Опять аплодисменты. «Эта толпа, встретив овацией заявление Никсона об отставке, тут же попросила бы его сыграть на пианино», — подумал Ларри.
— Я должен объяснить, что представляет собой Организационный комитет и как я вообще попал сюда, — продолжал Стью. — Семеро из нас собрались вместе и спланировали это собрание, чтобы мы могли действовать более организованно. Нам предстоит сделать очень многое, и мне хотелось бы представить вам каждого члена нашего комитета — надеюсь, и они достойны ваших аплодисментов, потому что все они трудились вместе над составлением повестки дня, которую вы теперь держите в руках. Во-первых, мисс Франсес Голдсмит. Встань, Франни, пусть люди посмотрят, как ты выглядишь в платье.
Франни встала. На ней было красивое дымчато-зеленое платье и простая нитка жемчуга, которая в прежние времена стоила бы не меньше двух тысяч долларов. Ей захлопали, аплодисменты сопровождались одобрительным свистом.
Франни села на место, вся пунцовая, и Стью, выдержав паузу, продолжал:
— Мистер Глен Бейтмен. Из Вудсвилла, штат Нью-Гэмпшир.
Глен встал, аплодировали и ему. Стью представил Ларри предпоследним. Тот встал, заметив, как тепло Люси улыбается ему, но потом и это растворилось в теплой волне оваций, омывшей его. «Когда-то, — подумал Ларри, — в том, другом, мире были концерты, и подобные аплодисменты предназначались для незатейливой песенки «Детка, можешь ты отыскать своего мужчину?» Это было лучше. Он привстал только на секунду, но она показалась ему вечностью. Ларри уже знал, что не решится на самоотвод.
Последним Стью представил Ника, и тому достались самые громкие и продолжительные аплодисменты.
В наступившей тишине Стью сказал:
— Это не включено в повестку дня, но, может быть, мы натаем с исполнения Национального гимна? Думаю, вы помните слова и мелодию.
И снова раздался шуршащий звук — люди вставали со своих мест. Еще одна пауза — все ждали, кто начнет первым. Затем сильный девичий голос взмыл над залом, усиленный сотнями голосов на третьем слоге: «О, скажи…», — это был голос Франни, но Ларри показалось, что его перекрыл другой голос, его собственный, и что находится он не в Боулдере, а в штате Вермонт, и что сегодня Четвертое июля. Соединенным Штатам исполнилось двести четырнадцать лет, а мертвая Рита лежит в палатке позади него, рот ее забит зеленой рвотной массой, а в застывшей руке зажат пузырек с таблетками.
Мороз пробежал у него по коже, и внезапно он почувствовал, что за всеми ними наблюдают. Наблюдает нечто, что может, говоря словами старой песни группы «Ху», видеть на мили, мили и мили. Нечто темное, ужасное, чужеродное. На одно-единственное мгновение Ларри почувствовал непреодолимую потребность бежать прочь из этого места, просто бежать, не останавливаясь. Это была не игра, в которую они играли здесь. Это было серьезное дело; смертельное дело. Может, даже хуже.
Затем присоединились другие голоса. «…Скорей узри в лучах предутренней зари», — пела Люси, держа его за руку, слезы текли по ее щекам. Она плакала о потерянной, горькой, навсегда ушедшей американской мечте, о сверкающих хромом колесах, и внезапно в памяти Ларри возник не образ мертвой Риты, а он увидел себя с матерью на стадионе — это было 29 сентября. «Янки» проигрывали «Ред сокс» совсем немного, победа все еще была возможна. Пятьдесят пять тысяч зрителей встали, а игроки вытянулись на поле, прижав свои кепки к груди («… и в последних отблесках заката…»), в ярком свете мощных прожекторов вилась мошкара, а вокруг был Нью- Йорк, город изобилия, город тьмы и света.
Ларри присоединился к хору голосов, и, когда гимн был допет до конца и снова зазвучали аплодисменты, он и сам плакал. Риты нет. Элис Андервуд нет. Нью-Йорка нет. Нет самой Америки. Даже если они смогут победить Ренделла Флегга, все, что бы они ни сделали, никогда не будет тем же самым, как тот мир темных улиц и ярких мечтаний.
Потом под ярким светом ламп Стью зачитал первые два пункта повестки дня: чтение и ратификация Конституции и «Билля о правах». Пение гимна глубоко взволновало его, и Стью был не одинок в своих чувствах. Больше чем у половины присутствующих в зале на глазах блестели слезы.
Никто не просил зачитывать документ — а это было правом каждого в парламентском процессе, — за что Стью охотно поблагодарил бы всех, так как не был мастером чтения. Встал Глен Бейтмен и предложил принять оба документа как Основной закон Свободной Зоны.
