…Убейте Вашу совесть, – это самый большой враг всякого, кто хочет быстро добиться успеха в жизни…
Но собеседник слишком серьезен:
…Увы, слишком поздно. Для меня «совесть есть судилище, в котором человек становится в одно и то же время своим обвинителем, своим судьею, своим палачом», – приводит он слова Оноре Мирабо. Если бы Вы спросили, что я здесь делаю, я бы ответил: «Выполняю работу над ошибками…»
Эдакий добросовестный ученик. Что ж, Андреа готова работать его учителем, она вспоминает Вольтера:
«Откапывая ошибки, теряют время, которое, быть может, употребили бы на открытие истин…»
…Считаете, я забыл о стихосложении? Вовсе нет:
– Пойдешь? – Алка нашла для Андреа нового многообещающего психолога.
– Прости, не могу.
– Как? Я договорилась, твое обычное время.
– Извини, Ал, я занята.
– Чем? Треньканьем в переходе? – Зоя все-таки не удержалась – выдала тайну.
– А что такого?
– Тебе не стыдно? Я бы поняла, если бы ты там искала себя, играла бы свою музыку. Я тебя видела. С твоим талантом играть три паршивых аккорда в компании с малолеткой! Не понимаю, что ты там делаешь?!
– Пасу своих баранов.
25
– Вернемся к нашим баранам. Наташа, отойди от занавеса. Не нужно смотреть на соперников. Давайте повторим еще раз…
Наташа это и делает. Не отрывает глаз от сцены и бесконечно повторяет: «Партнер поднимает партнершу, и она прыгает. Партнер поднимает партнершу, и она прыгает». На подмостках юный танцовщик крутит в руках хрупкую девочку, напоминающую фарфоровую статуэтку. Музыка достигает апогея, балерина замирает летящей птицей над плечами партнера. Наташа зажмуривается и не перестает твердить: «Она сейчас прыгнет, она сейчас прыгнет». Зал готов взорваться аплодисментами. Строгое жюри приготовилось к совещанию. Партнер отпускает одну руку, чтобы позволить партнерше спуститься на землю в легком прыжке. Наташа приоткрывает один глаз, ее лицо искажается в гримасе ужаса. Балерина отрывается от опоры и устремляется вниз.
– Она разобьется! – раздается отчаянный крик из-за кулис.
Зал вздрагивает. Музыка заканчивается. Испуганные конкурсанты спешат удалиться со сцены, забыв о поклонах. Твердо стоящая на ногах статуэтка надменно осматривает бледную как полотно черноволосую девочку с раскосыми глазами. В темном трико, с красной гвоздикой в пучке, она, прижимающая к лицу мрачное дерево кастаньет, кажется еще более бледной.
– Ты что, с ума сошла? – наступает балерина на Наташу.
– Она разбилась! Разбилась! – Танцовщица фламенко отступает к стене и падает в обморок.
– Наташенька, – Роза крепко держит внучку за руку, – не переживай. Еще столько конкурсов впереди. Главное – это здоровье, дочка. Скажи, почему тебе стало плохо?
Роза притворяется: она сидела в зале и слышала крик Наташи. Она все понимает, но врачи советовали разговаривать, спрашивать, допытываться. И Роза пытается, она так боится, что внучка опять замолчит.
– Так почему, солнышко?
Молчание.
– Ты испугалась?
Кивок.
– Может, съездим к доктору?
Мотает головой.
– Пойдем домой?
Пожимает плечами.
– А хочешь, съездим в магазин? Купим тебе плащ, новые сапатеадо, юбку? Или даже две юбки? – Слава богу, деньги у Розы теперь есть. – Конечно, надо купить. Подумаешь, сорвалось выступление. Разучишь новые движения, другую композицию и выступишь в следующем году.
Упрямое мотание головой, нахмуренные брови, заплаканные глаза, опущенные плечи.
– А хочешь, поищем какой-нибудь другой клуб? В конце концов, это не ты им не подходишь, они тебе. Найдем тот, где не станут требовать пластику, не будет сцены, конкурсов. Просто зал для занятий. Будешь танцевать в свое удовольствие.
Наташа молчит. У Розы дрожат губы, к ресницам подкрадываются капельки слез:
– Ну что ты молчишь, деточка?! – Она прижимает к себе внучку и легонько качает в объятиях. – Скажи что-нибудь, пожалуйста!
