатин желает жить нестыдно, но у него не получается. Нет никаких потерянных поколений. Другое дело, что нынешние люди возраста моих героев выбирают корпоративную жизнь и загоняют себя в такие рамки, что потом им самим тошно становится. У них наверняка есть стремление к бунту или к чему-то подобному. Потому что невозможно долго существовать в соответствии с понятиями узкого сообщества, соблюдая не самые блестящие правила и добывая средства в первую очередь не для себя, а для хозяев. Таких людей, конечно, просто жалко.
– В «Камергерском переулке», по-моему, дана более обширная общественная панорама, чем в ваших романах, написанных в 1980-е годы. В новой книге рельефно показана жизнь разных социальных слоев.
– Если взять роман «Шеврикука, или Любовь к привидению», который я пока считаю наиболее серьезной своей работой, то там тоже была попытка это сделать. Правда, во всех предыдущих моих работах один основной герой, а в «Камергерском переулке» все расслоилось. С одной стороны, мне казалось, что я зря так сделал, а с другой – такая структура романа, может быть, дает больше возможностей рассмотреть разные варианты человеческого бытия.
– В книге присутствует мотив бесследных исчезновений. Пропадают не только люди, но и целые здания. Можно ли это понять символически, как констатацию того, что Москва в прежнем своем виде исчезает?
– Центр Москвы, конечно, теряет свою духовную суть. Верх берут другие нравы, другие ценности. Денежная лихорадка оттесняет людей культуры в глубину какой-то щели, они оказываются как бы в другом измерении, где остаются при своих понятиях о чести, о житье-бытье.
– Кстати, эта закусочная, которая находится в центре сюжета и которую называют Щелью – она действительно существует?
– Так в романе же все описано – ее купили, и сейчас там какое-то богатое заведение. А бывшая квартира Сергея Сергеевича Прокофьева в доме напротив, в которой раньше был музей, превращена в ювелирный магазин. Вот вам и все нынешние московские ценности.
– Можно ли, по-вашему, экранизировать «Камергерский переулок»? По-моему, это хороший материал для кино.
– Я меньше всего об этом думал. Я все-таки пишу слова, а не зрительный ряд. Но если кто-нибудь возьмется, то я, наверное, соглашусь.2008
Ольга Андреева Я только сочинитель [6]
За последние 20 лет изменилась не только политическая карта, изменились стиль и жанр эпохи. Множество знаменитых некогда фигур кануло в Лету, незаметно выпало из рук истории. Писатель Владимир Орлов – один из тех, кто остался.
Поступать в Литинститут в последнее десятилетие прошлого века было как-то неловко: гласность все-таки. Казалось, только начни писать – и сразу будет «Война и мир». Впрочем, те, кто все-таки туда шли, подозревали, что «Войны и мира» все же не получится. И им было стыдно. Поэтому я поступала тайно. А когда, пройдя творческий конкурс, приехала сдавать вступительные экзамены, неожиданно пережила сладкий момент славы: в институтском коридоре за спиной шептали:
– Она на прозу прошла, к Альтисту Данилову!
В том запредельно далеком 1995 году курс прозы набирал великий и ужасный Владимир Орлов, он же Альтист, он же Аптекарь, в недалеком будущем он же Шеврикука. Пять лет похожий на своих любимых домовых Владимир Викторович входил в нашу семинарскую комнату, смешно шаркал, смешно картавил, смешно сутулился, носил смешные растянутые свитера и рассказывал множество смешных историй. Мы влюбленно и благодарно хохотали, до хрипоты ругались и при этом твердо знали: вот так, сквозь смех и страсть споров, на нас в упор смотрит настоящая большая литература. Больше не бывает.– В начале 90-х стало понятно, что литература позиции кончилась: никакой автор никуда за собой повести не может. С тех пор у литературы появился какой-то новый статус?
– Ну, в первой половине 90-х еще были остаточные явления. Правда, скандалами своими все союзы настроили людей на то, что писатели – люди скандальные и больше ничего. Но все равно литература-то кой-какая тогда создавалась. А сейчас ее просто вообще почти нет.
То есть сам термин «писатель» превратился неизвестно во что. У нас сейчас все «пишут книги». Причем даже не могут сообразить, что книгу не пишут – пишут повести, романы, рассказы. Даже в книгах жалоб делают записи, но их не пишут. Но этим овощам, которые на каждой коммерческой грядке возникают, – им наплевать.
Как бы ни были плохи писатели, которые сочиняли произведения, становившиеся иллюстрациями к краткому курсу КПСС, они все-таки были озабочены уровнем литературы. Например, Кожевников: его обслуживали два-три человека, которые его тексты редактировали, что называется, – переписывали. Чаковский, тот был главным редактором «Литературной газеты», вроде бы должен был обладать хотя бы грамотным языком, но его тоже переписывали, чтобы хоть какое-то благообразие было. А теперь это никого не беспокоит. Пошла такая безответственная каша…
– Как ваши отношения с властями складывались?
– Никак. Власти сами по себе, я сам по себе. Диссидентом я не был. Ну, были у меня эти восемь с половиной лет, где-то с 68-го по 76-й примерно, когда совсем не печатали. Началось все с романа «После дождика в четверг». Сначала в «Юности» меня сильно порезали. Убрали все главы, которые связаны были с историей одной стахановки. Я ее не придумал, эту историю. Просто она имела выходы на Сталина, на Калинина и прочих там. Ну, все это в журнале в какую-то маленькую главку свели. А когда книжка выходила, то это вообще непонятно куда девалось. И с той поры вот до 76-го года меня просто не печатали. Набирали – разбирали, набирали – разбирали. «Происшествие в Никольском» было набрано в «Новом мире» и разобрано. «Что-то зазвенело» – рассказ, который как бы предваряет «Альтиста Данилова», его набрали в «Юности»…
– Как это – предваряет?
