Вышел из глэм лакшри элит плюс фабрики, прихватив сувенир. Зуб бегемота – это надёжное вложение и добрая память. Я бы прихватил и австралийских шкур, но с ними работали люди, которые мне показались опаснее дедусь из ОТК. Вручную годами сшивать шкуры иголкой и затягивать нити – такая профессия накладывает некоторый отпечаток даже на лице. Игла тоньше нити для воздухонепроницаемости, бугры под кожей предплечий, тут же кромсают шкуры ножиками, тут же тянут жилы, скрип разрезаемого, у двоих пальцы не в комплекте, ладони в шрамах…
Вышел, как и зашел, не оборачиваясь. В другом месте шубейку себе найду. Мир не без добрых людей.
Рядом с волыночным комбинатом есть мастерская по производству ещё одной отрады – ножей скин-ду. Тоже элитная. В настоящий скин-ду должен быть вмонтирован топаз. Поэтому производство ножей охраняет индийский часовой в тюрбане.
На новые скин-ду смотреть не стал. А побежал, уворачиваясь от охраны, к реставрационному цеху. В нём старые ножи приводят в божеский вид, чтобы, значит, сызнова живопырить. Чего только в цехе реставрации не увидел! Кожаные ножны, изодранные зубами, что ли, не знаю. Лезвия в зазубринах. В углу секира какая-то щерится. На верстаке – палаш, надеюсь, просто в ржавчине. Схватился за секиру, отбежал, снова схватился. Неописуемое наслаждение.
На выходе купил себе набор метательных ножичков. Всю жизнь мечтал.
За углом секс-шоп и тоже какая-то мастерская по этой части. В шотландской символике. Туда не пошёл. Думаю, что в шоп сплавляют отходы и обрезки от первых двух производств. И, может, в секс-шопе тоже суровый ОТК есть. С использованием зашедших.
Не готов пока.
Ночёвка
Прочёл в гостинице: «Наших гостей ждёт самое учтивое гостеприимство и внимательное отношение ко всем их пожеланиям. Мы открыты всем приезжающим со всех концов мира. В нашем отеле останавливались многие исторические знаменитости. В частности, лорд Малькольм из Полтахоллоха, приехавший оспаривать право на графство Аргайл у лорда Колина Кэмпбелла. Надо ли говорить, что наглый чужеземец проиграл это соревнование и вердикт прозвучал не в его пользу! Посрамление приехавшего сопровождалось взрывом восторга среди жителей нашего города. Из нашей гостиницы ему пришлось бежать тайком и опозоренным. Его экипаж, как и дома его немногочисленных сторонников, которые располагались на центральной площади, подверглись нападениям – на них обрушился град камней, а пять домов было сожжено… Над замком реет знамя нашего доброго герцога Аргайла!.. Нашим гостям мы предлагаем ощутить на себе все аспекты знаменитого шотландского гостеприимства… сауны… тренажёрный зал… обучение традиционным ремеслам… стрельба из арбалета на берегу волшебного озера…»
– Особо не распаковывайтесь! – кратко приказал сопровождающим. – Назначить караульных, кипяток постоянно должен быть под рукой, пароль: «Каве адсум!», отзыв: «Самара!» Просто так не дадимся… Кэмпбеллы вонючие! Устроили тут…
Хитрецы
По итогам сегодняшнего дня могу начать проводить «Тренинг по искусству продаж в условиях высокогорья и обоюдного кислородного голодания».
Чем прекрасен Хайленд? Обилием людей, которые накормят и напоят любого странствующего забулдыгу, снимут с себя рубашку для любого беглого каторжника и усыновят малютку – растлителя восьми католических священников. Эти же люди, не меняя выражения лиц, превращаются в Сатану, стоит предложить им купить бритвенный станок или набор спичек.
Стоял под косым дождём над могильным камнем с надписью: «Здесь покоится Мэри Маккари, умершая в возрасте 87 лет, 70 из которых она содержала гостиницу, в которую иногда пускала коммивояжеров».
