Согласен, теперешняя ситуация не выглядела настолько тупиковой. Если бы не дефицит времени — для человечества в целом, для Мефодия в частности... да и для меня. Не ждал, что так скоро и демонстративно обозначит себя конечность моего бесконечного с точки зрения людей существования.
За сараем также не обнаружилось ничего примечательного, кроме высокого забора из крашенных в зеленый цвет досок, местами выломанных. Из праздного любопытства я заглянул одним глазком в ближайший пролом.
...Если жить среди людей достаточно долго, можно повидать очень многое — да практически все, что способна породить самая извращенная фантазия. И тем не менее остаются вещи, к которым трудно привыкнуть...
Должно быть, мое потрясение не стало тайной для посторонних глаз. Потому что эта зануда в женском обличье, которая таскалась за мной как привязанная, нет — как утенок за доктором Лоренцом[64], тотчас же участливо спросила:
— Что с вами? Увидели что-то интересное?
— Ничего там нет интересного, — сказал я, возможно — с избыточной поспешностью. — Чистое поле. Сухая трава.
— Можно мне глянуть?
Вот только истерики либо обмороков мне здесь недоставало.
— Займитесь лучше поисками чего-нибудь водоплавающего, — сказал я раздраженно. — Не век же нам тут куковать.
Это подействовало. В конце концов, я впервые вербализовал некую целесообразность ее присутствия в моем жизненном пространстве. Она даже осветилась лицом. И с большим рвением убежала на берег, к мосткам... Хотелось надеяться, там ее не подстерегал какой-нибудь неприятный сюрприз вроде того, что выпал на мою долю.
Я приладил доску на место пролома и огляделся.
Преферансисты по-прежнему топтались на пороге сарая, о чем-то негромко переговариваясь и передавая из рук в руки одну на всех дешевую папиросу. Табак давно уже был в большом дефиците, следуя в списке исчезающих товаров где-то сразу за водкой. Впрочем, водка у них, помнится, тоже имелась. И, в рассуждении все же успеть добраться до Мефодия и его кухни, был у меня серьезный интерес к тому, где они ею разжились в поездку, и... «что у вас, ребята, в рюкзаках?»[65]... не осталось ли у них еще.
Хрен Иванович куда-то делся, зато объявились еще двое из числа пассажиров — юнцы в мешковатых одеждах, больше смахивавших на серо-черные лохмотья. Только внимательно приглядевшись, можно было определить, что они разнополые. Причем отрок был густо лохмат, нечесан и приукрашен невнятной растительностью на щеках и подбородке, что делало его схожим с молодым павианом, отроковица же была обрита практически наголо.
И никто не мог поручиться, что вскорости сюда не подтянутся и остальные. Если я не уберусь отсюда в ближайший час, то мне грозит во всем своем безобразии перспектива оказаться во главе отряда, состоящего из разношерстного человеческого балласта.
Ты куда, Моисей,
От жены, от детей?[66]
Там, за забором... что все это могло обозначать?
Например, вовсе ничего. Агонизируя, власть совершала бессмысленные, а порой и безумные поступки. Например, закрывала психиатрические лечебницы, а пациентов отправляла по домам или вовсе на улицу. В том числе параноиков с маниями всех цветов радуги и серийных убийц с диагностированными психическими отклонениями — те, что без отклонений, содержались в обычных тюрьмах, а тюрьмы, кажется, распустить не успели. Или все же успели?.. Нет такой глупости, на которую не пошла бы власть, чтобы продлить свои дни и часы, и чем вздорнее глупость, тем больше шансов на ее воплощение... И что бы тогда прирожденным душегубам вдруг не объединиться? Пролетарии же объединялись... Порезвиться, погулять напоследок дружной стаей. А что? Вполне в контексте событий.
Или взять тех же Драконов Иисуса, с их рунами на спинах жертв. Допустить, что ими да Саранчой Апокалипсиса весь набор подвинутых на религии криминальных сообществ не исчерпывается. И даже наверняка не исчерпывается. И ритуалы могут быть куда изощреннее и кровавее.
Но почему тогда мне все сильнее кажется, что в эту чудовищную инсталляцию вложен некий извращенный смысл. А то и послание... но кому? Неужели мне? И для чего — мне?!
Тот, кто желал на меня посмотреть и посмотрел уже, мог иметь и другие, более затейливые желания.
В таком случае, сейчас — после того, как я прочел его послание, ничего, впрочем, не поняв, и застрял посреди этого бардака в полной растерянности, — с его стороны было бы вполне уместно каким-то образом предъявить мне себя еще раз. Подать знак.