– Ну, он даже как фрагмент вошел в «Альтиста Данилова». Там любовь домового к реальной женщине. Я женщину абсолютно реальную взял, а домового, который живет в лифте, в пружинах, придумал. И сам не понял, что написал. Стал показывать людям. В «Юности» набрали и разобрали. После «Альтиста Данилова» извинялись передо мной.
Потом у Стругацкого в «Библиотеке фантастики» набрали. Но пришло новое начальство из ЦК комсомола, и этот том тоже разобрали. Я пошел тогда к замдиректора издательства «Молодая гвардия» – Авраменко такая была дама, – надо было выяснить: может, создалось такое впечатление нелояльности или еще чего-то. Ну, пошел я, значит, выяснять отношения, говорю: «Почему вы сняли этот рассказ?» Она мне: «А потому что он слишком талантливый и выбивается из сборника». Ну, в общем, опубликовал его Олег Попцов в своем журнале «Сельская молодежь» в году 89-м.
Но все равно у нас, у поколения, которое в «Юности» начинало, было такое ощущение: нельзя писать так, чтобы тебе было стыдно – и по-человечески, и перед писателями, которых ты уважал: стыдно перед Гоголем, перед Достоевским. Сейчас полное отсутствие стыда у всех этих наших многомиллионных тиражниц – Донцовой, Марининой. Языка нету никакого.
И слово «писатель» – это вовсе не то слово, которое должно бы соответствовать истинному статусу писателя.
– А в чем разница?
– Ну, писатель – это все-таки какая-то общественная фигура, которая увлекает и жизненным подвигом, и позициями героев, поступками, раздумьями. Я просто сочинитель, я не трибун, ничего такого.
– Ваш рецепт бессмертия? Как остаться во времени, когда изменилось все то, что вас создало как писателя?
– Ну, во-первых, это зависит от натуры. Зависит от наполненности человека, который что-то создает. С другой стороны, вот во втором томе «Дон-Кихота» есть такой эпизод. Там люди задают вопрос знаменитому художнику – ну, можно предположить, Веласкесу, – как он пишет. Тот думает-думает, а потом говорит: «А как получится». Ван Эйк, один из самых любимых моих художников, подписывал свои работы «Как умею». Вот и я пишу как умею и как получится. И все время стараюсь дать какую-то информацию.
В 60–70-е годы отсутствие информации вызывало действие литературы. Потому что человек, не обладающий каким-то знанием о происходящем в мире, он иногда в произведениях искусства находил даже то, чего в них и не было. А если сейчас просто истории рассказывать, обыкновенные, то есть прямые тексты писать, они уже плоско накладываются на то, что мы знаем из СМИ. Другое дело, что СМИ наши тоже подчинены коммерческому характеру их деятельности: чем больше всякой крови, чем больше скандала, тем больше рекламы. Получается чистый невроз. Вроде ничего особо и не показывают, но все на каком-то вое, вопле, натуге какой-то. Это тоже создает отношение к литературе как к чему-то вторичному, или третичному, или семитичному, что в жизни никакой роли и не должно играть.
– Кто ваш сегодняшний читатель?
– Есть и молодые люди. Но в основном это – семейные библиотеки и семейные предания. Вот бабушка или мама говорит своей 16-летней внучке или дочке: «Прочти такую-то книжку». Тогда интерес какой-то возникает. Это семейное чтение, я думаю, сейчас и поддерживает какой-то интерес к литературе.
– «Соленый арбуз», «Происшествие в Никольском» – все они написаны в абсолютно традиционном стиле. И вдруг возникает «Альтист Данилов», который начинает какую-то новую жанровую историю.
– Ну как новую, когда был Гофман, когда были Гоголь, Булгаков? Где же тут новое-то?
– Значит, вам пришлось куда-то вернуться?
– Это, конечно, объясняется интересом к сказке. В детстве, где-то в 44 – 45-м году это было, я первый раз попал в Большой театр – мамаша продала буханку хлеба и купила билет на «Щелкунчик». Я еще в школе не учился. Там как раз в роли Маши Плисецкая дебютировала. И это для меня – в ту пору особенно: еще недавно жили-то под бомбежками – была такая сказочная жизнь, без которой, я понял, нельзя человеку существовать. И Гофман – один из самых любимых писателей, конечно, был тогда.
– Но «Альтист Данилов» – это конец 70-х. Застой, голый быт. Откуда возникла эта мистическая линия?
– Первый раз мне эта идея пришла в голову в 68-м году. Я, помню, отправился на Рижский базар, а там рядом пивной ларек стоял, и там трое: один интеллигент, один гегемон, и еще кто-то. Они на троих, значит, бутылку водки купили, и мне показалось: а вдруг сейчас выйдет из нее джин, и сразу трое будут его хозяевами. Но они совершенно разные люди, то есть каждый будет тянуть одеяло на себя. Ну, я записал это все. Потом из этого «Аптекарь» получился. Я хотел вообще написать про такой пласт молодежных лидеров тех времен, которые потом стали кто политологами, кто миллионерами. А они ходили в одну пивную. Ведь там все персонажи реальные совершенно. И этим реальным людям дается сверхвозможность, та самая, которая у нас образовалась в 90-е годы.