Хайлендеры на рынок надевают самое красивое и лучшее. Как в последнюю битву за молодого принца-красавчика Стюарта.
– Вы все – хитрецы с Клайда! – сообщил нашей краснорожей группе местный.
Оглядел группу своих адских хитрецов. У одного в руках трепетал на ветру надувной шарик.
Приятно быть символом хитромудрия даже в этих природных условиях, отнимающих у любого неподготовленного человека силы на пробуждение.
Рассказал сгрудившимся спутникам про армян, вырвал шарик.
Еда
Происхождение видов
Суровость правды жизни заключается в том, что если бы я постоянно говорил правду, то в моей постели побывало бы гораздо меньше интересных людей.
То же самое про удобную обувь. Вчера, например, видел гражданина в удобной обуви, которая внятно утверждала, что гражданин не хочет или не может вести сексуальную жизнь с людьми.
Или вот кулинария.
– Да половины вас бы не было, – кричал я недавно домочадцам, – если бы я не умел готовить! Ваши мамы были подманены мной стуком ножа и бульканьем! Борщ – Вавилоний Джонович! Пирог с сомятиной и рисом – Александра Джоновна! Подведите ко мне Никодима и Аристарха, ощупаю их лица, оживлю память… Происхождением своим обязаны вы баранине с чесноком! Все ли поняли?! Откуда же тогда столько застольных капризов по поводу моей стряпни?!
Завтрак
Вернулся с пробежки и плавал в море, сноровисто и шумно.
Вытираясь огромным полотенцем, побежал завтракать.
Завтракал сегодня обильно. Вначале пил довольно жадно из высокого стакана смесь из рубленой пророщенной пшеницы с мёдом и козьим молоком.
Потом в широкой миске принесли омлет с маленькими мягкими крабиками, которых день держали в гоголь-моголе, подкопчённой утятиной, укропом и свежим майораном. Омлет был высокий и лакированный. Не удержался и повелел дать мне белого сочного салата, прокрученных лоснящихся оливок, филе крепкозажаренных на угольях с подпалинами сардин. Ел омлет неторопливо, мыча.
Отдельно попросил дать мне ещё мягкого, но не горячего хлеба и сливочного масла в завитках на льду. Принесли две маленькие картофелины, варенные в морской воде, в корочке соли. Обколупывал соляную шкурку картофеля, мял вилкой желтоватую мякоть с холодным маслом, обильно перчил из крупнопомолистой мельницы и смело лил туда, в маслянисто-картофельное, две ложки сливок с мелкосеченой маринованной килькой, пряными травами и молодыми побегами чеснока. Туда же истолок маленький кусок домашнего сыру, который оказался к месту. Мазал всё на хлеб и откусывал большие куски.
Выбирал мучительно пирожное, но передумал и попросил дать гранатового фреша. А потом резко потребовал пирожного и немедленно съел его. Пирожное было бисквитным, с мандариновыми цукатами, плотным и пропитанным терпкой пастой из лайма. Пил также мятный чай с кедровыми орехами и читал газеты с журналами.
После завтрака общался с оставшимися в живых участниками нашей экспедиции.
Вкусих
Сейчас пил шоколад с расплавленной в нём зефириной. Обмакивая в шоколад солоноватые тонкие хлебцы с кунжутом. Потом ел деревенский сыр, отрезая ножом от большого куска, зажатого по каторжанской привычке в кулаке. Сыр в здешних горах получается острый, видно, что местные овцы что-то такое потребляют на склонах, при комбикормовом снабжении такой остроты достичь сложно. Пережевывая сыр, откусывал от помидора, лежавшего немного наособицу на грубой ноздристой тарелке из шершавой глины, незамедлительно запихивая туда же, в белоснежную свою пасть, кусок острого перцу и сизую большую маслинину.
