Сало едят или от трудной жизни, или от ностальгии по трудной жизни. Или от ностальгии по детству, то есть опять-таки по трудной жизни. Что неплохо. Мы, городские, изнежены до изумления. Надо вспоминать корни.
Я вот люблю заветренный хлеб из кармана. Вспоминаю много поучительных историй из своего детства. Лисичкин подарок, всё такое, сентиментальность. Плюс залежавшийся в кармане хлеб и найденный кусок колбасы – это же целая буря воскресающих образов, запахов. Понюхаешь горбушку, замаслившуюся в салфетке, – как у дуроведа побывал, все детство вернулось. Не событийное, а забытое образное.
Так вот, в Италии как-то иначе сало жрётся. Ничего не вспоминаешь, открыт для новых чувств, нет желания валиться на спину и чтоб все кругом пели про степь.
Кофе
Я очень люблю кофе. И являюсь его страстным пропагандистом в нашей заволжской среде. Упираю на то, что кофе – это плод красный и преестественный для вострения воображения и телесной бодрости.
А вот чай, имперское баловство, недолюбливаю. Постоянно выступаю на любительских концертах с лекцией о вреде чая под названием «Кто пьёт чай, тот спасения не чай». Иногда разноображу свои выступления геополитическими мотивами, и тогда лекция называется «Китайская стрела в Россию вошла!»:
– И возлюбят люди несытое лакомство, безмерное питиё от травы листвия идоложерственного, кроплёного змеиным жиром; от китаян сие будет покупаемо обменою на товары, на осквернение христианских душ… и тогда будет пришествие антихристово!
Лекции мои сопровождаются показом туманных картинок на стене клуба, очень познавательны и популярны. Иногда использую для аудиоконтакта с публикой патефон с немецкой пружиной.
Меланхолия
Из-за жары лишился всякого аппетита. Повелел напечь мне лепёшек с тёртой луковкой, сыром острым рассольным и кунжутом. Валялся в беседке, обмакивал горячие лепёшки в холодный йогурт с базиликом. Потом внесли мне пару бифштексов под яйцом и винограду. Пил лимонад с растёртой на льду мятой.
Меланхолия.
Джейми Оливер
Чем мне нравятся видеорецепты Якова Оливера?
Он с едой не церемонится. Не сюсюкает, не ласкает. Не улыбается вырезке. Не лукавит с картофелем. Не причитает бухарской скороговоркой над бараниной. Хвать кролика в кулак и об стол его для начала, для порядка – раз! другой! что? мало?! вот тебе ещё!
Тушка кролика смекает, что всё! В надёжных руках она, кокетничать поздно, разводи лапы – и в огонь!
А Яков не унимается. Цап кусок сыра, и к тёрке его страшенной. Не вынимая из пакета практически, пармезан – вжик-вжик! А пармезан вообще ещё ничего не понял: где он? что с ним? кто кругом? почему молча?!
По колено в ботве стоит Оливер не просто так. Не нагибаясь, пучок из землицы – дёрг! Об колено обтряс, чисто для проформы, и об стол опять – н-на! петрушку тебе в ноздри! н-на!
Вчера видел лично, как Яков достал из банки оливки, руку туда по локоть, пошурудил, выгреб пригоршню, потом другую, и все-все оливки передавил ножом, а потом тарелкой ещё додавил. Оливки, понятно, в кашу! Косточки, конечно, кто куда, глупые… Но Оливер их, наверное, подберёт и молотком добьёт. До единой. Уже без камер. Раз Оливер, то фрейдизм нам в помощь, если оливки на столе и нож.
Я Оливера ценю очень.
Я бы хотел увидеть кавказского Оливера, чтобы кинза седела ещё до встречи с ним. Котлеты сбились в кучу и трясутся. А по кухне чтоб дикий вой: А-А-А-А!!! А-А-А-А-А!!! Каша манный!!! Куда пошёл?! А-А-А-А!!!