И, если мы с ним затеяли некую игру, самое время было огласить правила.
— Катер, — слегка запыхавшись, объявила Анна.
— Что? — не сразу понял я, с трудом оторвавшись от своих спекуляций.
— Я нашла катер.
— Какой еще катер... откуда... — пробормотал я и оборвал себя на полуслове. — Идемте, только не нужно об этом кричать.
— Я не кричу, — возразила Анна. — Но там хватит места на всех.
— Нам не нужны все, — сказал я.
— Ах да... вы же мизантроп.
Кое-кто надеялся увидеть знак. Так вот, он получил что хотел.
Катер действительно был.
Когда я еще только шел на лодочную станцию, берег реки прекрасно просматривался на две версты вперед. Не было там никакого катера, я готов был головой поклясться. И ничего похожего на катер, либо даже на притопленную лодку — на тот случай, если юная дама с трудом отличает одно от другого. Не было даже бревен, из которых при известном усилии можно было бы соорудить плот. Ничегошеньки.
Но теперь возле убогих мостков покачивался на легкой волне полностью пригодный к употреблению «Crownline». Белый с черной полосой вдоль борта, чистенький, словно облизанный, с пиратским флажком над кабиной, своими гидродинамически выверенными формами похожий на коллекционную кроссовку за бешеные деньги.
12
Хм... катер. Отчего же сразу не вертолет? Ах да — предполагается, что я не сведущ в вертолетовождении.
...Ну и напрасно: лет этак двадцать тому назад — или уже сорок? пятьдесят?... как летит время!.. кавалерийская атака «Ирокезов» на Лам-Сон... Все начиналось очень весело, как в кино, а закончилось плачевно: вьетконговцы скоро пристрелялись и валили «чопперы» пачками; завалили и нас. Да вообще всех из нашего взвода завалили. В моей машине, никто не погиб — в поле моего зрения никогда и никто не погибал, и это было приятным побочным эффектом Веления. Ссадины, ушибы и вывих лодыжки у стрелка в расчет не принимались. Смерти начались чуть позже, когда нас раскидали по разным лагерям, и я уже не мог осенять своей спасительной аурой всех, кто выжил в той атаке, — а выжили только те, кто был со мной. Собственно, из лагерей в Штаты вернулись я и стрелок. Ну, и те из других взводов, кому посчастливилось проболтаться все это золотое время в непосредственной близости от меня... Да, я мог бы уйти из лагеря в любой момент. И никто не сумел бы меня удержать. Я не боялся погибнуть в джунглях — все, что прыгало, ползало и летало, было для меня только лишь пищей. Меня не раз кусали ядовитые змеи — и умирали от собственного яда. Возможно, еще одно мое умение, так мною и не разгаданное. Но я не мог оставить других. Они были живы, пока были рядом со мной. И погибали без меня... Да, я мог бы уничтожить охрану лагеря. Но этическое противоречие заключалось в том, что эти низкорослые и узкоглазые сволочи в шортах цвета хаки были правы. Они были на своей земле, это была их война, и нам незачем было туда соваться. А я не мог убивать тех, кто прав. Хотя бы даже и мечтал о том денно и нощно. Какой-то смутный, но непреодолимый барьер, воздвигнутый Велением... Когда я видел своего стрелка в последний раз, то был уже не нагловатый и дерганый сопляк, постоянно под кайфом и с ворохом сверхценных идей насчет собственного наркотрафика из джунглей прямиком в родную Айову, а статный седовласый старец, отчетливо напоминающий Клинта Иствуда на склоне лет, с монументальным лицом, насупленными кустистыми бровями, разумеется — уж безо всяких наклонностей к противозаконной деятельности. Видел, разумеется, издали: он бы все равно меня не узнал, потому что с того момента, как было произнесено Веление, то есть за последние две с лишним тысячи лет, я практически не изменился внешне. Быть может, он жив и сейчас, не знаю. Увы, Штаты меня утомили и разочаровали, и в конце двадцатого века я вернулся в Россию, по своему обычаю сызнова угодив в эпоху перемен...
Отчего-то во мне этот нежданный подарок судьбы энтузиазма не пробуждал. Между тем все остальные с возбужденными возгласами: «О! Знакомая техника! У меня в Зеленогорске такой же был...» — «Щас мы на нем живехонько эту лужу перемахнем!» — уже спешили по покатому бережку к мосткам. Анна дернулась было следом, но заметила, что я не спешу вслед за другими, и тоже остановилась.
12
Хм... катер. Отчего же сразу не вертолет? Ах да — предполагается, что я не сведущ в вертолетовождении.
