На протяжении многих дней газеты наперебой кричали о таинственном «человеке без головы», найденном на Роттен-роу. Прежде чем страсти улеглись, нас посетил инспектор Лестрейд. Мы ничего ему не рассказали. Сыщики Скотленд-Ярда установили, что орудием убийства послужила кавалерийская сабля, но узнать подробности им не удалось. Об Алкере им было известно немного: пятьдесят пять лет, в сорок завершил флотскую карьеру и пополнил ряды торговцев женской плотью, таких как Генри Кайюс Милвертон. Вероятно, нашим друзьям-полицейским нелегко далась фраза: «Мы будем вам признательны, мистер Холмс, если вы поделитесь своим мнением». Но гениальный детектив, способный моментально увидеть и сопоставить множество деталей преступления, умел порой закрывать глаза на самые очевидные вещи. Он выслушал отчет гостя о собранных уликах и вздохнул: «Увы, Лестрейд, нельзя сделать кирпич без соломы».
Мой друг считал себя в долгу перед капралом Макайвером. Теперь этот долг был возвращен. Когда мы остались одни, Холмс поведал мне обо всем, что ему пришлось пережить. Закончив рассказ, он немного помолчал, а затем оживился и заговорил совсем о другом:
— Помните мою маленькую импровизацию, прелюдию и фугу на тему детской песенки «Фунтик риса за два пенни»? Вы слышали их, когда я скрывался в доме мистера Джабеза Уилсона на Денмарк-сквер.
— Конечно же помню. Это было очень изобретательно.
Я хотел сказать, что это была замечательная музыкальная шутка, но, к счастью, мой друг не дал мне договорить:
— Раньше я никогда не помышлял о том, чтобы записывать свои сочинения и предлагать их для публикации. Но в этот раз мне хочется сделать исключение из правила. Я мог бы послать рукопись в лейпцигское издательство «Петерс» или в «Аугенер»: пару раз они интересовались моими произведениями.
— Но ведь мир знает вас как частного детектива! Если перед публикой появится Холмс-композитор, не вызовет ли это недоразумений?
Он вынул изо рта трубку и остановил взгляд на гипсовой розе, украшавшей люстру.
— Верно. Придется выдумать псевдоним и работать, как говорят французы, sous le manteau [14], а в этом есть что-то принижающее музыку. Лучше представить свое сочинение как случайно открытый опус одного из мастеров контрапункта, созданный в прошлом столетии. Разумеется, смешно и до глупости самонадеянно посягать на славу Иоганна Себастьяна Баха. Но, полагаю, я вполне могу назваться одним из сыновей великого немца. К примеру, Карлом Филиппом Эммануилом Бахом. Да. Думаю, это именно то, что нужно.
— Но помилуйте, Холмс, как же так? Ведь песенка «Фунтик риса за два пенни» всем известна!
— Мой старый добрый друг! Вы недооцениваете культурное высокомерие нашего века. Песенку все узнают, несомненно. Но кто из посетителей Вигмор-холла или другого концертного зала Лондона отважится признаться в том, что слух его уловил столь вульгарный мотив?
Он отложил трубку и встал. Затем извлек из футляра скрипку Страдивари и смычок. Протестовать было бесполезно. Теперь Шерлока Холмса не остановила бы ни одна сила в мире.
Тайна греческого ключа
1Если в понедельник Шерлок Холмс, не щадя сил, защищал честь скромной горничной, то вторник он с неменьшей вероятностью мог посвятить спасению репутации пэра. Весь людской род с присущими ему слабостями и недостатками был для моего друга предметом неутолимого интереса. Наблюдая за работой гениального детектива, я нередко вспоминал латинское изречение, которое заучил в школе: «Homo sum, humani nihil a me alienum puto» — «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Однажды мне стало интересно, как понимает эти слова сам Холмс, и я заметил, что высказывание принадлежит великому римскому оратору Цицерону. Мой друг посмотрел на меня, поднес трубку ко рту и ответил: «Вы легко можете убедиться, Ватсон, что Цицерон ничего подобного не говорил. Если желаете знать, это цитата из одного скучнейшего античного драматурга, который родился почти на столетие раньше вашего великого оратора». {7}И все же в своем суждении о Шерлоке Холмсе я не ошибся. После его смерти я, как душеприказчик, должен был составить опись его корреспонденции, хранившейся в старом жестяном сундуке на чердаке нашего дома на Бейкер-стрит. Я нашел множество писем к бедным, отчаявшимся людям. Холмс помогал им безвозмездно — так лучшие адвокаты порой берутся защищать обездоленных, не рассчитывая на вознаграждение. Как-то раз его спросили, почему он это делает. Вторя Фрэнсису Бэкону, мой друг сказал, что «каждый человек является должником своей профессии» и обязан, по мере сил, отдавать долг.