Брал в руки чуть засохший плоский хлеб с кориандром, выколупывая пальцем мелкие угольки в хлебных разверстых складках. Я люблю нюхать хлеб, не знаю, откуда эта привычка у меня. Помню, что с детства. Брал корочку хлеба и нюхал ее. Бабушка неодобрительно относилась к этой моей привычке, считая её первой стадией алкоголизма, а сосед по коммунальной квартире Галушин был, напротив, в восторге.
Потом я отрезал тем же ножом с неправдоподобно тяжёлым лезвием луку и макал лук в разлитое на блюдечке зеленоватое масло. Заворачивал промасленный лук в хлеб и снова жевал, глядя на море. Море немного фиолетового цвета, оно сегодня у меня вызывает недоверие.
Ем я не очень аккуратно. Всё постоянно падает на рубаху.
Сейчас буду читать книгу. Или даже две книги сразу.
Утренняя каша
Утром я обычно ем на балконе кашу. Со сливочными топлёными пенками, корицей и ягодами. Можно без ягод, но тогда в каше должна быть хорошо прожаренная крошка грецких орехов, а пенок можно поменьше. Ягоды должны быть охлаждёнными, без испарины, целыми, недавлеными. Под тарелкой должна быть большая белая льняная салфетка, мне так удобно и нравится.
Я не ем по утрам жареных колбас и омлетов с сосисками. Не пью апельсиновый сок. Тосты не ем по утрам.
А всё почему?
Утренняя каша для меня – это каша отпущения всяческих прошедших накануне грехов. Фактически причастие перед новым днём, полном соблазнов и загорелых искушений. Ем кашу и воображаю себя приличным человеком, находящимся в домашнем уюте, среди привычного комфорта. Смотрю на горизонт и тяжёлой ложкой дирижирую собственным мыслям. Или вспоминаю что-то, смущённо улыбаясь.
Я не ем по утрам жареных колбас и омлетов с сосисками. Не пью апельсиновый сок. Тосты не ем по утрам.
А всё почему?
Утренняя каша для меня – это каша отпущения всяческих прошедших накануне грехов. Фактически причастие перед новым днём, полном соблазнов и загорелых искушений. Ем кашу и воображаю себя приличным человеком, находящимся в домашнем уюте, среди привычного комфорта. Смотрю на горизонт и тяжёлой ложкой дирижирую собственным мыслям. Или вспоминаю что-то, смущённо улыбаясь.
А то начинаю читать чужие диссертационные сочинения, которые мне присылают, чтобы я их бесчестил и срамил. Или, пережёвывая чернику в кремовой манной каше, отвечаю на sms от разных гневных женщин, которые требуют от меня публичного самоубийства и пенсиона (в любой последовательности).
А есть люди, которые встанут в зажелтелой майке, подумают, почесав за ушами: хоба, а времени для жизни всего ничего осталось, – хвать тугомясенькую жену за сиськи, бутыль вкусной питательной водки, огромное банное полотенце с обмахрившимися краями, помидоров, огурцов, кобаськи и пр. по благоразумению, кепочку на голову – и на вокзал, на электричку, в луга, и там счастливы, посильно употребляя в размеренном веками порядке водку, помидоры, жёнины сиськи на полотенце. Вперемешку, под солнцем, у воды.
И они, конечно, правы, эти люди.
Но у меня так не получается.
Хотя всё то, за что меня ранее стыдили и гнали из пионеров, теперь востребовано и считается моими достоинствами.
Блины
Отходя вчера ко сну, повелел, повиснув на плечах сопровождающих, наделать мне к утру блинков гречишных.
Одну стопку блинов гречишных советовал строго наделать с припёком, с лучком, с яйцами, и особенно выделил голосом «со шкварками сухонькими и печёночкой».
Вторую же стопку разрешил снабдить инжирным прокладом с сыром овечьим и миндалём. Это когда инжир (смоквы для простоты запоминания) очищают, вилкой разминают с сечёным миндалём обжаренным, перчат крупно перцем, сыплют туда розмарину, поверх сыр выкладывают нестрого, в прихотливости и в нетолстую нарезку, и в шкаф духовой. Кардамону туда. А потом уж блинцы этим добром прокладывать.
