Убырлы - Наиль Измайлов 17 стр.


Никаких лиц вместо катькиного больше не мелькало. Катька стала почти такой, как раньше, еще и неровным румянцем покрылась. И я впервые понял, что она мне нравилась — именно такой, надутой и несчастной.

Но кого это теперь волнует.

Ее волнует.

— Ты думал, всегда так будет — вы такие веселые и счастливые, а мы в сторонке рыдаем? Обломись, Измайлов. Ты не Измайлов, ты просто ты! Ты!! Пес без хозяина, понял? Ты даже укусить не можешь. Ничего не можешь, овощ. А я с тобой что хочу сейчас…

Она потянулась ко мне и повторила шепотом:

— Что хочу.

Я почти уже не слышал ее и не видел. Вода в ведре остановилась. Катька тоже остановилась у самой моей щеки и щекотно сказала:

— Так неинтересно. Бревно, а не пацан. Я тебя боюсь, что ли? Да я тебя!

Она вскочила, мазнув подолом мне по лицу, и пнула ведро.

Меня окатило водой, всего. И болью. Дикой.

Это жизнь вернулась. По-другому она не умеет.

Я забыл как дышать. Сучил ногами и подергивал левой рукой, нащупывая положение без скручивающей муки. В правой руке был бесконечный взрыв. Везде был взрыв — в глазах сумрачно разлетались цвета и линии, от которых я отвык, в ушах громыхал пульс и замедленно шептали часы со стены, в носу была помойка, а во рту загаженный песочный пляж. Волосы казались воткнутыми в череп, мокрая кожа немела от озноба, сухая натянулась и горела, воздух в легкие шел только по приказу, а выходил только со стоном.

Плохо мне было. Очень.

— Измайлов, — пропели сверху.

— Кудряшова, — прохрипели от стены.

Подол проехал мне по голове, раз и другой. Катька повертелась на месте, хихикая, и спросила, видимо, не оборачиваясь:

— Вы в порядке, Анвар Насырович?

— Кудряшова, прекрати немедленно, — с трудом выговорил Сырыч.

Я его почти не видел, Катькины ноги заслоняли, но он, кажется, пытался сесть. Я попробовал отъехать от Катьки и беззвучно охнул.

— Что прекратить, Анвар Насырович? — поинтересовалась Катька. — Вот так делать?

Он хлопнула меня ладошкой по уху, и оно звонко выключилось.

— Или вот так?

Катька, присев, толкнула меня в грудь, словно низовой пас в волейболе сделала. Я отъехал и шарахнулся башкой и спиной о панель указчицыного стола. Зазвенело везде, кроме левого уха. В такт звону что-то прострекотало, и мне на руку свалилась указка.

А я думал, больнее не бывает.

Я, кажется, крикнул, и схватил указку здоровой рукой, чтобы зафигачить куда подальше эту заразу, которая сто лет торчала в шкафу, дожидаясь шанса свалиться в два приема мне на больное место. У меня теперь любое место больное, но ладно хоть по руке попало. Могла и в макушку воткнуться эта дура дубовая.

Дубовая.

— Кудряшова, — вяло сказал Сырыч.

— Сейчас, Анвар Насырович, я с Измайловым кончу и к вам подойду, — ответила Катька и пошла ко мне.

Я закричал и шарахнул указкой по полу. Треск раскатился по всей школе, но указка не сломалась — слишком плашмя ударил.

— Ой, — сказала Катька, не сбиваясь со вкрадчивого подшагивания. — Мы так боимся. Мы так всех пугаем и кричим, а все равно боимся, да, Наильчик?

Я ударил по полу еще раз, снова с криком боли и отчаяния. Движение спицами втыкалось во все конечности и органы. Мне бы другую спицу — а вот. Указка сломалась, как я и хотел, неровно, и в кулаке у меня был обломок с торчащей спицей не спицей, но длинной острой занозой.

— Ну вот, сломал, — огорчилась Катька, подходя вплотную и опять приседая так, что юбка чуть мне на голову не наделась. — Теперь беззащитный, да? Лучше бы так песиком и оставался, да, Наильчик?

