Наш гость поежился от этих выпадов, и Холмс, уже от своего имени, с сочувствием спросил:
— Полагаю, все происходит примерно так, мистер Уайлд?
— Точно. Почти один в один, сэр.
— Неудивительно, — вздохнул мой друг.
— Истинные обстоятельства этого убийства, сэр, погрязли во лжи и всяческих намеках. С некоторых пор я сам боюсь увязнуть в этом болоте!
Следующие несколько недель мы целиком посвятили изучению подробностей дела в Пизенхолле. Правда и впрямь обросла многочисленными домыслами, причем все они были не в пользу Гардинера. Скиннер уверял, будто вместе со своим приятелем Райтом подошел к ограде Докторской часовни и услышал, как двое предаются разврату. Мужчина и женщина якобы издевательски перекидывались цитатами из Книги Бытия, некоторые стихи которой в извращенных умах могут приобретать непристойный смысл. Через некоторое время парни увидели Роуз Харсент, выходящую из часовни, а немного погодя на пороге появился Гардинер. В том, что они безошибочно узнали прелюбодеев по лицам и голосам, гнусные юнцы готовы были поклясться. Вне зависимости от мнения судей, в Саксмандеме и окрестных деревнях клеветникам поверили. Дескать, Гардинер был любовником Роуз, она забеременела от него и, чтобы скрыть свое отцовство и уйти от ответственности, он варварски зарезал женщину. Убежденные в этом жители округи надеялись, что Гардинера признают виновным и они снова вздохнут свободно.
Вот вкратце те факты, которые в течение часа с лишком излагал нам наш гость. Закончив говорить, он откинулся на спинку кресла и взглянул на Холмса, а затем на меня. Мой друг встал, подошел к серванту и набил трубку табаком из банки.
— Сочувствую, мистер Уайлд. В невиновности Гардинера я пока не уверен и все же допускаю, что после третьего разбирательства по этому делу может свершиться ужасная несправедливость. Так или иначе, я до сих пор не вполне понимаю, чем могу быть полезен.
— Я прошу вас, мистер Холмс, принять участие в поединке, — отвечал молодой человек, посмотрев сыщику прямо в глаза.
Невзирая на всю серьезность положения, мой друг откинул голову и рассмеялся.
— Будем стреляться или же драться на шпагах? — проговорил он, снова опускаясь в кресло.
Эрнест Уайлд не улыбнулся шутке:
— Мои слова могут показаться крамольными, но я утверждаю: Уильям Гардинер не дождется справедливости в том суде, на рассмотрении которого сейчас находится дело. Моему подзащитному остается надеяться только на перенос борьбы на другую арену.
— Чем это ему поможет? — спросил я.
— Доктор Ватсон, Уильяму Гардинеру необходимо добиться остановки процесса в связи с недоказанностью его вины. Генеральный стряпчий может вынести такое решение независимо от предубеждений, царящих среди населения округи.
Я счел попытку ухватиться за столь ничтожную вероятность успеха смелой до дерзости:
— На стороне обвинения одиннадцать присяжных, а могли бы быть все двенадцать, если бы не чудачество одного из них. С чего генеральному стряпчему отказываться от преследования вашего подзащитного?
— Одну минуту, — вмешался мой друг. — Мистер Уайлд, расскажите нам, пожалуйста, о той арене, где мне предстоит драться.
Наш гость протяжно вздохнул, словно с облегчением удостоверился, что великий детектив наконец принял его сторону:
— Мистер Холмс, коллеги, если можно назвать так самых достойных сыщиков Скотленд-Ярда, очень ценят ваше мнение — это ни для кого не секрет.
— Для того чтобы стать лучшим среди худших, не требуется особых достоинств… Впрочем, не важно. Прошу вас, сэр, продолжайте.
