– Кто-нибудь есть хочет? Я что-то проголодался.
Набив рот, он помычал, показывая, как ему хорошо, затем подмигнул Рите и протянул тарелку в ее сторону.
– Будешь? Давай, не стесняйся.
Рита молча смотрела на него, явно не собираясь реагировать на его действия. Следователь поставил тарелку на столешницу рядом с плитой. Тарелка громко звякнула.
– О-о, – с уважением протянул он. – Гранит.
Толик постучал по каменной поверхности.
– Солидно.
– Вам больше заняться нечем? – сказала наконец Рита.
– Да нет, много всего. Просто ветчина вкусная. Ты меня гонишь, что ли?
– Нет, не гоню.
– Ну, спасибо.
Он вынул из кармана мятую бумажку и протянул ее Рите. Та даже не пошевелилась.
– Бери, бери, – сказал следователь. – Сама же хотела со своим Филипповым пообщаться.
Рита неуверенно протянула руку и взяла у него бумажку.
– А что это?
– Адрес. Отвезешь его туда прямо сейчас. Он хочет, чтобы ты отвезла.
– Куда еще! – немедленно возмутилась Инга. – Данилов сказал – там опасно!
Толик усмехнулся и взял с тарелки еще один кусок ветчины.
– Данилов преувеличил. Много на себя берет, как всегда.
* * *На въезде в город дорожное покрытие стало совсем плохим. По тракту автомобиль бежал еще более-менее гладко, но стоило показаться первым домам, и машину заколотило, как будто она неслась по стиральной доске. Риту, судя по всему, это не беспокоило. Она даже не пыталась объезжать рытвины, поэтому Филя вцепился в ручку у себя над головой. Одет он был уже во все местное. В кладовках Данилова нашелся и новенький пуховик, и унты по размеру, и теплые вторые штаны.
Справа по-прежнему разворачивался абсолютно безжизненный и плоский пейзаж из высокобюджетной фантастики про закованные в ледяной панцирь планеты. Слева мышиной чередой уже побежали домишки окраинной бедноты. Кривые заборы, занесенные снегом крыши, серые покосившиеся сараи – это был еще не совсем город. Здесь, на задворках, ютились те, кого город не хотел к себе подпускать. Те, из-за кого он брезгливо поджимал свои улицы, площади и проспекты – лишь бы не коснуться случайно всей этой пригородной нужды, не заразиться от нее, не подхватить что-нибудь стыдное.
Ближе к центру улицы стали выглядеть поприличнее. Некоторые места Филя совершенно не мог узнать. Там, где раньше лепились убогие кварталы деревяшек – с частными дворами, с тротуарами из прогнивших досок, с ветхими туалетами напротив каждого дома, – теперь безликими крепостными стенами тянулись лабиринты пятиэтажек. Ориентироваться в новом ландшафте Филиппову было непросто. К тому же за окном то и дело мелькали невиданные им прежде архитектурные сооружения, имитировавшие в стекле и бетоне традиционную для северного народа юрту. Здесь, насколько он помнил, эти летние жилища назывались «ураса». Однако в советские времена никому в голову не приходило возводить их в камне.
Все вокруг было не просто покрыто снегом, а укутано в него с такой тщательностью и такой неотступной заботой, с какой не всякая мать пеленает своего младенца. Снежная толща, поглотившая город, достигала археологических порядков и величин. Погребенный под слоем пепла древний Геркуланум и многострадальные Помпеи – вот что могло сравниться с городом, на который Филиппов смотрел сейчас из окна автомобиля. Это был даже не снег, а какая-то особая, мохнатая его разновидность. Мохнатым и серым было абсолютно всё – дома, столбы, фонари, дорожные знаки. В причудливых сталагмитах у проезжей части только местный человек мог опознать деревья. Провода исполинскими коралловыми нитями тяжело провисали над головой. Колючие, взъерошенные решетки вдоль тротуаров были отлиты из жидкого воздуха, а не из чугуна.
Вся эта колоссальная изморозь, по интенсивности с которой можно сопоставить лишь тропическую растительность, являла собой альтернативную, небиологическую форму жизни. Кристаллы затвердевшего холода миллиардными колониями облепляли в городе любую поверхность, едва столбик термометра опускался ниже сорока. Эти колонии вели самостоятельную и как будто осмысленную жизнь. В их бурном росте и размножении читалась не просто стихийная экспансия, не один примитивный захват жизненного пространства – нет, они явно придерживались четкого плана. Холод здесь мыслил, и этот океан мыслящего холода со всей очевидностью чего-то хотел, чего-то ждал, к чему-то готовился.