В другой момент я, может, что-то ответил бы, и, может, даже обрадовался бы юбке на голове и реплике про то, что кончит она со мной сейчас.

Может, и теперь обрадуюсь.

Я еще раз прикинул, как все это делается. Глядя сквозь веселые глаза и поднимающиеся розовые ладошки, вобрал запах горелой мусорки, выпустил деревянный обломок, схватил Катьку за лодыжку и дернул на выдохе, одновременно смахивая туфлю.

Подцепил деревяшку и вбил ее в темный колготочный квадрат пятки — не думая и не целясь.

3

— Простите, мне сказали, Измайлов из восьмого… Что… Наиль!

Я вздрогнул и попытался встать, но смог лишь задрать голову. В дверях стояла däw äni. Полная, растерянная, испуганная и родная. В пальто и сбитой на ухо дурацкой шапке. Она мяла в руке черную блестящую сумку и смотрела то на меня, то, бегло, на скорчившуюся рядом Катьку, горный массив директрисы под окном и скрюченного над массивом Сырыча. Я хотел улыбнуться и сказать что-нибудь бодрое, но получилось такое, что däw äni охнула, взмахнула руками и бросилась ко мне.

— Däw äni, не надо, — торопливо сказал я, отодвигаясь, — у меня рука и вот…

— Что, Наилёк, что случилось? — выдохнула däw äni, с трудом остановившись. И началось.

Она спрашивала, я начинал отвечать, она перебивала другим вопросом, начинала охать, рыдать, тянуться ко мне, отворачиваться к Сырычу и требовать ответа у него, а когда он, сглотнув, все-таки мучительно находил пару слов, отвлекалась на меня. Что происходит, что с девочкой и женщиной, кто тебя обидел, где мама и папа, а дед где, зачем тебя вызвали, что с рукой, а врачам звонили, да что ж здесь творится, Ästägfirulla, я этот гадюшник сожгу и посажу гадов таких, с моим внучком, да ты ж мокрый весь…

Она на миг замолчала и ухнула в сумку почти по плечи.

— Däw äni, все хорошо, — сказал я, не понимая, что она там собирает. Обычно из таких сборов ничего хорошего не выходило — каша какая-нибудь, витамины и модная крутая кепка всем мальчишкам на зависть, ага.

— Ты же мокрый весь, — объяснила däw äni, выдергивая из сумки пачечку бумажных салфеток.

— Не надо, — резко сказал я.

Я в самом деле был весь мокрый, с волос до сих пор капало. Вода из ведра плохо стекала и медленно испарялась. Но эту воду нельзя, нельзя, нельзя стирать с лица рукой — и вообще вытирать лицо, пока вода сама не стекла и не высохла. Откуда-то я это знал. То есть вода стиралась, и легко — но вместе с лицом, или кожей-мясом.

— Ну что как дурачок, мокрый же, так и простыть… — ласково забормотала däw äni, вытягивая руку с салфеткой.

Я дернулся назад и гулко стукнулся башкой о стол, как десять минут назад. Теперь ничего в руки не свалилось. Да и нет вещей, которыми можно защититься от бабушки. И отступать некуда.

Я зажмурился и заорал.

Я хотел закричать «Нет», «Не надо», и даже подробно объяснить, почему. Не получилось. Я просто орал «А-а!» Сипло и безнадежно. Салфетка приблизилась, я зажмурился, плюща затылок о панель стола, дернулся от прикосновения и сразу занемел. И зашелся в кашле.

Däw äni что-то говорила и, кажется, плакала, и Сырыч фоном подвякивал, как бас-гитара, а я кашлял, и каждый рявк рвал мне грудь, скручивал кишки и, кажется, выщелкивал очередную косточку из прижатой к животу руки. Много там косточек, оказывается.

Наконец мы не то что успокоились, а угомонились. Я баюкал руку, виновато улыбаясь däw äni. Она отворачивалась и изводила одну салфетку за другой — не зря, выходит, доставала. Сырыч сгорбился на полпути к двери, придерживая себя за ключицы, и переводил немного безумный взгляд с меня на däw äni. Зато директриса с Катькой сохраняли хладнокровие и неподвижность.