— Пусть из их рядов выберут сильнейшего, и вы вдвоем, тщательно изучив все улики и свидетельства, отсеете то, что выросло из клеветы, предрассудков или страха. Сделайте этого человека своим союзником, если пожелаете. Боритесь с ним, если придется. Когда расследование завершится, результаты будут переданы генеральному прокурору, генеральному стряпчему или самому министру внутренних дел. У вас такая репутация, что при вашей победе процесс, по всей вероятности, будет остановлен и страдания Уильяма Гардинера прекратятся, равно как и муки его жены и детей.
— А если я этот бой проиграю, — бесстрастно проговорил Холмс, — мое честное имя втопчут в грязь. К тому же я должен вас предупредить, что итог моей работы может оказаться не таким, на какой вы рассчитываете.
— За ваш труд вам заплатят ту сумму, которую вы назовете. Расходы согласились взять на себя две газеты — «Сан» и «Ист-Энглиан таймс».
Это замечание, казалось, задело Холмса.
— За восстановление справедливости денег не берут. Прежде чем я что-либо предприму по вашему делу, я должен увидеться с Уильямом Гардинером. Но в любом случае вряд ли Скотленд-Ярд и генеральный стряпчий одобрят вашу затею.
Эрнест Уайлд слегка смутился:
— Сэр Чарльз Джилл и сэр Эдвард Кларк не смогли взять защиту Гардинера на себя, однако заверили меня в том, что при создавшихся обстоятельствах постараются добиться от сэра Эдварда Карсона, генерального стряпчего, разрешения на проведение расследования, независимого от полиции Суффолка. Он хорошо знаком с этими джентльменами: оба они члены парламента и весьма влиятельны в юридических кругах. Сэр Эдвард Кларк прежде сам был генеральным стряпчим, а позднее защищал Оскара Уайльда на знаменитом судебном процессе, где Карсон выступал на стороне противника поэта, маркиза Куинсбери, а младшим адвокатом при нем был Чарльз Джилл. Понимаете? Думаю, Карсон не пренебрежет советом ученых коллег. Что до Гардинера, то его, конечно, не выпустят из-под стражи. Если вам нужно с ним встретиться, я получу для вас разрешение на посещение, и вы сможете поехать к нему в Ипсвичскую тюрьму.
— Хоть на край света, раз это необходимо, — тихо сказал Холмс, поднимаясь с места и устремляя взор в дождливую даль над закопченными крышами Бейкер-стрит.
Голос моего друга прозвучал очень мягко, и было неясно, что скрывается за этой интонацией — решимость или же ирония. Но когда он обернулся, я заметил в его глазах странный блеск. Казалось, передо мной сверкнули доспехи рыцаря справедливости.
3Три дня спустя, когда поезд, отправившийся с Ливерпуль-стрит, вез нас в Ипсвич, я спросил Холмса, как он догадался о предстоящем визите Эрнеста Уайлда.
— Я обманул вас, Ватсон, — сказал мой друг, закрывая окно, чтобы защититься от сквозняка. — Я следил за этим делом по газетным публикациям и понял, какой оборот оно принимает. А накануне прихода мистера Уайлда, перед ужином, я получил записку от Эдварда Кларка. Он сообщал, что не смог лично помочь своему молодому коллеге, но выслушал его план. Сэр Эдвард тоже опасался вынесения несправедливого приговора Уильяму Гардинеру и потому попросил меня принять Эрнеста Уайлда. Я сразу же послал ответ, назначив встречу на утро. Хотя, признаться, положение защиты представлялось довольно безнадежным. Ну а вы, мой дорогой Ватсон, в очередной раз переоценили мои возможности, поверив, будто я способен творить чудеса. — Он окинул взглядом перепаханное поле, накрытое влажной пеленой тумана, и, не дожидаясь, когда я задам вопрос, стал рассуждать: — Эта история с самого начала мне не понравилась. Вполне вероятно, что Гардинер действительно убийца. В любом случае преступление, скорее всего, совершил кто-то из жителей деревни. Конечно, подзащитный мистера Уайлда — человек, который благодаря собственному труду достиг определенного положения в обществе, попутно выучившись читать и писать. Вокруг него немало тех, кто ничего не сделал для развития своего ума и способностей. Многие из этих невежд наверняка завистливы, что, однако, само по себе не свидетельствует о невиновности Гардинера. Он решителен, в силу чего мог отважиться на такое преступление. Да, вдобавок он религиозен. Насколько известно, первометодистская церковь привлекает в основном простых, бедных людей. Я не испытываю к ней большого пиетета, что не умаляет моего уважения к верующим. Как бы то ни было, нельзя забывать, что среди них нередко встречаются настоящие злодеи. То сознание собственной правоты, с каким Гардинер держится на суде, также не отрицает его возможной вины.