Утром, прямо как был, шлёпая пятками, хватаясь на поворотах за столбики, сбежал по лестнице на кухонку, всё приготовленное осмотрел, обнюхал, дверь подпёр шваброй, чтобы люди лишние криков радости и боли не слышали. И употребил.
Вышел из кухни шатаясь, опираясь на швабру. Два оставшихся блина засунул в карман халата, а третий зубами прихватил крепко. Пытался подняться к себе в кабинет, но одумался и сел в кресло.
Там меня домочадцы и застали. Посмотрели на меня. А я пальцами блин в рот уминаю и говорю им почти членораздельно: «Рад видеть вас, родненькие мои…»
Желания
Еще очень хочется сладкого. Разного, но всё время. Утром мне хочется сырников с черникой, сметаной и корицей. И сразу штук пять. Круглых таких, но приподнятых. Пятнистеньких. Горячих. Ягода же должна быть холодной.
Ещё утром хочется блинов кружавчатых, тонких, но не поминальной сплошной глянцевой тонкостью, а именно кружавчатых. К блинам этим гимназическим кислого виноградного варенья и пудры сахарной. Или инжирного варенья, хоть оно мне и кажется неприличным. Или варенья из грецких орехов. Или просто. Главное, чтобы не давило чувство, что не хватит.
Каши утром хочется сладкой же. С ореховой крошкой поверх. Может быть, цукаты какие-то. Может быть… Или лучше мандариновый джем горьковатый. Им в моей прошлой жизни перекладывали завтракательную кашу: слой пшённой каши – джем – овсянка – ореховая крошка – топлёные сливки. Хочется есть кашу тяжёлой ложкой с монограммой, есть её на балконе, пока ещё очень нежна. Смотреть на подсыхающий, румяный в красноту стародевичий парк. Плотная салфетка, а через неё тарелка руку греет. Солнце. А ветер прохладный. Птицы пытаются улететь. Смотришь, меланхолично отпускаешь себе все грехи. Моралист-кудесник.
Ещё я утром хочу приторной пахлавы и мятного чаю к ней. Только пахлавы именно бакинской, магазинной, и желательно, чтобы мне снова было десять лет. Из пахлавы выдергиваешь основной гнездовой орех и с жадностью его грызешь. После этого пахлава беззащитна. С ней можно делать всё. На то она и восточная сладость. С западными сластями надо договариваться, уламывать, надевать утренние штаны и всячески вольтерировать. Кривляться надо перед бельгийскими вафлями, вот что я скажу. А с пахлавой можно быть самим собой. Разнузданным и беспощадным. Вышел по ковру, вываля брюхо волосатое, взгляд из-под набрякших век порочен, а тебе только восемь годков. Иди сюда, э! Кофе в наперстке, ногти широкие, запах роз. Сладострастие во всех видах. И пахлаве это, главное, нравится! Хоть и за 15 коп.
Днём я хочу ягод по-габсбургски. И полный кайзергейст чтобы тоже.
Ягоды всякие помнёшь, хоть бы и малину. В мятую малину, стало быть, горсточку клюквы маленькую. Для контрастности. И в духовой шкаф, чтоб запузырилась ягода. Чтобы как-то растерялась и подкипать начала тихонько. Сверху засыпаешь миндальной стружкой и овсяными хлопьями. Улыбаешься. Как хлопья схватились сверху – шоколаду туда, натёртого на мелкой тёрке. Облизываешь пальцы. Немного совсем шоколаду. Вынимаешь из духовки и щедро замазываешь все мороженым пломбирным. А ягода снизу рвётся-просится, горячо ей, а корка её того, не пускает, а сверху хлад державной рукой кладёшь. Жирный сливочный хлад.
Принесли мне всё это дело в беседку. Ложкой продавливаешь мороженое, оно растаять не успело, проламываешь овсяно-шоколадную корку смуглую, мулатную, а там миндаль! А там и раскаленный жар ягодных страстей паром вверх! Три стихии, честное слово, три! ЮАР как она есть! Последний день Помпеи! Три сословия накануне падения Бастилии!
