Славко, пригибаясь, выбежал из леса и, прячась за кустами, стал подползать к сидевшим вокруг костра половцам.
Время от времени один из них вставал и, стягивая со стога большую охапку сена, подбрасывал ее в костер.
Кустарник закончился. Впереди были ручей, ива и снова кусты.
Славко улучил момент, когда в очередной раз пыхнуло от новой порции сена пламя, и перепрыгнул не замерзающий даже зимой ручей, задевая плечом закачавшуюся иву.
«Эх – заметят, всю жизнь оплакивать меня будешь!» - на ходу мысленно бросил он ей и залег в кустах, шагах в десяти от половцев.
Ветки мешали ему, но раздвигать их было опасно. Увидит Узлюк его заячью шапку, не будет разбираться, заяц это или человек. А поймет, что человек, еще хуже будет…
Славко поелозил на животе и улегся, наконец, поудобнее.
- Вот они, совсем рядом… Налима моего жрут! А запах-то какой…
Половцы, уплетая за обе щеки налима, похваливали хана с метким Узлюком, да еще и посмеивались над своим глуповатым товарищем, Тупларем. Тот, укрывшись одной конской попоной, весь синий от холода, сушил у костра свою простую одежду, категорически отказываясь есть человека-рыбу. Она больше подходила для бедняка, чем для воина: старый халат, дырявая овчина, мокрые сапоги и обмотки-портянки.
- А мне, что человека, что рыбу, что есть, что стрелять – все едино! – с набитым ртом хвастал Узлюк. Этот, наоборот, был одет в хороший полушубок, ладные порты, дорогие сапоги - во все наше, русское, наверняка снятое с убитых им же людей. И шапка у него была боярская. Ел он жадно, торопясь. Единственное, что мешало ему и заставляло морщиться, то и дело отводя в сторону нос, - это запах, который, курясь, шел от висевших на кусте портянок соседа.
«Первый раз в жизни, небось, ноги помыл!» – усмехнулся про себя сначала над беднягой Тупларем, а затем и над стрелком Славко.
А потом все внимание его переключилось на хана Белдуза. Светловолосый, с бородкой и усами цвета спелой пшеницы, он был без серебряного наличника. Утепленный изнутри мягким войлоком, тот лежал рядом.
Вот он, самый ненавистный враг - сидит прямо перед ним, в дорогих доспехах, с круглой бляхой на груди, а убить его не убьешь. Как?
Стрелой из лука Узлюка? Так до него еще добежать надо. И ослабил на время отдыха тетиву Узлюк. Сразу видно – опытный стрелок, у него даже один глаз все время прищурен, словно он постоянно ищет цель или прицеливается… Нет, стрелой никак не пойдет!
Тогда - саблей? Опять не получится - ведь налима греют над огнем на своих саблях, поганые. Погреют, погреют, потом нанижут на ивовый прут и опять жуют…
На елку, под которой они сидят, может, забраться и, прыгнув на шею хана, как рысь-пардус, перекусить горло?.. Но его самого еще до того, как на первую ветку залезет - и саблями, и стрелою…
Одно утешение было у Славки – хан то и дело морщился от боли в руке.
- Ядовитые зубы у этого рус-ского змееныш-ша, что ли? – даже прошипел он однажды, и Славко подумал о том, что знай он заранее, то дал бы перед этим укусить себя гадюке или наелся бледных поганок…
«Эх, отцовский нож бы сюда! Или хотя бы засапожный… – мечтательно вздохнул он, видя, как дергается вверх-вниз кадык пьющего из бурдюка хана. – Лучше бы мне Онфим его, чем крест, привез! Так бы сейчас, р-раз, - и нет Белдуза! Уж я бы не промахнулся! Опыт есть… Никто в веси не может метать ножи так метко, как я!»
Весь этот опыт Славки заключался в том, что, выпросив однажды у Милушиного мужа засапожный нож, он собрал всю детвору, нарисовал на маленькой дверце низенького амбара статной женщины фигуру половца и решил продемонстрировать свое мастерство. С криком: «Бей поганых!» он метнул нож. И надо ж такому было случиться: в этот самый миг дверца открылась, и в ней возникла вытаскивающая за собой тяжелую корзину хозяйка… Не будь ее, нож, конечно, вонзился бы прямо в сердце половца, а так…Прямо в хозяйку, чуть пониже спины! Как говорится, и смех и грех… Хорошо еще дело было не летом, а осенью, когда уже надевают более-менее плотную одежду…
- Половцы! Половцы! – завопила женщина, решив, что в нее угодила вражеская стрела.