Поезд, задребезжав, остановился перед развилкой путей. Теперь тишину нарушало лишь протяжное шипение пара. Когда состав наконец дернулся с места, Холмс снова заговорил:
— И все-таки, Ватсон, нет более желанной жертвы для деревенских любителей скандалов и кровавых страстей, чем серьезный и разумный человек, усердный работник, к тому же открыто выказывающий свою набожность! Людям нравится разоблачать чужое двуличие, тем самым отвлекая общее внимание от собственных пороков, — такова уж человеческая природа. Если помните, через каких-нибудь два-три дня после ареста Гардинера молва уже объявила его убийцей, а некий ловкач даже воплотил этот вердикт в воске, открыв балаган на набережной Грейт-Ярмута. При подобных обстоятельствах у подзащитного мистера Уайлда мало надежд на спасение.
— И все-таки, Ватсон, нет более желанной жертвы для деревенских любителей скандалов и кровавых страстей, чем серьезный и разумный человек, усердный работник, к тому же открыто выказывающий свою набожность! Людям нравится разоблачать чужое двуличие, тем самым отвлекая общее внимание от собственных пороков, — такова уж человеческая природа. Если помните, через каких-нибудь два-три дня после ареста Гардинера молва уже объявила его убийцей, а некий ловкач даже воплотил этот вердикт в воске, открыв балаган на набережной Грейт-Ярмута. При подобных обстоятельствах у подзащитного мистера Уайлда мало надежд на спасение.
Чем дольше я слушал Холмса, тем хуже понимал, к какому выводу он склоняется.
— Стало быть, на основании известных нам фактов вы не можете сказать, виновен Гардинер или нет?
Мой друг сделал гримасу, не отрывая взгляда от хартфордширских рощ и полей, тянувшихся за окном:
— На этот вопрос, мой дорогой друг, я отвечу вам, когда узнаю Гардинера немного лучше.
Поезд прибыл в Ипсвич. Мистер Уайлд и его старший коллега Артур Лейтон ждали нас на станции. Мы сели в двуколку, и лошадь повезла нас по городским улицам к тюремным воротам. Все провинциальные тюрьмы похожи друг на друга как своим видом, так и царящей в них атмосферой озлобленности и отчаяния. Нас проводили в комнату для встреч подследственных и их защитников. Здоровяк Лестрейд, наш друг из Скотленд-Ярда, вечно стремившийся соперничать с Холмсом, стоял рядом с начальником тюрьмы, отставным военным. Мрачное помещение, по сути, представляло собой камеру с зарешеченным окном под потолком. Никакой мебели, кроме стола и полудюжины деревянных стульев, здесь не имелось. Несмотря на то что зимний день был в самом разгаре, комната освещалась газовыми фонарями, висевшими на бледно-зеленых крашеных стенах.
После того как присутствующие представились друг другу, начальник тюрьмы проговорил:
— Джентльмены, заключенный Гардинер и все свидетели, которых вы пожелаете допросить, будут к вам приведены. Я гарантирую вам максимально возможную конфиденциальность. Поскольку с вами инспектор Лестрейд, стража в комнате, думаю, не понадобится. Двое караульных будут дежурить за дверью. Снять с Гардинера наручники на время беседы я не имею права. Однако мне пора идти, ведь ваш разговор должен проходить без посторонних.
Он вышел и отдал приказ привести Гардинера. Мы остались вчетвером: Уайлд, Лестрейд, Холмс и я.