Частная методика расследования вынуждала детектива вступать в деловую переписку и с представителями высшего общества. Среди его бумаг нашлось три черновика, исчерканные правками и начинавшиеся внушительной фразой: «Мистер Холмс, покорный слуга Вашего Величества…» Об обстоятельствах написания одного из этих посланий я и хочу поведать читателю. Листок с помарками слегка пожелтел и стал хрупким от времени, однако более раннее обнародование этих фактов могло оказаться небезопасным для нашего государства. Впрочем, подробности будут ясны из моего рассказа.
Началось все октябрьским утром 1908 года в Дорсете. Уже рассвело. На пологом склоне холма, возвышающегося над утесами мыса Святого Альдхельма, несколькими группами расположились люди. Одни были в шинелях и кителях старших офицеров флота, другие накинули пальто поверх торжественных костюмов. Все смотрели на море. Солнце коснулось бледно-зеленых волн Ла-Манша, хотя горизонт еще тонул в утреннем тумане.
По желанию Шерлока Холмса мы встали в некотором отдалении от остальных, тем самым подчеркивая: он и я лишь гости, но не полноправные участники событий. Мой друг надел серый дорожный плащ, на голове его плотно сидело матерчатое кепи. Всем своим видом он показывал, что его отделяет от прочих собравшихся нечто большее, нежели расстояние в несколько футов. Позади нас, примерно в миле от берега, дежурили солдаты морской пехоты. Они охраняли тропки, ведущие к берегу от деревеньки Уорт-Матраверс: в течение ближайшего часа здесь не должно быть посторонних. Попытки отыскать среди встречающих морских атташе из европейских посольств, находящихся в Белгравии, на Итон-плейс, оказались бы тщетными. Никого из иностранных дипломатов не пригласили.
Мы молча слушали нарастающий шум машин, который разносился над водной гладью, подобно барабанному бою в честь древнего бога войны. Недавно сошедший со стапелей левиафан приближался к началу мерной мили: он выдержал испытания в Атлантике и теперь, миновав западные фарватеры Ла-Манша, возвращался на Портсмутскую верфь. Настоящая проверка была для него позади, а это утреннее представление предназначалось для высокопоставленной публики. Точка, сверкающая в октябрьском тумане, неумолимо и стремительно выросла, превратившись в корабль. Яркое небо отражалось в его светло-серой броне. В немноголюдной толпе, состоявшей из офицеров высокого ранга и правительственных сановников, прошелестело: «Дредноут»! [15]Один из самых мощных и тяжеловооруженных линкоров мира скользил пред нами, разрезая ласковые волны с грациозностью прогулочной яхты. Даже Шерлок Холмс безмолвно залюбовался его чистыми очертаниями. На палубах мы не заметили обычной для военных судов суеты. Перед двумя современными дымовыми трубами, а также за ними находилось несколько орудийных башен, которые благодаря уникальному механизму вращались почти на триста шестьдесят градусов. Трехногая мачтовая вышка позволяла командованию централизованно управлять огнем и наблюдать за действиями артиллерийских офицеров. Пушки калибром десять и двенадцать дюймов могли уничтожить противника с расстояния шести миль или более, а с трех — пробить самую прочную бортовую броню.
Своим присутствием на этом благородном собрании я был обязан знакомству Холмса с сэром Джоном Фишером, адмиралом, начальником Морского Генерального штаба и создателем нового Королевского флота, автором максимы «Бей первым, бей сильнее, бей без передышки». Фишер считался близким другом короля Эдуарда. Поговаривали, будто он убеждал монарха, пока Британия еще не утратила господства на море, «копенгагировать» [16] {8} немцев под Килем, напав на них неожиданно, без объявления войны. Это предложение привело в негодование и короля, и кабинет. Впоследствии адмирал в беседе с друзьями сетовал на то, что империи недостает руководителя, подобного Уильяму Питту или хотя бы Бисмарку.
Для Холмса дружба с Фишером началась с дела военного договора. С тех пор в присутствии моего друга нельзя было и слова сказать против сэра Джона, которого он считал человеком, совершенно чуждым всякого позерства и достойным девиза: «Ни одной из партий я не присягал; не могу молчать я и вовек не лгал» [17].