Перекус
Нарезал в местный йогурт немного огурцов и накидал туда же много «сечи из разварной говядины».
Потом вмешал в мелко пузырящийся продукт смесь из красного перца, растёртого чеснока и петрушки. Поставил в холодильник для настаивания.
Вскоре мне принесут морковные и баклажанные чипсы, выложенные горкой, немного присоленные и ломкие. Всем этим я буду перекусывать. Ну, может, ещё салат какой… не знаю пока.
Вечером снова еду в археологический музей.
На ужин сегодня будет тюрбо с тыквенно-апельсиновым соусом и немного печёной вишни.
Чипсы
Почему вот люди едят чипсы?
То, что это вкусно, я не верю, конечно. Думаю, что всё дело в том, что, только поедая чипсы в их разных видах, человечество восполняет свой сенсорный голод по хрусту.
Наша нормальная пища теперь не хрустит, не то что в прежние эпохи. Кости мы теперь разгрызаем не часто. А хруст должен в нашей жизни присутствовать. С хрустом мы ассоциируем полноту и качество жизни. Не с шорохом, свистом или грохотом. Нам дорог полнокровный жизненный хруст.
И вот нам, доверчивым, чьи-то корыстные руки подсунули эти диаволовы чипсы.
Вот мы и хрустим, притворяясь хищниками в ночной саванне.
Пористый шоколад
Или вот шоколад. Понятно ведь, что белый и пористый шоколады могли возникнуть в обществе, пережившем эпоху фильмов ужасов. Уже перешедшем порог индустрии производства кошмаров.
Белый шоколад – это шоколад, переживший нападение шоколадных вампиров. Или, не исключено, белый шоколад – это шоколад-зомби.
А пористый шоколад – это шоколад из мира страшенных шоколадных эпидемий. Он не может быть здоровым, говорю, пористый шоколад.
Отдельная тема – шоколадные батончики. Эти батончики – свидетельство готовности мира к ядерному апокалипсису. Только в капающем радиоактивной водой убежище можно хотеть есть «Сникерс». Чтоб сразу за полдня паёк в одной упаковке.
Нормальная, здоровая такая цивилизация должна производить нормальный толстый твёрдый шоколад, упакованный в фольгу, с горчинкой и прочее. В мире нормального шоколада может жить здоровая фантазия. В мире пористого, белого и прочего – здоровая фантазия жить не может. Что хорошее в голове и в душе у человека вызовет белое и пористое?
Ничего хорошего.
Запасы
При всей своей легкомысленности к некоторым вещам я отношусь очень серьёзно. С такой степенью серьезности, что дальше только вдумчивость, а за ней – бескрайняя горящая степь, красное небо и разбегающиеся христианские мученики.
В доме должны быть запасы еды. Не то, что мы называем «запасами» в городской суете, а полновесные такие, амбарные залежи продовольствия. Чтобы в рядах продовольствие стояло, колоннами высилось, шеренгами непоколебимо, чтобы жратва лоснилась на срезах и томилась в ожидании. В идеале до горизонта. Чтобы выехать к продовольствию, окинуть взором… а не получается окинуть. Всё подтянутое, свежее, ладное, скрипит на ощупь, трескается от сытости, сочное и ядрёное. Гвардия. Любимцы. Резервы. На стременах привстанешь, а всё равно не видать края, нет. Всё блестит, всё по форме, по росту.
– Что?! – багровея, кричишь. – Готовы, сынки, а?! Не посрамим?!
А в ответ гул торжественный:
– Нет, государь-надёжа! Выстоим!
Утрёшь непрошеную слезу перчаткой и махнёшь:
– Ну, значит, ребяты, в огонь! За матушку-императрицу! Кидайтесь в последний приступ, а за мной не задержится! Вознесёмся ж! Орлы! Подведите того вон, понюхаю, что ли… Ах, хорош!