Раздался голос из последних рядов:
— Поддержать предложение!
— Выдвинуто и поддержано, — подытожил Стью. — Кто согласен, скажите «за».
— ЗА! — прогремело под сводами зала. Кин, дремавший у ног Глена, взглянул вверх, моргнул, а затем снова положил морду на лапы. Через мгновение он снова взглянул вверх, когда толпа оглушительно стала аплодировать самой себе. «Им нравится голосовать, — подумал Стью. — Это дает им ощущение, будто они снова могут что-то контролировать. Насколько же они нуждаются в этом чувстве. Все мы нуждаемся в нем». Когда с голосованием было покончено, Стью почувствовал внутреннее напряжение. «А теперь, — подумал он, — посмотрим, ждут ли нас неприятные сюрпризы».
— Третий пункт повестки дня следующий, — начал он, откашливаясь. Микрофон снова запищал, отчего Стью совсем взмок. Франни ободряюще кивнула ему, чтобы Стью продолжал дальше. — Итак, третий пункт: согласны ли жители Свободной Зоны назвать семь своих представителей и избрать их в Правительственный совет? Это значит…
— Господин председатель! Господин председатель!
Стью, оторвав взгляд от своих записей, почувствовал вспышку настоящего страха, сопровождающуюся неясным предчувствием. Это был Гарольд Лаудер. Гарольд — в костюме и галстуке, аккуратно причесанный, стоял в проходе в середине зала. Однажды Глен сказал, что оппозиция может сгруппироваться вокруг Гарольда. Но так быстро? Стью надеялся, что это не так. На какую-то долю секунды у него промелькнула мысль не давать Гарольду слова, — но как Ник, так и Глен предупреждали его о вероятной опасности превращения хоть какой-то части их плана в грубую и тяжелую работу. Стью раздумывал над тем, ошибся ли он насчет того, что Гарольд перевернул чистую страницу. Похоже, выяснить это он сможет прямо сейчас.
— Слово предоставляется Гарольду Лаудеру.
Поворачиваются головы, вытягиваются шеи, чтобы получше рассмотреть Гарольда.
— Предлагаю утвердить состав предварительного комитета in toto[9], как Постоянный Комитет. Если они согласны. — Гарольд сел на место.
Мгновенная тишина. В голове Стью промелькнула безумная мысль: «Тото? Тото? Это же кличка собаки из сказки «Волшебник Страны Оз»?» Затем снова аплодисменты и крики: «Поддерживаю!» Гарольд спокойно сидел на своем месте, улыбаясь и переговариваясь с людьми, одобрительно похлопывающими его по спине. Стью несколько раз опускал молоточек председательствующего, призывая к тишине.
«Он спланировал это заранее, — подумал Стью. — Эти люди изберут нас, но запомнят они именно Гарольда. Что ж, он попал в самую точку, попал таким способом, до которого ни один из нас не додумался, даже Глен. Это почти гениально». Так почему же он, Стью, так расстроен? Может быть, это ревность? А как же его благожелательные отзывы о Гарольде, высказанные всего лишь позавчера?
— Итак, предложение прозвучало, — взывал он в микрофон, уже не обращая внимания на писк. — Предложение выдвинуто! — Стью опустил молоточек, и люди успокоились немного, продолжая перешептываться. Предложено утвердить предварительный комитет в настоящем составе как Постоянный Комитет Свободной Зоны. Прежде чем мы перейдем к обсуждению данного предложения или к голосованию, я должен спросить тех, кто в настоящее время входит в комитет, нет ли у них каких-либо возражений или самоотводов. — Тишина. — Очень хорошо. Будем обсуждать предложение?
— Думаю, обсуждать нечего, Стью! — крикнул Дик Эллис. — Это отличная мысль. Давайте голосовать!
Эту реплику поддержали аплодисментами, и Стью снова вынужден был потребовать тишины. Чарли Импенинг тянул руку, желая, чтобы ему дали слово, но Стью проигнорировал его просьбу — явный случай избирательности восприятия, мог бы сказать Глен Бейтмен, — и произнес:
— Те, кто поддерживает предложение Гарольда Лayдера, скажите, пожалуйста, «за».
— За!!! — Мощный крик снова всполошил ласточек.
— У кого есть возражения?
Но никто не возражал, даже Чарли Импенинг, по крайней мере вслух. Никто не высказался против. Поэтому Стью перешел к следующему пункту, чувствуя себя несколько изумленным, как будто некто — например, Гарольд Лаудер — подкрался к нему сзади и стукнул по голове огромным отбойным молотком.