Для Холмса дружба с Фишером началась с дела военного договора. С тех пор в присутствии моего друга нельзя было и слова сказать против сэра Джона, которого он считал человеком, совершенно чуждым всякого позерства и достойным девиза: «Ни одной из партий я не присягал; не могу молчать я и вовек не лгал» [17].
У створа мерной мили «Дредноут» резко взял курс на Портсмут, словно развернулся на каблуках, и вновь набрал скорость. К изумлению публики, махина массой в восемнадцать тысяч тонн двигалась легко и уверенно, как торпедный катер. Корабль скрылся в тумане прежде, чем разгладился след, оставленный на прибрежной зыби его кормой. Именитые зрители замерли. Некоторые из них приложились к своим биноклям, однако не было слышно ни поздравлений, ни возгласов ликования. Такая мощь могла внушить людям лишь благоговейный страх. Моему другу вспомнилось стихотворение Киплинга:
— Помяните мое слово, Ватсон, «слепой игре войны» будут предшествовать шпионские баталии. Адмирал фон Тирпиц и его подчиненные из берлинского морского министерства об этом позаботятся, — мягко, но зловеще добавил Холмс.
Мы направились к экипажам, которые привезли нас на берег и теперь дожидались, чтобы доставить обратно к железнодорожной станции.
— А хоть бы и так, — ободряюще произнес я. — Джеки Фишер оставил Тирпица с носом. В доках Клайда и Тайна уже строится пять монстров, подобных «Дредноуту», а у немцев нет ни одного. Для таких судов пришлось бы углублять и расширять Кильский канал для выхода из Балтийского моря в Северное, а также драгировать подступы к верфям. Тогда и наши тридцать три боевых корабля смогли бы пройти по этим морским путям, чтобы вести обстрел с близкого расстояния.
— Все не так просто, — нетерпеливо сказал мой друг, шагая по склону холма. — Вот увидите.
Холмс не ошибся. Кайзер Вильгельм и его гроссадмирал потратили колоссальные средства на переустройство Кильского канала и подходов к военным портам Северного моря для нового флота: у немцев появились дредноуты и подводные лодки. Благодаря своему линкору Фишер выиграл время, но не гонку вооружения. Для этой игры Великобритании требовались новые козыри, но они не шли в руки. Я не мог похвастать осведомленностью о военных делах империи, однако от Холмса знал о ссоре между двумя военачальниками.
Тирпиц пустил слух о том, что Фишер намеренно преувеличивал агрессивность германской военно-морской политики, желая добиться от парламента более щедрого финансирования флота, в чем якобы сам признался прусскому атташе в Лондоне. Встретив того на вечернем приеме, английский адмирал сказал ему: «Передайте Тирпицу бессмертные слова доктора Джонсона: „Вы лжете, сэр, и вам это известно“» [19]. Больше ничего произнесено не было. С тех пор отношения между двумя великими морскими державами оставались напряженными.
Теперь я предлагаю читателю перенестись в ту пору, когда две империи, готовившиеся к Первой мировой войне, стали открыто противостоять друг другу — к глубокой печали тех, кто помнил эпоху великой королевы Виктории, в царствование которой Англия и Пруссия были близкими союзниками. Король Эдуард и кайзер Вильгельм, сын и внук императрицы, вместе преклоняли колени у ее одра, а потом шли за монаршим гробом. Теперь же, когда над водами нешироких европейских морей разносилось рычание злобных псов войны, старая дружба была позабыта.
2Стояла ранняя осень, и деревья в парках едва-едва начинали желтеть. Летнее тепло не хотело покидать Лондон, поэтому зеленщики и книготорговцы Бейкер-стрит не спешили убирать полосатые навесы и заносить товар с тротуара в лавки. По звукам, доносящимся с улицы, мы с Холмсом всегда безошибочно определяли, когда к двери нашего жилища подъезжал посетитель. На этот раз в шуме прибывшего экипажа не слышалось бодрого позвякивания упряжи. Значит, это был не кеб. Я поднялся со стула и сквозь тюлевые занавеси увидел омнибус, направлявшийся к триумфальной арке. Проезд в нем стоил два пенни. Его бока пестрели рекламными плакатами, призывавшими оценить достоинства виргинского табака «Старое золото», какао «Ван Хутен», а также новой постановки «Соперников» [20] в театре «Хеймаркет». Но вот омнибус прошел мимо, и на противоположной стороне улицы я заметил закрытый экипаж: черный верх блестел, медные лампы были безукоризненно отполированы, а смирная лошадь вполне могла бы участвовать в соревнованиях на «Золотой кубок Аскота». Облаченный в ливрею кучер открыл дверцу. Двое мужчин вышли и приготовились переходить улицу. Мой взгляд упал на маленькую изящную корону, украшавшую черную лакированную дверную панель кареты. Имя первого джентльмена я назвал, едва тот пересек Бейкер-стрит. Из предосторожности он приехал в штатском, но и без мундира сэра Джона Фишера узнали бы тысячи людей — по фотографиям в газетах и по карикатуре в журнале «Вэнити фэйр». Это был человек с коротко подстриженными темными волосами и открытым честным лицом: изгиб рта говорил о сильном характере, а в светлых глазах тихо поблескивали веселые искорки. Желтоватый цвет кожи свидетельствовал о том, что родился сэр Джон на Цейлоне. Недоброжелатели поговаривали, будто его мать — сингальская принцесса и от нее он унаследовал коварство и двуличие.