Ехать в маленькой теплой машине посреди ледяного буйства, способного в считаные минуты приобщить живое существо к вечности, было одновременно жутко и весело. Филя покосился на Риту, которая до сих пор не произнесла ни звука. Минуту-другую незаметно подглядывая за ней, он пришел к выводу, что холод беспокоил ее только в бытовом смысле. Никаких следов трансцендентного в ее хмуром взгляде он не обнаружил.
– Ты зачем рвалась-то ко мне? – наконец решил он прервать молчание. – Чего хотела?
Рита вынырнула из каких-то явно не очень приятных размышлений и покосилась в его сторону.
– Увезите меня в Москву, – после секундной паузы сказала она.
– В Москву? – повторил за ней Филя. – А я сейчас не в Москву. Я в Париж.
– Ну, тогда увезите меня в Париж.
– С чего бы это? – Он хмыкнул и отпустил ручку у себя над головой.
В центре города машину почти не трясло.
– Я ваша дочь. – Рита сдвинула брови. – Вы должны заботиться обо мне.
Филя помотал головой:
– Если дочь, тогда точно не повезу.
– Почему?
– А на фига мне там дочь? Если бы ты была просто девушка, я бы, наверное, мог тебя взять. Потому что с девушкой интересно. С ней можно заниматься любовью. А с дочерью не прокатит… Нет, я еще не настолько.
– Ну, тогда я не дочь. Вы меня просто увезите отсюда. А то я убью тут кого-нибудь.
Филиппов ничего не ответил. Экзальтация молодости давно уже была скучна ему. Порывистые заявления в таком роде говорили о примитивной реакции человека, который впервые осознал, что жизнь разворачивается к нему своей уродливой толстой задницей. Новизна подобных открытий волнует лишь тех, кто не привык еще к этим обвисшим очертаниям и кого они оскорбляют, потому что по глупости ожидалось иное. Филиппова же наивность ничуть не трогала. Он искренне находил ее признаком неразвитой личности.
– Расскажи про себя, – сказал он.
– Что вам рассказать?
– Всё. Ты ведь моя дочь.
Рита слегка прищурилась, помолчала и посмотрела на него.
– А вы разве поверили, что я ваша дочь?
Филя пожал плечами:
– Да мне все равно, если честно… Не хочешь про себя – расскажи про Данилова. Про него даже интереснее.
Не отрывая взгляд от дороги, Рита ввела Филиппова в курс относительно того положения, которое Данилов занимал в городе и которое позволило ему вывезти из аварийной зоны, а также разместить у себя в загородном доме целую группу своих друзей.
– А я-то каким боком ему друг?
– Никаким. Просто вы валялись без сознания в подъезде у художника, когда мы за ним заехали.
– И кто решил меня подобрать?
– А вам это важно? Я думала – вам вообще наплевать на все.
– Ну, в принципе, да. Хотя… Телефончик свой дай на минуту. Сигнал в городе есть?
– Сейчас есть, – сказала она, передавая трубку.
Поставив свою сим-карту в телефон Риты, Филя проверил входящие сообщения и нашел информацию о крупном переводе на свой банковский счет.
– Что? – спросила Рита, увидев улыбку на его лице. – Хорошие новости?
– Французы выплатили аванс. Теперь точно в Париж. Но главное – поскорей отсюда. Нам еще далеко?
– Нет, мы на месте, – ответила Рита, останавливая машину рядом с выплывшей из тумана крупнопанельной пятиэтажкой.
– Хорошо. Ты меня тут подожди, – сказал Филя, открывая дверцу. – Я буквально десять минут. А потом сразу в аэропорт.
Захлопнув дверь, он быстро направился к подъезду, но потом сбавил шаг, остановился и вдруг заспешил обратно.
– Скажи, а в подъезде со мной собака была? – спросил он, снова заглядывая в машину. – Большая такая. На овчарку похожа.
Рита покачала головой:
– Нет, собаки не было.
– Понятно… Ладно, я скоро приду.
Вернулся он буквально через минуту. Мрачный уселся на свое место и буркнул:
– В больницу давай… В областную.
– Вы кого ищете-то? – спросила наконец Рита.
– Я говорю – в больницу давай! – заорал он. – Вопросы тут еще задавать будет.
* * *Впрочем, сначала они заехали в банк. Разобиженная Рита, теперь уже намеренно въезжавшая во все рытвины, успела припарковаться на огороженной территории областной больницы – там, где у самых ворот располагался морг, однако Филиппов неожиданно потребовал отвезти его в ближайший банк. Он знал, для чего ему вдруг понадобились деньги, но импульс уехать из этого странно знакомого места был продиктован чем-то еще. Филя не сразу дал себе отчет в настоящей причине. Чтобы не разозлить его снова, Рита не стала ни о чем спрашивать.