Тревога была страшной. По лесам разбежалась разве что не вся округа.
Дед Завид после этого собрался запороть Славку до смерти. Но Милушин муж, чувствуя свою вину, все-таки это он дал нож мальчишке, уговорил деда самому выпороть Славку. Он бил вроде не сильно. Так ему казалось, потому что Славко упорно молчал. Но ведь рука-то у него кузнецкая! А Славко молчал, потому что отец успел завещать ему жить по закону и совести. И коль он нарушил закон, то по совести обязан был молчать. Словом, когда Милушин муж увидел, что «нарисовал» на том месте, на котором Славко не мог сидеть потом месяц, то от жалости пообещал собственноручно выковать и подарить ему засапожный нож. Но – только когда тот поумнеет!
«И почему я до сих пор не поумнел?» - с досадой вздохнул Славко.
В этот момент хан произнес имя Мономаха, и Славко насторожился.
А не засаду ли они держат тут их князю? Дед Завид, бывало, рассказывал, что Мономах не любит ездить с большой охраной. И вообще оружие и княжескую одежду он возит за собой в телеге - первое на случай военной опасности, а вторую надевая только при въезде в город… И еще дед говорил, что потерять Руси сейчас Мономаха, все равно что лишиться собственной головы.
А не обезглавить ли решили одним ударом Русь половцы?
Хан Белдуз у них самый отчаянный, с такого станется…
«Ну что ж, - решил Славко. – Тогда пусть поживет! Если только Мономах появится, я сразу выскочу, крикну ему о засаде, и он сам расправится с моим кровным врагом! Меня, конечно, сразу убьют…»
Замечтавшись, Славко представил, как будет встречать его тогда родная весь: в повозке с зажженной в скрещенных руках свечой. Как будет заламывать руки, вспоминая, что это он спас ее сына, Милуша. И сокрушаться, что не успел выковать засапожный нож, ее муж. Как запоздало будет рыдать, прося прощения и твердя, что так не ценил Славку, дед Завид. И сам Мономах своими руками наденет на его еще теплую шею золотую наградную цепь - гривну…
«Бр-рр! Почему она такая холодная?» - вдруг чуть было не взвизгнул Славко. И только тут обнаружил, что задремал, а за гривну принял упавший на него с куста комок снега…
Оглядевшись, он понял, что комок упал не случайно.
Прямо под куст, за которым он прятался, кто-то бросил голову налима. Очевидно, она была так страшна, что даже Узлюк не рискнул съесть ее… И тем не менее, Славко поглядел на нее с благодарностью – ведь не будь тогда у него на спине этой рыбы…
«Надо быть внимательней! – обрывая себя на посторонней мысли, решил он. - А то Белдуз такой гривной наградит, которая петлей называется, да на этой же елке повесит!» Нет, надо лежать тихо и терпеливо ждать, что станут делать дальше половцы…
5
Вспомнив отца, Славко вновь с ненавистью покосился на хана.
Чем дольше лежал под кустом, наблюдая за половцами, Славко, тем все больше и больше не мог ничего понять.
Не отдыхать же они сюда и есть налима пожаловали?
Тогда зачем?
Он мучительно искал ответ на этот вопрос, присматриваясь к каждому взгляду, прислушиваясь к каждому слову врагов, но это еще больше запутывало его.
В довершение всего, среди бела дня где-то вдалеке послышался волчий вой. Его сменил второй, ближе. И наконец, уже рядом – третий…
«Что это? Волки луну с солнцем перепутали?» - удивился Славко, однако Узлюк, неожиданно задрав голову, тоже завыл по-волчьи. И тогда он понял, что это - дозорные половцы подали своим какой-то сигнал, а тут ответили, что слышали.
- Уходить надо, хан! – с тревогой сказал Узлюк. – Там что-то случилось!
- Но выли не по три раза, а только по одному. Значит, это всего-навсего кто-то едет! Причем не такой уж и нужный нам! - поправил его Куман.
- По два раза! – упрямо стоял на своем стрелок.
- Нет, по одному! – уверенно повторил старый половец. – Просто лживое эхо ты принял за верный звук!
Хан недовольно оглядел обоих и приказал одному из своих воинов:
- А ну-ка, уз-знай, что там такое!
Половец быстро вскочил на коня и помчался выполнять приказ хана.
А тот, нанизав на услужливо протянутый ему Узлюком ошкуренный прут новый кусок налима, жадно откусил и блаженно зажмурился:
- Все думают – набег, набег… А мы тут с-сидим, рыбу едим! М-ммм! Вкус-сную! Сам Мономах, наверное, такую не часто ес-ст!