Däw äni скомкала платочки, сунула их в карман пальто и спросила, запинаясь:

— Наиль, все-таки, скажи, что здесь?.. Тебя обидели? Кто?..

Она запнулась и стала разворачиваться к Сырычу, как танковая башня. Сырыч махнул рукой, сморщился и торопливо вернул ладонь под горло.

— Däw äni, я в порядке, я руку ушиб, но несильно, а тут просто… — Я запнулся, пытаясь сообразить, можно ли как-то описать, что тут просто.

— Просто что? — воскликнула däw äni, поворачиваясь ко мне и успокаивающе тряся ладошкой, — наверное, я опять как-то уехать попытался. — Что? Тут лазарет какой-то или, не знаю, бойня? Это кто, директор? Она тебя обидела, Наиль, честно скажи? У вас в школе всегда так принято, или только первого апреля?

Я хмыкнул, хмыкнул еще и загоготал, шипя на вдохе и стараясь подвернуться так, чтобы страдать поменьше. Сырыч, насколько я различал, на пол сел — там и хихикал, устало и в обнимочку сам с собой. Däw äni посмотрела на нас, махнула рукой и уселась в директорское кресло, подтащив его поближе ко мне.

— Папа и мама где, Наиль? — спросила она и тут же очень быстро добавила: — И дед, дед… Он к вам приехал?

Я отвечал сквозь смех, без подробностей и лишнего вранья, но так, чтобы обошлось без вызова моих любимых психиатров. Постепенно успокоился и вернулся в несиплый голос и внятный тон. Däw äni слушала как всегда, ахая и перебивая вопросами невпопад, вытирала слезы с потом вперемешку и обмахивалась полами расстегнутого пальто, снять которое не догадалась. Шапку она тоже не сняла — женщины, я заметил, почему-то не любят шапку снимать. Я тоже разлюбил, да вот отвлекся. Но главное däw äni поняла: взрослые в больнице с чем-то непонятным, но не слишком опасным, внук балбес, но в больницу не хочет, а внучка…

— Наиль, а Дилечка где? — спросила däw äni.

— Она разве не с тобой? — спросил я тупо.

Я и впрямь думал, что Дилька где-то рядом с däw äni. В голове так сработало, когда ее увидел: о, теперь все мои здесь, всё хорошо, плохое кончилось, сейчас домой пойдем.

А так не бывает, видать, чтобы сразу и плохое кончилось, и хорошо, и домой.

Еще я почему-то думал: ну не будет так, чтобы я один всё тащил и тащил и тащил — и никто бы не помог. Все это время я ждал, оказывается, пусть не волшебника в голубом вертолете, но кого-то сильнее, умнее или умелее. Кто меня отодвинет и скажет: «Ну все, пацан, ты сделал, что мог, теперь отдыхай». И дальше впишутся большие.

Не впишутся. Нет больших. Есть däw äni, и Сырыч есть. Больная испуганная женщина и сломанный испуганный мужчина. Хорошие ребята, но не спасители ни разу.

Я спаситель, что ли? Я вам не больной и не сломанный?

Я просто старший по мужской линии. Временно. И пока время не вышло, буду защитником, спасителем и вообще кем надо, хоть и не хочется. А что сил нет — кого это волнует. Даже меня не очень. Силы кончатся — хоть отдохну. Только Дильку вытащу сперва. Ну и däw äni, конечно. Раз она не защитница, значит, как это, защищаемая.

Вперед, защитничек.

Ох. Как же мне это надоело.

Я чуть не заплакал, честно говоря. Да и заплакал бы, если бы время было. А его не было.

Дильку кто-то увел. Неважно кто. Враг. Не врагов в этом кабинете в последние часы не было, если Дильку не считать, ну и Сырыча. Враг зачем-то увел сестру, вот и все. Где тут повод для раздумий и сомнений? Что случилось, ясно, что делать, тоже ясно. Как — отдельный вопрос. Решим.