В банке было столпотворение. Стоя в очереди к банкомату и волей-неволей слушая чужие взволнованные разговоры, Филя узнал, что по всему городу люди снимают наличность. Никто не понимал, надолго ли затянутся перебои с теплом и к чему они приведут, поэтому все кинулись первым делом спасать накопления. В тяжелый и непонятный момент северный человек привык рассчитывать на одного лишь себя, а это прежде всего значило, что свое лучше держать дома. Большинство здесь хорошо помнило дефолт девяносто восьмого года и знало до какой степени государству с его банками наплевать на всех тех маленьких и неинтересных людей, которые толпятся в таких вот очередях, едва происходит что-то большое и страшное.
В предбаннике, где были установлены банкоматы, уже проскакивали первые ласточки нарастающей паники. Филя почти физически ощущал, как они бесшумно проносятся над толпой, касаясь крылом то одного, то другого. Невысокий плотный мужик в черном пуховике с отороченным чернобуркою капюшоном уверял кого-то, кто стоял чуть впереди и кого не было видно из-за огромного капюшона, что некоторые банки уже перестали выдавать наличность. Филя не видел лица говорящего, но голос его, даже несмотря на то, что мужик старался говорить негромко, выдавал страх. Напряжение витало над головами, сгущалось ближе к банкоматам, а входная дверь то и дело распахивалась, впуская закутанных и заиндевевших, если они шли пешком, и расстегнутых, если приехали на машине, но одинаково напряженных вкладчиков банка.
Предбанник быстро заполнялся, поэтому скоро Филя стоял зажатым между стеной и крупной женщиной в лохматой собачьей шубе до самого пола. От того, что женщина пришла в банк одна и ей не с кем было разделить то, что ее переполняло, она стала делиться слухами с Филей, сообщив ему, будто из Москвы уже пришла директива ограничить авиасообщение в целях экономии горючего, и что из города скоро совсем нельзя будет улететь. Также она поведала о таинственном бункере с автономной котельной, где спасется городская элита, когда в жилые дома подача тепла будет прекращена. Пожилой якут, прижатый к Филе с другой стороны, возражал насчет бункера, ссылаясь на вечную мерзлоту, в которой даже могилку выкопать трудно, однако женщина в собачьей дохе отвечала, что при нынешних технологиях и не такое возможно, только не для простых людей.
– Потому что мы с вами никому не нужны, – горячо говорила она старику через Филину голову, которую тот старался максимально при этом отклонить. – Нас тут как собак подыхать бросят. У меня в квартире сегодня ночью было всего плюс пять.
– Да ладно, – раздался недоверчивый голос откуда-то справа. – Это где?
– На Новопортовской, вот где, – звенящим голосом ответила женщина. – А у вас что, теплее?
– Ну да. Пятнадцать градусов держится.
– А вы где живете?
– На Петра Алексеева.
– Ну! Это же почти центр! – в голосе женщины прозвучало едва не презрение.
– Да какая разница?
– Как это – какая разница?! У вас там одно начальство!
– Да бросьте вы!
Женщина в шубе склонилась к Филе и потребовала отчета у него.
– Дома какая температура?
Он молча смотрел на нее, кривил обожженные губы, и через мгновение она переключилась на остальную очередь.
– Кто где живет и сколько градусов? – крикнула она, задирая голову.
– Пояркова, двенадцать! – ответили откуда-то слева.
– Орджоникидзе, четырнадцать! – прозвучал другой голос.
– Хабарова, семнадцать градусов!
– О! Едем все на Хабарова! Ча! Поехали! – дурным и веселым голосом заорал кто-то из дальнего угла, и вся очередь как-то вздохнула, зашевелилась и как будто вдруг улыбнулась одной пока еще несмелой, но общей улыбкой.
До этого момента всех набившихся в студеный предбанник людей объединял, пожалуй, лишь страх, и если было что-то еще помимо страха, что странным и противоречивым образом сближало их всех, так это понимание того, что каждый будет спасаться поодиночке. Они были тут вместе и в то же время глубоко порознь, и это жуткое чувство делало их смертельно уязвимыми, беззащитными абсолютно в той мере, в какой может чувствовать себя ребенок, оставленный ночью в лесу.
Теперь же они слушали чепуху, которую в дальнем углу несли два пьяненьких остолопа, смеялись их россказням, и вся эта чепуха не только прогоняла их страх, воздействуя как защитное заклинание местных шаманов, – она совершенно иначе объединяла их, и каждый в этом предбаннике на какое-то время теперь был уверен, что все обойдется. А если не обойдется, то это не так уж важно.