...Ну и напрасно: лет этак двадцать тому назад — или уже сорок? пятьдесят?... как летит время!.. кавалерийская атака «Ирокезов» на Лам-Сон... Все начиналось очень весело, как в кино, а закончилось плачевно: вьетконговцы скоро пристрелялись и валили «чопперы» пачками; завалили и нас. Да вообще всех из нашего взвода завалили. В моей машине, никто не погиб — в поле моего зрения никогда и никто не погибал, и это было приятным побочным эффектом Веления. Ссадины, ушибы и вывих лодыжки у стрелка в расчет не принимались. Смерти начались чуть позже, когда нас раскидали по разным лагерям, и я уже не мог осенять своей спасительной аурой всех, кто выжил в той атаке, — а выжили только те, кто был со мной. Собственно, из лагерей в Штаты вернулись я и стрелок. Ну, и те из других взводов, кому посчастливилось проболтаться все это золотое время в непосредственной близости от меня... Да, я мог бы уйти из лагеря в любой момент. И никто не сумел бы меня удержать. Я не боялся погибнуть в джунглях — все, что прыгало, ползало и летало, было для меня только лишь пищей. Меня не раз кусали ядовитые змеи — и умирали от собственного яда. Возможно, еще одно мое умение, так мною и не разгаданное. Но я не мог оставить других. Они были живы, пока были рядом со мной. И погибали без меня... Да, я мог бы уничтожить охрану лагеря. Но этическое противоречие заключалось в том, что эти низкорослые и узкоглазые сволочи в шортах цвета хаки были правы. Они были на своей земле, это была их война, и нам незачем было туда соваться. А я не мог убивать тех, кто прав. Хотя бы даже и мечтал о том денно и нощно. Какой-то смутный, но непреодолимый барьер, воздвигнутый Велением... Когда я видел своего стрелка в последний раз, то был уже не нагловатый и дерганый сопляк, постоянно под кайфом и с ворохом сверхценных идей насчет собственного наркотрафика из джунглей прямиком в родную Айову, а статный седовласый старец, отчетливо напоминающий Клинта Иствуда на склоне лет, с монументальным лицом, насупленными кустистыми бровями, разумеется — уж безо всяких наклонностей к противозаконной деятельности. Видел, разумеется, издали: он бы все равно меня не узнал, потому что с того момента, как было произнесено Веление, то есть за последние две с лишним тысячи лет, я практически не изменился внешне. Быть может, он жив и сейчас, не знаю. Увы, Штаты меня утомили и разочаровали, и в конце двадцатого века я вернулся в Россию, по своему обычаю сызнова угодив в эпоху перемен...
Отчего-то во мне этот нежданный подарок судьбы энтузиазма не пробуждал. Между тем все остальные с возбужденными возгласами: «О! Знакомая техника! У меня в Зеленогорске такой же был...» — «Щас мы на нем живехонько эту лужу перемахнем!» — уже спешили по покатому бережку к мосткам. Анна дернулась было следом, но заметила, что я не спешу вслед за другими, и тоже остановилась.
— Что-то не так? — спросила она шепотом.
— Да все не так, — сказал я сквозь зубы. — Не нравится он мне.
— Чем же?
Я не нашелся, что ответить. Не излагать же ей мои смутные подозрения, основанные по преимуществу на личном опыте, чья продолжительность выходит за рамки вообразимого!..
— По-вашему, он неисправен? — предположила Анна. — Или нет горючего?
— Хотелось бы верить, — пробормотал я и присел на влажную от росы скамейку.
Женщина немедленно пристроилась с другого края, тревожно поглядывая то на меня, то на суету возле катера.
— А вы-то чего?.. — донеслось до нас.
— Плывите, — махнул я рукой. — Нам в другую сторону.
Катер оказался исправен.
Рявкнул и монотонно забубнил мотор, заклокотал в воде винт, один из юнцов сдернул конец с причальной тумбы и перепрыгнул через планшир. Судно со всей поспешностью, на какую было способно, двинуло поперек реки. Я терпеливо ждал. Что-то непременно должно было случиться.
— Почему мы не поплыли с ними? — спросила Анна с удивлением.
— Это я не поплыл с ними. Вас ничто не удерживало.
— Но ведь вас что-то удержало, — резонно возразила она.
Я снова промедлил с ответом. В конце концов, однажды я уже дернул ее в число живых, и еще однажды недвусмысленно или, как сейчас принято говорить — тупо — спас ей Жизнь. После всего этого было бы ненатурально создавать ситуацию, в которой я сидел бы на берегу и смотрел, как она вместе с катером и всеми его пассажирами уходит на дно безымянной реки. Или возносится в бензиновом факеле под бесприютные свинцовые небеса...