— Что ж, мистер Холмс, — проговорил инспектор, — вы первый, кому я делаю подобное одолжение.
Мой друг окинул его быстрым взглядом и невесело улыбнулся:
— Дорогой Лестрейд, одолжение делаю я, а принимает его английская судебная система. Чем это обернется, зависит от человека, который сейчас сюда войдет. Если он действительно зарезал несчастную женщину, то заслуживает казни, в противном случае его надо помиловать. Мой разум свободен от предубеждений, как и ваш, надеюсь. Моя цель — собрать улики и свидетельства, которые докажут вину либо невиновность Гардинера. Вы, соответственно, доложите о них вашему начальству или генеральному стряпчему. Это все, о чем я вас прошу.
— На мой взгляд, подобные вещи — прерогатива суда, — ответил Лестрейд, устало пожав плечами.
Взяв один из простых деревянных стульев, он сел и разложил перед собой свои записи.
— Зная о вашей любви к справедливости, я скорее доверю судьбу этого человека вам, чем присяжным, — тихо сказал Холмс.
Последняя реплика, казалось, подействовала на Лестрейда, и на протяжении следующих нескольких минут он не проронил ни слова. Холмс, Уайлд и я уселись рядом с ним, оставив один свободный стул в дальнем конце стола.
Как только мы заняли свои места, дверь отворилась и два конвоира ввели в комнату человека в наручниках. Уильям Гардинер, чья жизнь теперь зависела от нашего решения, оказался высоким, хорошо сложенным мужчиной тридцати четырех лет с ясными глазами, черными волосами и бородой цвета воронова крыла. Его можно было принять за испанца. Позже выяснилось, что он происходил из тех трудолюбивых гугенотов, которые два века назад бежали в Суффолк из Франции, спасаясь от религиозного преследования.
Мы заранее договорились о том, что ведение допроса Эрнест Уайлд предоставит Холмсу и Лестрейду. Подняв глаза на заключенного, мой друг спокойно проговорил:
— Пожалуйста, садитесь, мистер Гардинер.
Повисла пауза. Подследственный не выказал явных признаков волнения, но, вероятно, был тронут тем, что впервые за много месяцев к его фамилии прибавили слово «мистер». Несмотря на наручники, Гардинер без посторонней помощи отодвинул стул и сел. Когда Холмс посмотрел ему в глаза, он не отвел взгляда. Этот человек держался очень уверенно, хотя и не враждебно.
— Меня зовут Шерлок Холмс. Джентльмен, что сидит справа, — инспектор Лестрейд, слева — мой коллега доктор Ватсон. С мистером Уайлдом вы знакомы. Он сообщил вам о цели нашего приезда?
— Да, сэр, — ответил заключенный негромким, но сильным голосом, который, как оказалось впоследствии, мог дрогнуть, лишь когда речь заходила о жене и детях либо о вере. — Я обо всем знаю и безмерно вам благодарен.
Холмс откинулся на спинку стула — по моему мнению, слишком резко.
— Мы здесь не затем, чтобы выслушивать от вас изъявления благодарности, а для того, чтобы добиться справедливости. Если вы невиновны, я сделаю все, что от меня зависит, для вашего оправдания. Но если вы убили, заявлю об этом открыто.
— В таком случае у нас общая цель, сэр, — проговорил Гардинер столь же тихо и твердо. — Если в результате вашего расследования будет обнаружена истина, мне нечего бояться.
Лишь после этих слов он опустил глаза и уставился на столешницу. Сидя перед осужденным в грязной темной камере, я подумал, что временами сила его духа едва ли не подчиняет себе и моего друга, и инспектора. Гардинер был либо истинным примером набожности и благочестия, либо порождением дьявола, унаследовавшим от него коварство и двуличие. Для того чтобы понять, какое из двух предположений верно, в нашем распоряжении имелось всего несколько дней.