Когда снова подъехали к больнице и остановились у морга, Филя понял, почему час назад это место показалось ему знакомым. Отсюда он вместе с родителями Нины забирал ее тело. С тех пор здесь ровным счетом ничего не изменилось. То же самое безликое здание окружал все тот же безликий забор. В этой серой бетонной безликости по-прежнему не было ничего трагического, ничего загробного, ничего страшного. Обшарпанная зеленая дверь вела вовсе не в царство Аида. Филя помнил, что за нею лежал такой же скучный и такой же обшарпанный коридор. Мертвыми здесь были не люди – мертвой тут была сама жизнь. Она отступала, теряя всякую индивидуальность, делаясь общим местом, превращаясь в этот коридор, в эту дверь, в эти серые кирпичи. Она стиралась, как стирается с листа ватмана рисунок школьной резинкой, оставляя после себя лишь невнятные разводы и какую-то неопрятную крошку, которую теперь можно просто смахнуть или сдуть. Филя навсегда запомнил, что в этом невзрачном и совершенно нестрашном месте вам выдают не человека, а его ноль. Это даже не то, что от него осталось. Это то, чем он никогда не был. То, чего никогда не было в нем. Вам выдают обман. Как будто человек уже сел в поезд и уехал, а вам зачем-то вручают на опустевшем перроне его ростовую копию, довольно уродливую куклу. Типа, на память, или еще что. И люди, провожавшие поезд, расходятся с вокзала с этими куклами и вдруг спрашивают себя – а нам это жуткое чучело нужно для того, чтобы что? И ответа ни у кого нет. Потому что настоящий тот, кого любили, уехал.
– Пойдем со мной, – сказал Филя, открывая дверцу и выпрыгивая из машины. – Я тут ничего не знаю.
– Как будто я знаю, – ответила Рита, открывая дверцу со своей стороны.
Они оставили автомобиль у морга и направились к основному корпусу. Затем торопливо прошли мимо десятка-другого машин, забивших площадку перед огромным зданием и въезд на высокий больничный пандус для автомобилей «Скорой помощи». Одна из «неотложек» пыталась въехать на этот пандус, но путь был заблокирован, и никто из водителей не обращал ни малейшего внимания на вой медицинской сирены. Навстречу Филиппову и Рите непрерывным потоком спускались люди, приехавшие за своими родными. Они осторожно вели своих больных под руки, заботливо поддерживали их на скользких ступенях, рассаживали по машинам, пытались отъехать, окончательно застревали и тоже начинали нервно гудеть, присоединяясь к общему автомобильному гаму.
Поймав Риту за руку, Филя тянул ее за собой. Со всех сторон летела ругань, слова сочувствия и жалобы на русском и на якутском языках. Это двуязычие еще больше подчеркивало царивший тут хаос и разобщенность. Все хотели одного и того же, но никто не хотел понимать друг друга. Всем казалось, что остальные на них ополчились, что остальные – враги, и что самым лучшим будет заранее дать отпор этим остальным.
– Бесы, – бормотал Филя, задыхаясь от холода и проталкиваясь внутрь больницы. – Черти вавилонские…
В коридоре у самого входа, рядом с постоянно хлопавшей дверью, курил, сидя на корточках, стриженный наголо подросток. Нахохлившись как маленькая больная птица, он прятал сигарету в ладонь и пускал дым себе под ноги. Под расстегнутым армейским бушлатом, который был ему очень велик, виднелись только тельняшка, спортивные штаны и огромные рваные тапки. Клубы пара, то и дело врывавшиеся в больничный коридор с улицы, нисколько его не беспокоили. Входившие и выходившие люди спешили мимо, не обращая на него внимания, а он был поглощен тем, что рассматривал, как дым от его сигареты перемешивается с паром. Кричавшая на него медсестра в пуховике поверх белого халата тоже ничуть его не беспокоила. На все ее претензии он рассеянно отвечал, что будет курить где захочет, что его некому забирать, что он из другого города и не виноват, что после освобождения с малолетки его привезли сюда.
– Заболел сильно, тёть, не ори. Не знаю, куда теперь приткнуться.
– Мне сказали, что Анна Рудольфовна должна быть здесь, – вмешался в их одностороннюю перепалку Филя. – Где ее можно найти?
Медсестра посторонилась, пропуская на выход целую семью, сгрудившуюся вокруг большой грузной женщины с кавказским лицом, которая стонала при каждом шаге и закатывала глаза.