И слышишь вокруг гулкие раскаты: «УРА-А-А!!! УРА-А-А-А-А!!!» Прослезишься вторично. А тут и перезвон. Сзади подбегают гости. Кричат: «Гимн, господа, гимн! Встанемте на колени! Боже!» Хлопаешь по тугим бокам окорок тамбовский, а он счастливый такой! Смеётся!
А во многих християнских, благочестивых с виду домах еда содержится на положении военнопленной массы. Тоскливо дожидается неминучего конца у проволоки. Видно, что жратву втянули. Поспешно, без любви, обманом. Всё какое-то похватанное, наспех вскрытое, загибающееся, растерянное, душевно опустошенное, зябнущее по камерам. Сыр выгнулся как в предсмертной муке, масло там какое-то, полкастрюли супца, где-то притаились рожки или иные какие нищенские макароны. Они в банке, они обречены на вечное заключение за своё происхождение. Не вырваться. Лук какой-то инфернальный в нижнем ящике сам не понимает, что с ним происходит, за что муку такую принимает? Месяц назад ведь был полносоким, ядрёным таким чиполлино, а ноне что? Пожухлый вдовец-сиделец, забытый монте-кристо, морщины и вялые перья. Сказать ничего не может – отвык. Ни злости в нём, ни надежды, ничего… Прошла жизнь.
Откроешь эдакий холодильник – это тюрьма, друзья, карцер. Дымящаяся ночная полынья с присыпанной порошей запиской: «Прощевайте…»
– Ты кто? – сипло спрашиваешь у какого-то вскрытого йогурта. – Ты чего тут? один-то?..
А он не помнит, кто он! Он помер, поди, уже в белом безмолвии. Скорбная судьба, бесславная кончина.
Люди в таких домах и себя мучают, и продовольствие истязают. Страшно.
Романтические блюда
Есть два блюда, которые превращают заурядное романтическое свидание в неожиданный и полноценный ужин.
Если чувствуешь, что романтика недопустимо сгущается, звучит тревожное танго, розы наливаются красным, и ужин может прерваться, превратившись в бог знает что, – немедленно, с разворота, заказывай борщ. Всё, ужин спасён! романтика посрамлена! ты молодец! хлебай, утирайся, шути! пронесло!
Люди в таких домах и себя мучают, и продовольствие истязают. Страшно.
Романтические блюда
Есть два блюда, которые превращают заурядное романтическое свидание в неожиданный и полноценный ужин.
Если чувствуешь, что романтика недопустимо сгущается, звучит тревожное танго, розы наливаются красным, и ужин может прерваться, превратившись в бог знает что, – немедленно, с разворота, заказывай борщ. Всё, ужин спасён! романтика посрамлена! ты молодец! хлебай, утирайся, шути! пронесло!
Если чувствуешь, что эффекта от лицезрения твоего общения с борщом недостаточно, если чувствуешь, что возможен романтический срыв и женщина уже думает, что расскажет подругам, – сразу заказывай спутнице рыбу. Целиком, с костями и в соли. Никто из людей не может есть рыбу с костями и думать о чём-то ином, кроме как: дать бы тебе табуретом по башке, кавалер! чтоб ты сдох! чтобы я ещё раз! подонок…
Стейки
Никогда мужчина не бывает так нежен и вдумчив, как при жарке стейков. Никогда.
Он бы женился на стейках, но понимает, что недостоин.
Таких предварительных ласк не видели француженки. Такой заботы не ощущали мамы.
Жарил я сегодня стейки. Напротив девушки танцуют. Погода жаркая, девушки жаркие, танцы очень жаркие.
А я стейки жарю.
На девушек смотрел с недоуменным раздражением. Это вот как, к примеру, занимаешься сексом, а напротив тебя вдруг фарш начинают крутить какие-то не сказать даже кто.
Это бесит, даже если сексом ты занялся на кухне общественной пельменной.