Господи! Неужели все повторяется? Она снова замкнется в себе, и придется ждать чего-то неизвестного, что сможет разбудить Наташу. Когда-то таким толчком стал фламенко. Роза думала, танец спасает ребенка, а оказывается, душит воспоминаниями.
Наташа размышляет. Все просто. Она не может танцевать на сцене. А танцевать без сцены?
– Я не буду больше танцевать, бабушка.
«Говорит». Камень горестной глыбой рушится с Розиных плеч.
– Как хочешь, – она обнадеживающе пожимает детскую ладонь, – как хочешь.
26
– Ну, не хочешь, как хочешь… – Даже в телефонной трубке Андреа слышит, что Олег надулся. – Я уже обещал. Теперь все просто подумают, что я не хочу, чтобы у других было нечто подобное.
– А ты что, хочешь?
– Все равно такого же салона, как у меня, уже не получится.
– Да, не получится. Поэтому я не хочу.
– Будет другой, Андреа. Я же тебя разрекламировал. Сказал, что ты новый Хунде… Гудех… Хмунде…
– Хундертвассер?
– Точно. Откуда ты все знаешь?
– Хундертвассер созданием музыкальных салонов не занимался. Когда твоим друзьям понадобится построить завод[50], обращайся.
– Это окончательный ответ?
– Окончательный.
– Слушай, Андреа, может, на работе проблемы? Я договорюсь, начальство отпустит, ты же знаешь.
– Не в этом дело, Олег.
– Тогда в чем?
Музыкальный салон Олега – это ребенок Андреа и Марата, и рожать без Марата она не хочет.
– Знаешь, я женюсь…
– Поздравляю.
– Жаль, не на тебе.
– А ты не жалей.
27
– Не жалеешь? – Свекор кладет тяжелую ладонь на маленькую руку Андреа. Они сидят в уютном кафе в центре города.
– О чем?
– О принятом решении.
– ?
– Я об усыновлении, дочка. Воспитывать ребенка, да еще и неродного, одной, без мужа, непросто…
– Пабло – мой сын. Наш с Димом сын. Вы предлагаете мне отказаться от ребенка, которого выбрал Вадим?!
– Я предлагаю тебе еще раз подумать.
Прошло две недели после похорон. Свекровь уехала сразу после поминок, а свекор не торопится покидать Москву. Живет в гостинице, занимается какими-то делами. Андреа не интересуется, у нее нет времени. Андреа собирает бумаги, ездит в детдом, готовится к суду. Ей некогда думать о прошлом, все мысли о будущем, о маленьком мальчике, который ждет не дождется, когда мама заберет его домой. Андреа думала, весь мир ждет вместе с ней. И вот…
– Все уже решено. – Твердо и холодно.
– Прости, я не хотел тебя обидеть. – Свекор моментально чувствует перемену настроения. – Ты, конечно, как и прежде, можешь рассчитывать, что у маленького Паблито будет дедушка.
Вежливый кивок.
– Давай забудем все, что я сказал. Я не с того начал. Может, тебе нужна помощь? Работа?
– Я уже устроилась.
– Куда?
– Санаторий, пять километров от Москвы по нашему направлению. У них свой ансамбль, нужен был гитарист.
Молчание.
– Я знаю, о чем вы думаете, но лучше молчите.
– Я молчу, Андреа. Но неужели тебе не…
– Мне не обидно и не страшно играть в безвестности ради того, чтобы быть с ребенком. Мне предлагали занять место Дима, предлагали поискать места в других группах, мне много чего предлагали, но я не хочу, понимаете? Не хочу мотаться по гастролям и видеть сына от силы два месяца в году.
– Ты не хочешь уехать, Андреа?
– Вы хотите, чтобы я… чтобы мы уехали?
– Просто в Испании будет лучше и тебе, и малышу.
Андреа мысленно представляет явление блудной дочери, не добившейся вселенской славы, да еще и с иностранным ребенком на руках.
– Просто в Испании будет лучше и тебе, и малышу.
Андреа мысленно представляет явление блудной дочери, не добившейся вселенской славы, да еще и с иностранным ребенком на руках.
– Возвращайтесь домой, Анатолий Сергеевич.
– Гонишь… Мне ведь некуда возвращаться, Андреа. Ты это знаешь. Некуда в отличие от тебя. Какой толк с того, что у гроба сына мы стояли рядом с женой, если за все время не сказали друг другу ни слова поддержки, не обменялись ни взглядом, ни жестом, не разделили ни вздох, ни слезу? Ты не рыдала на плече матери или сестры, но они не отпускали и не отпускают тебя ни на секунду. Ты запретила им приезжать, но живешь с телефоном, опираясь на родных людей. У тебя есть то, что называют домом, где тебя всегда ждут, где о тебе думают, переживают за тебя.