А тот, нанизав на услужливо протянутый ему Узлюком ошкуренный прут новый кусок налима, жадно откусил и блаженно зажмурился:
- Все думают – набег, набег… А мы тут с-сидим, рыбу едим! М-ммм! Вкус-сную! Сам Мономах, наверное, такую не часто ес-ст!
Славко, опять услыхав про своего князя, на этот раз даже не насторожился.
После того, как он решил, что половцы устроили на него засаду, имя Мономаха звучало так часто, что он давно уже понял - не убить они собираются его здесь, а обмануть. И не тут, а где-то в Степи. Но в чем? Как? Об этом хан говорил так туманно, сознательно умалчивая главное, что ничего нельзя было понять…
В этом Славко не мог ошибиться.
Что-что, а половецкий язык он знал немногим хуже, чем свою, русскую речь.
Помогла ему в том, сама даже не подозревая, та самая худая женщина, которая вечно ругалась со статной. Побывав однажды в половецком плену, откуда ее только через два года отбили наши, она хоть и с неохотой, но, если Славко помогал ей в огороде, все же отвечала на его вопросы:
- А как будет по-половецки «мама»? А «красивая»? А как они говорят «найти»? А как на их языке сказать: «Пожалуйста»?
Только после того, как он убежал в Степь и едва живым вернулся обратно, она поняла, что натворила. Ведь Славко был таким измученным, что дед Завид даже не стал обещать наказывать его, когда он выздоровеет!
А вообще, если честно, припомнил Славко, дед Завид ведь ни разу так и не выпорол его. Только грозился! Всё время за него это делали другие. Даже когда он срезал свисавшую с грамоты, дарованной деду Завиду отцом Мономаха, Всеволодом Ярославичем - огромную свинцовую печать и сделал из нее грузило, которое в тот же день, приняв за блесну, утащила щука, его бил отец. Да так, что деду Завиду после этого и делать нечего было…
Вспомнив отца, Славко вновь с ненавистью покосился на хана, но тут к костру подскакал его воин.
- Всё в порядке! - спешиваясь, прокричал он. – Это просто купеческий обоз!
- Далеко? - не переставая жевать, уточнил хан.
- Уже подъезжают!
- Хорош-шо!
«Так вот что, наверное, они тут ждут! – с облегчением подумал Славко. – Не иначе, как через своих людей проведали, что из Переяславля в Новгород идет какой-то очень богатый обоз!»
Но хан, вопреки его предположению, отнесся к этой новости совершенно равнодушно.
Встрепенулся он только, когда старый половец, подойдя, шепнул ему что-то на ухо:
- Ты так считаеш-шь? – покосившись на него, недоверчиво поднял бровь хан. – Думаеш-шь, и он здесь?
- Кто его знает? – развел руками Куман. – Одинокому ветру в пустыне всегда тоскливо и страшно. Может, решил, что так безопасней. И – веселее!
- Что ж-ж! Проверим! Заодно ноги разомнем! И тож-же повеселимся! – решил хан, вставая, и только тут Славко с изумлением увидел, что он совсем мал ростом. – Вс-се на коней! За мной!
- А я? – заметался босыми ногами на снегу Тупларь.
- А ты с-сиди здесь! Костер сторожи, да рыбу с-свою доедай! – отмахнулся от него хан.
- Слыхал? Ханский приказ! - явно издеваясь над бедным половцем, усмехнулся Узлюк. Поднатужась, он натянул на лук отдохнувшую тетиву и, запрыгнув на коня, пригрозил: - Попробуй только не выполнить!
Тупларь покорно опустился на корточки и, вздохнув, взял свою саблю с нанизанным на нее нетронутым куском налима.
Славко посмотрел на него, на удалявшихся, потрясая копьями, всадников и понял, что надо делать.
Он протянул руку к налимьей морде, спрятал под нее свою голову и, выйдя из-за куста, самым зловещим голосом, на который был только способен и который очень напоминал ханский, прошипел:
- Меня еш-ш-шь?!
Половец увидел его, икнул. Глаза его округлились от ужаса, он выронил из руки саблю и с воплем: «Оборотень! Опять человек-рыба!!» - через кустарник и ручей бросился прочь в камыши…
Славко поглядел, как он, судя по волнам камыша, убегает все дальше и дальше, затем перевел взгляд на опустевшую дорогу и смело подошел к костру.
Он схватил оставленную Тупларем саблю и хотел убежать, как на глаза вдруг попалась недоеденная ханом рыба…
Ну не оставлять же ее было просто так!
Славко огляделся вокруг и, увидев загаженный лошадьми снег, усмехнулся.