Этология
Вчера, обгрызая тщательно бараньи рёбра, спросил у собравшихся: отчего так мало баранины питательной вокруг? Вроде бы все условия.
Ответили мне, что баранов крестьяне не разводят, потому что баранов не в пример легче красть, чем свиней или коров. Баран доверчив. А люди злы.
– Проклятая этология! – вскричал я с чувством.
Фрикадельки
Понижаешь планку – расширяешь границы.
Ел уличные фрикадельки. С помощью этих фрикаделек с людьми в этих местах говорит Бог.
Вкус у фрикаделек не поддается какому-то описанию. Это был извивающийся, очень порочный танец жира, баранины, специй, а тут ещё восемнадцатилетней блондинкой из Швеции – подлива!
Залез в подливу. Это была сливочная такая подлива. И я совсем было с неё начал. Но тут рядом оказалась подлива из помидоров, и я ушел к ней.
Ел фрикадельки и пел, что ли, не пойму. Ныл что-то. Сбегал к другому ларьку – там катали на вертеле поросёнка. Растопырив уши, наблюдал за весельем поросёнка, упихивая пальцами в рот фрикадельки. Глаза у меня были святы и полны великолепных слёз мужской боли. Такая красота.
Отбежал от поросёнка, накручивая на локти местные сосиски. Хохотал.
На танцах в санатории смотрел на женские красоты, представленные к осмотру. Доставал из кармана фрикадельки и доедал.
Смородина
Обнаружил неучтённые запасы красной смородины. Решил вспомнить детство.
Кто научил мою военно-строевую бабушку таким подозрительным выкрутасам, я не знаю. Возможно, рецепт родился в подвале, под светом тяжёлой настольной лампы. А может, и в другом месте. Известно же, что бабушка моя и писатель Э. Хемингуэй жили в одно время в одной гостинице в Мадриде. Короче говоря, не знаю ничего.
Берутся ягоды смородины и заливаются сиропом каким-нибудь. Если нужда в романтике и нет любопытных детей, то заливать ягоды можно любым приличным ликёром. Любым. Смородина – ягода терпеливая, хоть и себе на уме. Вытерпит куантро, вытерпит.
Взбиваем белки в крепенькую облачную пену. До такого состояния взбиваем, чтобы ангел пришлёпал босой на кухню, почесался и одобрительно хмыкнул. А желтки мы просто с ванильным сахаром вилкой перебаламутим, несерьёзно эдак, ну, такой трёхтысячный переворот в Коста-Рике, не сильнее.
Яйца, понятно, не из холодильника, а тёплые. Говорить даже неприятнее, чем делать.
На растертую сливочным маслом сковороду выкладываем белковые облака. А в них засаживаем пропитанные ликёром красные смородины. Получается красиво, кстати. Сковороду в духовку. И напряженно, хотя и скрывая волнение, зырим в огнедышащее.
Как видим, что началось погрознение облаков, зарумянивание такое, ну, вроде как утро над Гоморрой… Всё! Обливаем желтками с ванильным сахаром и ложкой хереса с ложкой коньяка.
И там совсем чуть-чуть осталось. Вынуть, посыпать пудрой (какао в пополаме с сахаром). Ну, там ещё нарезать внаброску всякой потребной ерунды: куски обжаренных яблок, например.
Так всё как-то неброско. На скорую руку. У женщин вызывает жалость, которой можно воспользоваться и доверчиво попросить что-нибудь интересное почитать вслух. Сбегать за книжкой.
Цыплята
Покупал убитых цыплят на рынке. Для поедания, отвечу сразу на вполне понятный вопрос, который вырвался, уверен, из груди сотен и тысяч неравнодушных читателей.
Читатели мои имеют приятное свойство задавать неожиданные и интересные вопросы, как бы с треском раздвигая руками распоротое нутро моего шапито и просовывая в прореху смышленые лица свои. Вслед за вопросом, а зачем я, собственно, покупал себе убитых кем-то цыплят, обычно следует рассказ о том, что вот лично он, комментатор, цыплят не ест, а если и ел когда-то, то подавился, а если отчего-то не подавился, то во всем виноват Чубайс. Или Украина.