– Я сделаю все, чтобы они не переживали.
– Не в этом дело, Андреа!
А для нее – именно в этом. Действительно ли виновата сеньора Санчес в сложившемся у ее дочерей синдроме отличниц или натура у Андреа такая, но следующие три года станут для ее семьи теоремой, к которой несчастная одинокая женщина будет постоянно подбирать доказательства своего благополучия.
По обыкновению Андреа смотрит в окно, давая понять, что развивать тему не желает. Бесшумно помешивает сахар в остывшем эспрессо, разглядывает прохожих.
– Когда суд? – спрашивает свекор, помолчав.
– В начале марта.
– Хочешь, я пойду с тобой?
– Не стоит.
– У тебя все документы готовы?
– Да.
– Чему ты улыбаешься?
– Так… Скоро весна.
28
Осень нависла над Москвой тяжелыми тучами, пронизывающим ветром, холодной моросью и хмурыми лицами. В ненастные дни городская лихорадка сбавляет темп, улицы немного пустеют, полусонные люди прячутся от непогоды, машины замирают в бесконечных пробках. Москва, убаюкиваемая игрой дождя на железных крышах, погружается в меланхолию межсезонья.
Андреа увязла и барахтается в приставке «меж»: между временами года, между работой и домом, между домом и уже родным переходом, между кошачьей одеждой и музыкальными магазинами, между прошлым и будущим. Ее юный напарник тоже одурманен всеобщей депрессией: жизнеутверждающие напевы выводит похоронным голосом, приправляя эффект постной физиономией. Андреа вяло перебирает струны: пальцы одеревенели, кончики ушей и пальцев ног онемели. Надо что-то предпринимать – или искать другую сцену, или завязывать с выступлениями.
– Ты сегодня не в голосе. – Она прислоняет гитару к стене и пытается дыханием отогреть замерзшие руки.
– Вы тоже как-то не очень.
– Точно. Придется исправляться.
Андреа подхватывает инструмент, осматривает его, гладит корпус, ощупывает гриф, будто примеряет на себя возможности гитары и одновременно просит у нее разрешения поделиться своими. Она прижимает инструмент к телу, сливается с его изгибами, готовится превратить плоскую деревянную грушу в ритм. Андреа начинает играть и чувствует: до прежнего звучания не дотягивает. Чувства не перекликаются с музыкой, не переливаются через край. Надрыв отсутствует, эмоции зажаты. Грусть обделена трагизмом, радости не хватает веселья. В музыке нет четкости, а во фламенко так не должно быть. Там либо «да», либо «нет», и никаких «может быть». Она знает, на что способна, но Сережа даже такую игру слышит в первый раз.
– Здорово! – В голосе за открытым восхищением отчетливо слышна плохо скрываемая зависть.
– Знаешь, сегодня я действительно как-то не очень. Могло быть лучше.
– Куда уж лучше. По-моему, просто идеально!
– Нет, чего-то не хватает.
Андреа прекрасно знает чего. Она живет, играет, иногда поет, но для того, чтобы эти глаголы наполнились красками, их должен подхватить огненный танец, обернуть широким плащом, увести за торопливыми, настойчивыми дробями, подхватить полами длинной размашистой юбки и смахнуть легкими перьями веера последние неуверенные ноты с пюпитра ее судьбы.
– Если бы я мог так играть…
– Научить?
– Сейчас? Здесь?
Андреа смеется. Может, повесить объявление в Интернете «Школа игры на гитаре. Проводим уроки в метро»?
– Нет, конечно. Давай вместо этого дуракаваляния займемся серьезным делом. Будешь приходить ко мне. Денег, конечно, не заработаешь, но и платить за науку не станешь.
Сережа сразу соглашается. К странностям Андреа он привык, петь в переходе мальчишке уже наскучило, да и навязчивый страх быть узнанным случайными знакомыми никуда не делся.
– Так я приеду в четверг? – Он разглядывает бумажку с накорябанным Андреа адресом.
– Давай. Только принеси какую-нибудь игрушку для котенка, иначе он тебя не примет, обувь попортит. Он у меня избалованный.