Холмс попросил Гардинера изложить свою биографию, начиная с того, как он, один из девятерых детей нищих родителей, рожденный в работном доме, благодаря упорному труду стал бригадиром столярного цеха на пизенхолльском заводе Смита. Женившись на любящей его девушке из первометодистской общины Сибтона, что в двух милях от Пизенхолла, Гардинер принял ее веру. Постепенно он начал выделяться среди других прихожан, как ранее отличался от большинства рабочих. В свои тридцать четыре года он, сын оборванца, исполнял обязанности попечителя воскресной школы, помощника старосты, хормейстера и органиста. Правда, хор состоял всего из двенадцати человек, а орган заменяла фисгармония, на которой исполнялся нехитрый аккомпанемент песнопений. Здесь, в методистской молельне, Гардинер познакомился с Роуз Харсент. В лоно первометодистской церкви ее привел бывший жених — с ним она на тот момент уже рассталась. Девушка пела в хоре мистера Гардинера и попросила его научить ее играть на фисгармонии.
В дополнение к прочим своим достоинствам этот человек умел бегло читать и писал вполне сносно, хотя и без красивостей. Начальство настолько его ценило, что два года назад он даже заведовал павильоном завода на Всемирной выставке в Париже и присылал оттуда письменные отчеты. Как заметил кто-то из завистливых соседей, «для нищенского отродья он неплохо устроился».
— Очень хорошо, — проговорил Холмс, выслушав эту предысторию. — Теперь, если не возражаете, перейдем к тому, что произошло вечером первого мая, за тринадцать месяцев до убийства. Ведь именно с тех пор о вас и мисс Роуз Харсент поползли слухи? Помните ли вы, чем были заняты между семью и девятью часами?
Холмс снова в упор посмотрел на заключенного, и тот снова выдержал его взгляд.
— Разумеется, сэр. Днем я сопровождал своего хозяина мистера Смита в деловой поездке в Данвич. Он подтвердит, что вернулись мы поздно. На заводе мы очутились после семи вечера. Я почистил коня (это входит в мои обязанности) и дал ему овса, но он не хотел есть. Я решил отлучиться ненадолго, а затем вернуться и, если корм окажется нетронутым, сообщить хозяину. В половине восьмого я отправился домой и вскоре сел пить чай, о чем вам скажет моя жена. Мы живем примерно в четверти мили от завода, а это не более шести-семи минут ходьбы.
— В котором часу вы пьете чай? — спросил Холмс.
— Обычно в шесть, сэр. Но в тот день я встал из-за стола около восьми и минут через пять, в начале девятого, уже был готов пойти на работу, чтобы проведать коня. Я убедился в том, что он поел, и не позднее чем в восемь с четвертью вышел с фабрики. По пути домой я увидел мисс Роуз Харсент: девушка стояла возле часовни, где каждую неделю прибиралась, — мы называем ее Докторской. Чтобы поблизости болтался Райт, я не заметил: если он и был там, то, по видимости, спрятался от меня. Роуз служила у мистера и миссис Крисп, хозяев Провиденс-хауса. Часовня конгрегационалистская, общину возглавляет мистер Крисп, поэтому Роуз там и наводила порядок. Она окликнула меня и сказала, что закончила уборку, но не может плотно закрыть дверь. Эта девушка была нашей приятельницей (мы с миссис Гардинер знали ее несколько лет), и, конечно же, я подошел, чтобы помочь ей. Дверь часовни старая и в нижней части покоробилась из-за дождей. Я как следует ударил по филенке, и замок удалось запереть. Затем мы отправились по домам вместе. От молельного зала до улицы надо пройти тридцать ярдов — это расстояние потом измерили. Итак, несколько минут (полпути до моего дома) мы шагали рядом: говорили о церковных делах, обсуждали, какие гимны лучше выбрать для исполнения на празднике. Я довел Роуз до угла Провиденс-хауса, подождал, пока она не войдет внутрь, и направился к себе; оттуда до моего жилища — пара минут ходьбы. Что бы там ни говорили, больше в тот день ничего не произошло. Жена подтвердит, что я вернулся не позднее половины девятого.