— Давай немного пройдем пешком? — попросила Франни. Голос у нее был усталый.
— Давай немного пройдем пешком? — попросила Франни. Голос у нее был усталый.
— Конечно. — Стью повел рядом оба их велосипеда. — Как ты себя чувствуешь, Франни? Ребенок беспокоит?
— Нет. Просто устала. Уже почти час ночи, разве ты не заметил?
— Да, уже поздно, — согласился Стью. И они пошли рядом в ласковой тишине летней ночи.
Собрание закончилось всего час назад, основную дискуссию вызвал вопрос о Поисковом комитете. Все остальные пункты прошли с минимумом обсуждений, хотя судья Фаррис предоставил удивительную информацию, объяснявшую, почему в Боулдере осталось сравнительно небольшое количество тел. Согласно четырем последним номерам «Камеры» — ежедневной газеты, выходившей в Боулдере, невероятные слухи всколыхнули все общество, слухи о том, что супергрипп берет свое начало в Метеорологическом центре Боулдера, расположенном на Бродвее. Представители центра — те, кто еще держался на ногах, — уверяли, что это полнейшая чепуха и все сомневающиеся могут совершить экскурсию по этому заведению, где они не найдут ничего более опасного, чем индикаторы загрязнения воздуха и определители направления ветра. Но, несмотря на это, слухи муссировались, усугубляемые истерическим накалом тех ужасных дней конца июня. Метеоцентр взорвали, а почти все население Боулдера покинуло город.
Похоронный комитет и Комитет по электричеству были утверждены с поправкой, внесенной Гарольдом Лаудером — он, вне всякого сомнения, тщательно подготовился к собранию, — чтобы каждый комитет пополнялся двумя членами от каждой сотни увеличивающегося населения Свободной Зоны.
Поисковый комитет также был утвержден без особых возражений, но обсуждение исчезновения матушки Абигайль чрезмерно затянулось. Перед началом собрания Глен посоветовал Стью не ограничивать время обсуждения данного вопроса; это беспокоило всех, особенно мысль о том, что их духовная наставница, которой все безоговорочно верили, совершила некий грех. Лучше всего позволить людям излить это из своих душ.
На оборотной стороне своей записки старушка неразборчиво написала две цитаты из Библии: Книга Притчей Соломоновых 11: 1–3 и 21: 28–31. Судья Фаррис отыскал эти высказывания с аккуратностью и тщательностью юриста, готовящегося к защите, и в начале обсуждения встал и зачитал их надтреснутым голосом пожилого человека. Строки одиннадцатой притчи Соломона утверждали: «Неверные весы — мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему. Придет гордость, придет и посрамление; но со смиренными — мудрость. Непорочность прямодушных будет руководить их, а лукавство коварных погубит их». Цитата из двадцать первой главы шла в том же ключе: «Лжесвидетель погибнет; а человек, который говорит, что знает, будет говорить всегда. Человек нечестивый дерзок лицом своим, а праведный держит прямо путь свой. Нет мудрости, и нет разума, и нет совета вопреки Господу. Коня приготовляют на день битвы, но победа — от Господа».
Разговоры, последовавшие после ораторствования Судьи (иначе это и не назовешь), зашли очень далеко, иногда принимая комичный оборот. Один мужчина угрожающе утверждал, что если сложить номера глав, то получится тридцать один — число глав в Апокалипсисе, на что судья Фаррис, снова встав, сказал, что в Апокалипсисе всего двадцать две главы, по крайней мере в его Библии, и что в любом случае двадцать один плюс одиннадцать будет тридцать два, но никак не тридцать один. Жаждущий считать не смог ничего возразить. Еще один приятель утверждал, что видел сияние в небе за ночь до исчезновения матушки Абигайль и что пророк Исайя признавал существование летающих тарелок… так что им лучше всего раскурить коллективную трубку мира. Судья Фаррис снова поднялся — на этот раз для того, чтобы подчеркнуть, что предыдущий джентльмен перепутал Исайю с Иезекиилем, что конкретно это признание касалось не летающих тарелок, а «клубящегося огня и сияния вокруг него», и что сам он придерживается того мнения, что единственные летающие тарелки, существование которых можно доказать, это те, которые иногда летают во время супружеской ссоры.