Осень сбрасывает с деревьев одежду и надевает ее на людей. Осень дует в ушах, мокнет и шуршит под ногами, капает над головой каждодневным, привычным ритмом:
– Ты все равно скатываешься на легато, а я прошу тебя сделать глиссандо. Не слитное исполнение нот, а плавный переход. Давай покажу еще раз. Так, уже лучше. Теперь расслабь левую руку. Не сжимай гриф так сильно. Рука как бы колеблется вдоль него. Видишь, ты то натягиваешь струну сильнее, то немного отпускаешь ее, и звук становится выше. Это называется вибрато. Теперь попробуй сыграть этот кусок.
Андреа слушает, прикрыв глаза.
– Нет, здесь неправильная концовка. Должен быть короткий, отрывистый звук. Заглуши ноты, сделай стаккато.
А какие приемы в технике дирижеров? Марат говорил, он преподавал какое-то время… Интересно, он был строгим педагогом?
– Ты списала себя в тираж?
Нагрянувшая без приглашения Алла становится свидетелем учительских потуг Андреа. У нее временное затишье в личной жизни, и, как обычно в такие периоды, она направляет свою кипучую энергию на составление развалившихся пазлов судьбы подруги в единую картину.
– Нет, пытаюсь освоить новую профессию.
– Гитаристка, переводчик, дизайнер, учительница музыки… Что дальше?
– Не знаю, может, пойду в сторожа.
– Вот. Правильно. А потом, как это у сторожей принято, с места в карьер – в Америку.
Как он там, ее сторож, в Америке? Или не в Америке… Где он сейчас? Над какими оркестровыми ямами взметается его дирижерская палочка?
– Хочешь поехать со мной на выставку кошек? – Андреа расчесывает Эрфана и вполуха слушает ученика. Сережа делает заметные успехи, и она уже позволяет себе иногда расслабиться. У учителей так бывает: привыкшие к достойным ответам отличников, они уносятся в свои мысли и отдыхают от нелегкого воспитательного труда, пока вызубренный материал отскакивает от зубов умника.
– Вы будете выставлять Эрфана?! – Понятное удивление. Даже полному профану нет необходимости объяснять, что никаких дворянских корней кот Андреа не имеет.
– Ага. Тебе надо повторять арпеджио. Нечисто звучит, смазываешь звуки. Ладно, щипка на сегодня достаточно. Давай потренируем расгеадо. Сыграй, к чему душа лежит.
Сережа наигрывает Высоцкого, Андреа не возражает. Конечно, здесь важны стихи, а не музыка. И такой игрой основы фламенко не выучишь, но для тренировки боя Высоцкий подойдет. Сережа знает много песен Владимира Семеновича. Наверное, их любит его мама. Андреа поглаживает котенка и подпевает:
– Я купила Эрфану родословную. Он теперь европейская короткошерстная кошка.
– Думаете, не догадаются? Там ведь эксперты сидят. – Сережа отставляет гитару и недоверчиво разглядывает развалившегося на коленях хозяйки беспородного кота.
– Ну, наверное, если будут конкуренты, – нехотя признает Андреа, – приза нам не видать. Но если он будет один такой породы, то медаль у нас в кармане. Так поедешь со мной?
– Не… Я, если честно, собак больше люблю.
Собак Андреа тоже любит. Как там Мила? Хорошо ли о ней заботится неизвестная женщина? И кто эта женщина?
– Я видела афиши, Анди, – Пас возбужденно кричит в трубку так, что Андреа невольно отводит ее от уха. – Дирижер М. Айданкулов. Это он?
– Он.
– Хочешь, я схожу на концерт?
– Сходи.
– Была?
– Была.
– И не звонишь?! Ну? Как? Рассказывай!
– Отлично дирижирует, хороший оркестр, великолепная музыка.
– И это все?
– Все. – Андреа кажется, что она видит, как сестра краснеет и отводит глаза.
– Пас!
– Это правда все!
– Пас!!!
– Ну хорошо. Я прошла за кулисы. С трудом, но прошла. Нашла его гримуборную. А там – какая-то развязная девица у него на коленях. Что ты смеешься?
Андреа вспоминает маляршу Тоню.
– Если развязная и на коленях, то ничего серьезного. Ты разговаривала с ним?
– Да. Знаешь, он, по-моему, обрадовался. Спросил про всех наших. Он помнит имена всех моих детей, представляешь?! Но… – Пас мнется.
– Договаривай.
– Он ни слова не спросил о тебе.