Поэтому сразу пишу: для поедания цыплят покупал. У меня есть специальный жарочный пресс для безжалостности. Шарашу этим прессом по тушкам, брызги, чад, жадное шкворчание, я сыто и страшно хохочу под закопченными сводами, воображая уж бог весть что на месте цыпляток-то.
Но просто так покупать крошечные тельца мне скучно. Я хочу ужасных подробностей. По 150 руб. за тушку – это не подробности, конечно. Цель моих походов на рынок – обогащение внутреннего мира своего. Поэтому задаю вопросы. О чем грустит картошка, долго ли мучилась стерлядь, как звали свинку, любила ли облизывать хозяйку пахнущая сеном и молоком коровка с девичьими несмелыми губами – все это меня живо интересует.
Заинтересовался биографией цыплят. Как удивятся мои земляки, если узнают, что цыплята нам достались от щедрот великой Мордовии, родины моих многочисленных предков! И куры из Мордовии. И сметана. Сбегал к капусте, размахивая варежками на резинке, – и она, конечно, и она!
Как Антей, припал грудью к мордовским же корнеплодам. Чтобы напитаться силой и мудростью, вобрать в себя неброскую красоту неосторожно брошенной прадедом родины.
Мордовский ренессанс не за горами, такое мое мнение. Самарская губерния послужит упругим трамплином великой мордовской мечты – пережить мордовское рококо в тепле.
Мороженое
Кто из мужчин в этом признается?! А я признаюсь, разорвав порочную круговую поруку.
Возвратить хорошее настроение мне может полкило орехового мороженого под взбитыми сливками и сиропом из айвы.
И возвращает! И возвращает!
В отличие от секса, при поедании мороженого я могу думать только о себе: быть эгоистичным, громко кричать своё имя и вслух комментировать происходящее в самых буквальных выражениях.
Мороженое ещё ночевать не остаётся, что плюс.
Холодец
В деревенском своём житье-бытье стал чувствовать потребности. С трудом уже могу сдерживать свои животные наклонности.
Вот сейчас, например, глядя в окно, внезапно захотел холодца. Мисочку холодца.
Мисочку! С морковью! С курятиной и хренком таким, знаете, со свеклой…
А это значит что?!
А это значит всё!
Приготовление холодца дома в наши дни – это занятие не для слабых и мятущихся душ. В самом процессе изготовления студня есть что-то преступное, сокровенное, очень настораживающее. Семьи, где варят холодец, только с виду похожи на людей. На самом деле человеческого в таких семьях немного. Вы мне верьте!
Разберём по пунктам:
1. Холодец – квинтэссенция (вытяжка в прямом и переносном смыслах) еды. Полное и окончательное воплощение идеи утилизации, поглощения, пожирания. Маски сброшены! Всё, что только возможно, будет нарублено, выварено, сдобрено, обсосано, выбито и сожрано. Всё!
Можно притворяться существом разумным и даже одухотворённым, деликатно подбирая с тарелок спаржу или нарезая пармскую ветчину. Можно, намазывая на бисквиты джем из айвы, разливая тягучий кофий в тонкие чашечки и ломая бледной рукой пирожные, слушать «Элегию» Массне. Можно хрустеть малосольным огурцом, уминая толкушкой картофель с салом, хрипло хохотать над кастрюлей с бараниной в луковой подливе и быть при этом хрупкой девочкой семи с половиной лет. Но готовить и есть холодец можно только в невесёлой, скажем прямо, звериной тишине, отказавшись в этот момент от своего имени, образования и, возможно, профессиональной ориентации.
Холодец подразумевает логово. Дымное логово на болоте. Или в буреломе. Пещера подойдёт тоже. Или бункер.