Я прикрыл глаза, чтобы обмануть весь мир и особенно свой затоптанный организм, и спросил:

— Анвар Насырович, вы не это… Не заметили, куда моя сестра…

— Не успел, к сожалению, — сказал Сырыч булькающим голосом.

А ведь ему врач нужен, подумал я. И директрисе нужен, и Катьке. И всей школе. Пусть не тотчас, а после процедур. Кто бы их сделал еще. Кто бы, кто. Типа выбор большой.

Как же я задолбался.

Я зарычал — не от боли, между прочим, а от бешенства, — и встал. Удивительно быстро и почти ловко. И обломки указки подхватить успел. Подобрать не сумел бы. Мощная указка, почти не обуглилась. Надолго хватит.

Еще меня бы хватило.

— Наилёк, ты куда? — неуверенно спросила däw äni, тоже пытаясь встать.

— Däw äni, это вот Анвар Насырович, он у нас химию ведет. Ты посмотри, пожалуйста, он ушибся, помочь надо, — пробормотал я, и продолжал бормотать что-то еще, а сам уже переминался с ноги на ногу, словно втискивался в затвердевший от долгой лежки костюм, рыскал головой, щурился и морщился, пристраивая охотничий взгляд к месту, где охотиться нельзя. Нельзя охотиться в городе и нельзя охотиться в доме. Охота — на зверей, а зверям в доме делать нечего.

Тогда не охота, а уборка. Генеральная.

Знать бы еще, кто генерал.

— Наиль, ты никуда не пойдешь, — донеслось издалека, слабенько так.

Däw äni сместилась с края мира в центр, перекрыла его и заговорила про руку, здоровье, постельный режим и ее труп, через который она выпустит меня отсюда, ты понял, Наиль? А я почти и не понял. Каждое слово звучало страннее предыдущего, будто началась фраза по-русски, а потом через белорусский и польский ловко перескочила на какой-нибудь литовский или хинди.

— Däw äni, слушай ушами, головой и сердцем, — сказал я, удивляясь, что умею так говорить. — Враг забрал мою сестренку. Я Наиль, сын Рустама, сына Идриса, сына Исмагила, сына Хисаметдина, сына Фаткуллы, сына Ярми, сына Габдекая, их наследник и потомок. Я их помню. Я буду жить так, чтобы моим потомкам не стыдно было помнить меня. Я приведу сестренку. Жди.

— Nindi doşmannar, onığım? (Какие враги, внучок? (тат.)) — спросила däw äni тихо, но теперь я слышал ее отчетливо.

— Yawız doşmannar, däw äni (Злые враги, бабуля (тат.)), — ответил я.

Наклонился, поцеловал däw äni в смуглую соленую щеку и сообразил, что сильно выше ее. Пора доказывать, что рос не зря.

Правая рука почти не чувствовалась, зато и не болела. Я кивнул däw äni, которая не отрывала от меня мокрых глаз, бормоча «Bismillah», и пошел к двери.

— Sin qayçan tuğan teleñ öyrenep belgän? (Ты когда родную речь выучить успел? (тат.)) — успела спросить däw äni.

— Waqıtında (Вовремя (тат.)), — ответил я, махнул рукой, отсекая домашнее, и вышел.

В качественную богато детализированную игру с супердвижком, текстурами, объемным звуком и всеми делами.

И это не я, а персонаж игры стремительно охватывал коридор коротким взглядом, вписывал в разные кусочки таблицы все важное и неважное — далекие голоса, хлопнувшую дверь внизу, уровень уходящего за подоконник солнца, несвежесть воздуха в глухих углах, прочность стендов на стенах и свежесть следов на линолеуме. Следы почти не читались, но мне — вернее, персонажу, — хватало и прозрачных намеков: черточки от шаркнувшего торца подошвы, не успевшего расплыться сладкого запаха духов и обесцвеченного волоска, встрявшего между плинтусом и косяком едущей к лестнице двери.

След вел четко к Дилькиному классу, где продленка сидела. И Дилькин, и секретарши Луизы. Дверь была заперта, за дверью сидели люди — тихо и почти не шевелясь, но я чуял, хотя и не мог разобрать подробности.