Хохочешь, ликуешь, кричишь от сладости наслаждения и жара боли! Первоначальная хладность мороженого, потом сдержанность корочки из орехов с шоколадом, а потом – дадам-дарара-рам! – лава из малины! Всё как в моей деревенской жизни при встрече с заблудившимся почтальоном, несшим кому-то пенсию да пропавшим без вести.
Ах, благость какая! Ах, восторг!..
Потом неспешно пьешь кофий из чашки с мелкими трещинками. И сам не нов, и чашка должна быть заслуженная. В кофе макаешь бисквитный изюмчатый сухарик. И сначала сухарик обсасываешь со звуками, а потом, значит, кофе нещедрым глотком. Потом сухарик сначала в кофе, потом в остатки ягод с миндалём, потом снова кофе.
И думаешь: а что же колбасы не нажарили тебе на большой сковороде? Чесночной колбасы, к примеру? Отчего ты так бесприютен-то, думаешь. Пока сам не скажешь, никто не озаботится, вот в чём корень-то!
Вечером жажду я всегда бисквитного торта. Простого. Чиновника такого, классом не выше надворного советника. Квадратного. Тяжелого. Пропитанного коньяком или настойкой какой рябиновой. Бисквита должно быть глыбы. Коричневое, желтое, может быть, изюм, но не уверен, нет. Мармелад к нему. Мармелад пластинчатый, цветов от брусничного до свекольного, зеленый отнюдь отречь. На бисквит-мармелад – и кислого молока с пупырышками. Это вечером, когда я философ и строг к себе. Или печеньки какие мелкие. Сухонькие такие. Чтобы в кулаке штук семь притаились.
Не знаю, смог ли передать чувства.
Сало
И о сале.
Самое вкусное сало в своей жизни – а и пожил я немало, и сала наел с небольшой курган, – так вот, самое вкусное сало я ел в Италии.
Итальянцы как-то удивительно хорошо и изящно заготавливают сало. Нет жлобоватости во вкусе, не появляется желание притащить к себе в избу учительницу и заставить её дансе плясать со слезами на бестужевских глазах. Вот ешь итальянское сало, и просто нож из рук выпадает, до того на душе хорошо.
Сало у итальянцев ждёт своего часа в таких мраморных специальных ступках, переложенное всем, чем надо. Разницы в сале между стекляннобаночным и мраморноступочным по вкусовым ощущениям, понятно, нет. Но вот ощущение, что с мрамора ешь, перевалив Альпы, а впереди Рим… Это да. На солнышко италийское смотришь, прищурясь. Просто Аларих, честное слово, Аттила с сидящим рядышком Гайзерихом и каким-то фино-угром в лосиных рогах. Сидим, болтаем ногами в рваных чувяках, все в найденном золоте на грязноватых шеях, молодые, не виноватые ни в чём. И смотрим на Италию. Счас подзакусим, рога на фино-угре поправим и начнём спуск в долину, а там всё, что хочешь, даром и твоё. А что не твоё, то сгорит. Плюс бабы красивые и умелые. Плюс сокровища мировой культуры, удобные для переплавки в красивые слитки… Как, Аларих?! Да я в восторге, Гайзерих!
Бодрит итальянское сало, конечно. С баночным салом на хуторе ощущение грядущего триумфа не приходит. На хуторе сало ешь или в угаре, когда всё кончено, или опасаясь налёта. Или на свадьбе, то есть в угаре, опасаясь налёта.
Сало, при всем своем добродушии, продукт экстремальной тревожности. Невозможно мне представить, что вбегает счастливая жена и кричит счастливому мужу: «Господи, Анатоль! Мы сейчас будем есть сало, а после немедленно едем в Беарриц! Боже! Я в экстазе страстей и ожиданий! Треснем сальца, и пусть мчит нас послушливый шоффэр! Шампанского, Михеич! Шампанского! Парамон, заводи «Испано-Сюизу»!»