Разглядев спутника Фишера, я понял, что неспроста дверцу экипажа украшает корона. Этих двоих связывала дружба продолжительностью более двадцати лет: виконт Эшер поддерживал адмирала в стремлении создать новый флот, отвечающий требованиям современности, а также в реформировании Комитета обороны империи. Трудно было найти в Англии двух других людей, в чьих руках сосредоточилась бы такая власть. Двенадцатью годами ранее Эшер был назначен секретарем Столичного комитета по коммунальным службам. Эта должность, на первый взгляд не самая блестящая, давала ему закулисную силу настоящего «серого кардинала». В обязанности виконта входило управление монаршими резиденциями, обеспечение комфорта правящей семьи и поддержание королевского церемониала. Его близости к венценосной особе позавидовали бы многие премьеры. В пору болезни королевы Виктории он соорудил лифт в Виндзорском замке и собственноручно возил императрицу в кресле-каталке, когда она изъявляла желание побывать в Кенсингтонском дворце, где прошло ее детство. В 1897 году Эшер организовал пышные торжества в честь шестидесятилетия царствования «обожаемой и достопочтенной леди». Он убедил ее продлить маршрут королевской процессии к югу от Темзы, чтобы и беднейшие из подданных имели возможность ей рукоплескать. Как и следовало ожидать, после смерти императрицы виконт остался близким другом ее сына, Эдуарда VII.
— Так-так… — проговорил Холмс, становясь позади меня. — Похоже, джентльмены явились по делу. С дружеским визитом Джеки Фишер и Реджи Эшер приехали бы поодиночке. Но раз они прибыли вдвоем, значит стряслась какая-то беда.
Тут раздался стук в дверь, и миссис Хадсон, взволнованная более обыкновенного, проводила в гостиную наших высокопоставленных гостей. Состоялся обмен сердечными приветствиями, и меня представили лорду Эшеру (я сразу же узнал его по фотографии, опубликованной на прошлой неделе в «Иллюстрейтед Лондон ньюс»). Фишер погрузился в мягкие глубины кресла, куда усадил его мой друг, и изрек:
— Дорогой Холмс, простите мою неучтивость, но я вынужден безотлагательно перейти к главной цели нашего визита. Очень скоро вы поймете мое нетерпение. До сих пор некоторые обстоятельства были известны лишь Эшеру и мне, а также еще одному лицу. Не сомневаюсь, вы догадываетесь, о ком я говорю.
— Полагаю, это не мистер Асквит? — произнес Холмс сардонически.
Эшер покачал головой:
— Нет, джентльмены. Всех подробностей не знает даже премьер-министр. Мы здесь с ведома и одобрения самого короля Эдуарда Седьмого. Очевидно, имя Шерлока Холмса внушает ему доверие.
— Несколько лет назад я оказал его величеству небольшую услугу в так называемом деле баккара [21]. Причиной скандала стало возмутительное поведение человека, который, будучи офицером и джентльменом, позволил себе вести нечестную игру в присутствии его величества, в ту пору принца Уэльского. Шулер подал на обвинителей в суд за клевету, и наследник престола был вынужден давать показания.
В ответе моего друга мне послышалось некоторое жеманство. Фишер, чуть повернувшись, в упор посмотрел на него:
— Вспомните другие расследования: дело о морском договоре, дело мисс Ирен Адлер, шантажировавшей коронованную особу, и в особенности дело о пропаже секретных чертежей подводной лодки Брюса-Партингтона. {9}— Разумеется, я сохранил бумаги по каждому из них.