— Dilya, — позвал я. — Ni xällär? (Как дела? (тат.))

И сообразил, что Дилька с ее-то татарским, да еще на испуге, может и не понять.

— Min äybät, abıyem, sin… (У меня отлично, брат, а ты… (тат.)) — ответила Дилька громко и очень спокойно, но ее оборвал вопль:

— Kit monnan! (Пошел вон! (тат.))

Голос был визгливым и почти незнакомым. А я все равно понял, что это Луиза. И разозлился. Она же Дильку напугает сейчас. Сколько можно-то. Но если орет, то и разговаривать может. Значит, можно и поговорить для разнообразия.

— Nail bu, Dilyaneñ abıye, işekne açığız, zinhar… (Это Наиль, Дилин брат, дверь откройте, пожалуйста… (тат.)) — начал я.

— Kit! Уйди! Нельзя входить, мы запрещаем!

Вопль взвился совсем уж заполошно и сорвался в надсадный визг, а потом тоненькое «А-а-а». И я сообразил, наконец, на кого похож, когда вот так вот прошу открыть дверь и пустить.

Я дернул ручку. Дверь даже не шелохнулась. Она открывалась наружу, а косяк был прочный. Фиг выбьешь.

Я громко сказал:

— Dilya, min xäzer keräm, tuqta äle (Диля, я сейчас приду, погоди-ка (тат.)).

Луиза заголосила, кто-то еще заплакал — не Дилька, — но я уже не слушал. Я вошел в соседний класс — пустой, как почти вся школа, — распахнул окно, перескочил с карниза на карниз — первый этаж, не страшно, да хоть бы и десятый был, — всмотрелся сквозь стекло, махнул рукой, чтобы не подходили и дал ногой по фрамуге. Она распахнулась с грохотом и звяканьем, стекла треснули, но не вылетели.

Я соскочил в класс, охнув — пятками словно на колья наделся, аж до легких, — махнул рукой кудлатому пацану, который грозно растопырился возле двери, держа пластмассовую указку, как штык, и повернулся к женской, так сказать, половине. Татьяны Валерьевны в классе не было. Луиза сидела на последней парте правого ряда, обнимая за плечи двух мелких девчонок, уткнувшихся ей в грудь. Дилька забилась в угол за их спинами и смотрела на меня. Остальные не смотрели, но косились. Как на вырвавшегося пса. Тварей поопасней тощего измордованного восьмиклассника здесь типа не было.

— Диль, — сказал я и шагнул в их сторону.

Дилька вытянулась, девчонки зажмурились и тихо заныли, горбясь все сильнее, под парту. Луиза тоже сгорбилась, иссекая меня лютым взглядом. А пацан, что-то невнятно вопя, кинулся и воткнул мне указку в бок. Ну, не воткнул, я увернулся, указка уперлась в пиджак, изогнулась и глухо лопнула. Я поймал ладонью голову пацана, который пытался достать меня кулаками и ногами, и сказал:

— Брэк. Хорош, говорю.

Пацан все буянил, поэтому я убрал руку, дождался, пока он налетит на парту, и объяснил:

— Мужик, я хороший. Не на того напал, говорю.

Пацан тут же развернулся, сжав кулаки и недоверчиво разглядывая меня.

— Слушай, меня не за что бить, — сказал я. — Я просто за сестрой пришел, нас бабушка ждет, понял?

Пацан грозно повел кулаками и что-то стал спрашивать, бурно и невнятно. Я понял только «А тогда чего ты», повторенное раза три на все лады, махнул рукой и спросил, повысив голос:

— Диль, ты в порядке?

Она кивнула, не двигаясь с места.

— Домой пойдем?

Он неуверенно пожала плечами.

— Ты боишься? — догадался я, всматриваясь в Луизу.

У той в руках и под партой ничего не было, да и вела она себя спокойно. Само собой, оставлять у нее в объятьях двух девчонок я не собирался, но сперва надо было вытащить Дильку — ну и заодно бдительность секретарши усыпить. Хотя она и так какая-то сонная, не прыгает, не рычит и речей не толкает. Вот и ладушки.

Назад Дальше