Большинство других обсуждений было пересказом снов, настолько похожих, что они как бы сливались в один, и это было известно всем. Люди один за другим возражали против того, что матушка Абигайль обвинила себя в тщеславии и гордыне. Они говорили о ее доброте и сердечности, о ее способности снять напряжение у человека одним-единственным словом. Ральф Брентнер, который, казалось, был так напуган большим скоплением людей, что язык у него так и прилипал к нёбу, все же вознамерился внести и свою лепту — он говорил в том же ключе минут пять, добавив в конце своей речи, что не встречал лучшей женщины с тех пор, как умерла его собственная матушка. Когда Ральф сел на свое место, казалось, он вот-вот расплачется. Если брать всю дискуссию в целом, то она навела Стью на не очень-то утешительные выводы. Конечно, в своем сердце каждый почти простил ее. Если Абигайль Фриментл вернется теперь, то поймет, что она желанна и по-прежнему пользуется авторитетом, к ней по-прежнему будут прислушиваться… но она обнаружит также, подумал Стью, что ее положение неуловимо изменилось. В случае противостояния между нею и Комитетом Свободной Зоны уже нельзя с достаточной уверенностью сказать, что выиграет именно она, несмотря на право вето. Она ушла, а сообщество продолжает существовать. И сообщество не забудет этого, потому что люди уже наполовину забыли силу снов, некогда господствовавших в их жизни.
После собрания около тридцати человек расселись на лужайке перед залом. Дождь перестал, тучи рассеивались, вечер был приятно прохладен и свеж. Стью и Франни сидели рядом с Ларри, Люси, Лео и Гарольдом.
— Сегодня вечером ты прямо сразил нас наповал, — сказал Ларри Гарольду. Он подтолкнул Франни локтем. — Говорил я тебе, что его трудно раскусить?
Гарольд, радостно улыбнувшись, сдержанно пожал плечами:
— Всего лишь парочка идей. Вы семеро снова запустили в ход всю машину. И у вас, по крайней мере, должна быть привилегия проследить за ходом событий от начала и до конца.
Теперь, четверть часа спустя после того, как они вдвоем ушли с этого импровизированного собрания и уже приближались к дому, Стью повторил:
— Ты уверена, что чувствуешь себя хорошо?
— Да. Только ноги немного устали.
— Ты слишком легкомысленна, Франсес.
— Не называй меня так, ты же знаешь, что мне это не нравится.
— Извини. Больше не буду. Франсес.
— Все мужчины ублюдки.
— Я хочу попробовать стать лучше, Франсес, — честно-честно.
Она показала ему язык, но Стью понял, что это шутка не от души, и поэтому перестал подтрунивать. Она выглядела бледной и апатичной — удивительный контраст с той Франни, которая с таким воодушевлением пела Национальный гимн всего несколько часов назад.
— Что-то испортило тебе настроение, дорогая?
Она отрицательно покачала головой, но Стью показалось, что он увидел слезы, блеснувшие в уголках ее глаз.
— Что случилось? Скажи мне.
— Ничего. И в этом все дело. Ничто не раздражает меня. Все кончено, и я наконец-то поняла это, вот и все. Только около шестисот человек пело «Звездно-полосатый стяг». И это как-то вдруг поразило меня. Никаких ларьков с хот-догами. И чертово колесо не крутится на Кони-Айленд сегодня вечером. Никто не выпивает стаканчик спиртного в ночном баре. Кто-то нашел, наконец, способ очистить Бостонскую военную зону от наркотиков, а Таймс-сквер от цыплячьего бизнеса. Это было намного хуже, чем сама болезнь. Понимаешь, что я имею в виду?
— Кажется, да.
— В моем дневнике есть раздел под названием «Не забыть». Чтобы ребенок смог узнать… о, все те вещи, которые он никогда не увидит. И от этого мне грустно, эти мысли навеяли на меня тоску. Лучше было назвать этот раздел так: «Вещи, Которые Ушли Навсегда». -Всхлипнув, Франни остановилась и прижала ладонь к губам, пытаясь сдержать рыдания.
— Все чувствуют сегодня то же самое, — сказал Стью, обнимая ее. — Многие заснут сегодня в слезах, уж ты мне поверь.
— До меня только теперь дошло, как можно страдать и тосковать о целой стране. — Франни заплакала. — Эти… эти такие незначительные вещи словно простреливают мои воспоминания. Торговцы автомобилями. Фрэнк Синатра. Старый пляж в июле, просто-таки кишащий людьми, в основном приезжими из Квебека. Тот тупой парнишка из Эм-Ти-Ви — кажется, его звали Рэнди. Времена… о Господи.
Стью обнял ее и, гладя по спине, вспомнил, как однажды его тетя Бетти плакала из-за того, что у нее не поднялся хлеб, — она ходила уже на седьмом месяце с его младшей кузиной Лэдди. Стью вспомнил, как тетя, вытирая глаза краем посудного полотенца, говорила, чтобы он не обращал внимания, что всем беременным остается два шага до клиники для душевнобольных.