От воды тянуло растительной тухлятиной и холодком.
А катер плыл себе и плыл.
Этот подлец не просто оказался в порядке. Он, сволочь, благополучно пересек реку и ткнулся носом в песчаную косу. Мужики неспешно покинули борт и двинулись по бережку в сторону железнодорожной насыпи. Первыми шли юнцы, за ними, переговариваясь и экономно жестикулируя, тянулись картежники, а замыкал шествие одинокий в своей печали по оставленному навсегда верному железному, он же стальной, коню машинист Хрен Иванович.
Я чувствовал себя полным идиотом. Не скажу, чтобы это ощущение было мне в новинку, но не хотелось бы испытывать его лишний раз в столь патетический момент, накануне конца света. Кто-то незнакомый, невидимый и неощутимый играл со мной в некую игру по своим правилам, которые не удосужился объяснить. И вдобавок менял эти правила пo ходу партии. Если бы я не знал о существовании этого загадочного игрока, то, ни секунды не колеблясь, первым взобрался бы на катер — возможно, не дожидаясь попутчиков... с меня хватило бы и этой занудной Анны, куда ж ее денешь, мы в ответе за тех, кого вернули с того света... и пустился бы в совершенно для меня безопасное плавание к дальнему берегу. Но игрок был, и это он подсунул мне плавсредство, с наивной злокозненностью полагая, что я приму сей дар с легким сердцем и великой радостью, иными словами — сам улягусь под гильотину и даже посетую на недостаточную изостренность ножа. В предсмертных, равно как и в посмертных откровениях Драконов постоянно упоминались задания, которыми их щедро снабжала незримая Высшая Воля, направляя и указывая цели. Что если у носителя этой Высшей Воли тоже было свое Веление... как и у меня?
Мне совсем не нравилось такое положение вещей.
Согласно древнему Уговору, который определял всё и вся, в этом мире такой, как я, мог быть только один. Один мир — один дезидеракт. И этот уникальный дезидеракт — я. Один дезидеракт, одно Веление, одно прилагающееся к Велению и его же пределами ограниченное всемогущество.
Я не чувствовал присутствия кого-то другого, похожего на меня.
А должен ли был?..
Что если...
Еще один дезидеракт в погибающем от собственной глупости мире?! Откуда? Зачем?
По всему выходило, что он — если он и вправду существовал! — не подозревал о моем существовании, как и я не знал о нем. Но, изменив ход событий на отдельно взятом участке пространства-времени, я обнаружил себя. И он захотел меня увидеть и убедиться, что я — на самом деле то, чем кажусь. Согласитесь, что разобрать и заново сложить цепь событий невозможно без того, что мы, дезидеракты, полагаем «всемогуществом». (На самом деле никакое это не всемогущество — никто и никогда не способен быть всемогущим в истинном понимании этого слова, да, да, никто — даже Создатель, и этот парадокс не однажды доводил меня до помешательства, и я не устаю возвращаться к нему снова и снова; есть рамки, за которые дезидеракт никогда не может выйти, и они установлены самим Велением, вернее — той формой актуализации, в которой оно было выражено... произнесено, начертано, сплясано — неважно... порой эти рамки потрясают своей нелепостью: я мог бы низвергнуть хляби небесные в океан, смешать земли и воды мановением руки, и при этом когда-то не был в состоянии переступить порог самой убогой хижины без троекратного приглашения ее хозяина. ..) Он увидел меня, а я его — нет. Поэтому у него было преимущество, которое позволяло играть со мной, как кошке с бантиком. Например, подсунуть мне исправный и под завязку заправленный хорючим катер.
К слову: не будь этого игрока — и катеру неоткуда было бы взяться. Потому что не существовало его, когда мы ступили на разоренную лодочную станцию. А потом он появился. И хорошо еще, коли он существовал в металле и дереве изначально, просто припрятан был до поры в каких-нибудь дальних камышах, а не собран во мгновение ока из ничего, по молекулам. В последнем случае я вынужден был бы признать, что мой оппонент намного могущественнее меня. А это не только противоречит Уговору, а еще и попросту унизительно.
Допустим, я купился бы. Залез в катер, дернул во весь опор на середину реки... что дальше? Взрыв топливных баков? Ракета «воздух-земля» с черного чоппера? Зверски голодный левиафан со дна речного?.. Мое Веление заранее исключало все эти события разной степени вероятности. В пределах моей видимости никто и никогда не погибал. Не говоря уж обо мне самом.