Ага! Вот что он сделает…
Славко, бросив в костер ненужную больше налимью голову, взял ханский прут, тщательно вымазал нанизанный на нее кусок налима в свежем конском навозе и осторожно положил на место. Потом, мстительно улыбаясь, прикрыл остатки рыбьего куска на ветке Узлюка сушившейся поодаль портянкой.
Проделав это, он увидел, что всякое движение в камыше остановилось, и услышал приближавшийся на дороге шум.
Надо было как можно скорее возвращаться назад.
Славко, прихватив с собой саблю с куском налима, направился к кустам, но, увидев свои следы, нахмурился и покачал головой. Нет, сюда, после всего, что он сделал, идти было никак нельзя. И, спустившись в ручей, он пошлепал по воде, чтобы через несколько десятков шагов выйти на бесснежное место и уже с другой стороны подкрасться к костру…
6
Славко подался вперед, ожидая, что будет дальше…
Топот коней, свист, гиканье и отчаянный скрип полозьев по снегу приблизились, и, наконец, появился спасающийся от преследователей обоз.
- Господи, спаси и сохрани!
- Гон-ни!!!
- Уходите, прикроем! – слышались отчаянные русские голоса.
Половцы же кричали что-то непереводимое ни на один язык, устрашающе-непонятное, словно охотники на облавном лове зверя.
Лица возничих были напряжены до предела. Они бешено хлестали плетками и без того несущихся во всю мощь своих быстрых ног лошадей.
Охранявшие десяток повозок, доверху груженных товаром, пять воинов не щадили своих жизней, защищая порученное им добро и людей. Перегибаясь в седлах, они отчаянно отбивались от наскакивавших на них со всех сторон, с копьями, половецких всадников.
Все это вихрем пронеслось мимо Славки, который успел только прижаться к земле и снова поднять голову.
Ох, что там было!
На повороте одна из повозок опасно накренилась и стала переворачиваться. На обочину полетели тугие мешки. Пропал бы и конь. Но правящий повозкой оказался не из робких, да к тому же, видать, и бывалым возничим. Выхватив из-за голенища засапожный нож, он успел перерезать постромки, вскочить на коня и, верхом на нем, кинулся догонять своих.
На дороге осталось лежать только несколько мешков. Вдруг один из них – Славко даже на мгновение зажмурился и помотал головой, отгоняя видение – превратился в тень и, спрятавшись сначала за березой, о которую ударилась повозка, метнулся затем в сторону стога. Или то ему показалось? Да и не до этого было сейчас… Схватка-то продолжалась!
Отбившись от боковых наскоков половцев, всадники на всем скаку перебросили себе щиты на спину и тесно сомкнули строй.
Закрыв собой, словно крепостной стеной, обоз с тыла, они были готовы ко всему и наверняка уже попрощались с жизнью.
Но хан неожиданно остановил атаку, и каково же, наверное, было их изумление, когда, они, может, через версту, а, может, через две поняли, что это не хитрость или уловка, а половцы на самом деле оставили обоз в покое. И даже не преследуют их!
Не меньше всадников был удивлен и еще больше озадачен ставший свидетелем того, что произошло, и Славко.
Два сломанных копья с одной стороны, да, судя по всему, легко раненный в плечо стрелой, - с другой.
Вот и вся схватка.
Однако самым непонятным для него было то, что упустивший такой обоз хан был доволен!
- Конечно, два-три убитых нам бы не помешали, но, хватит и этого! – показал он на перевернутую повозку и разбросанные по дороге мешки.
- Главное, того, кто нам нужен, здесь не было! – подтвердил Куман и, проткнув один из них копьем, зачихал, окутавшись вырвавшимся из мешка белым облаком.
- Мука, хан! – лизнув испачканный палец, прокричал он.
Остальные половцы кинулись к другим мешкам, но Белдуз грозным окриком остановил их:
- С-стойте! Куда?! Забыли, за чем мы сюда приехали? Дались вам эти жалкие мешки, когда скоро вс-сё… вс-с-сё нашим здес-сь будет!
Хваля своего мудрого и хитрого хана, половцы вернулись на место, спешились и, подбросив в костер сразу две большие охапки сена, снова принялись за еду.
Вспыхнувшее пламя ярко осветило снявшего с себя серебряный наличник хана.
Славко чуть не заплакал от досады.
Вот беда: когда нечем убить хана, тот был совсем рядом, а когда в руках оказалась сабля – то стал недосягаемо далеко.
Ему было даже не до смеха, когда Узлюк, увидев грязную портянку на своей еде, недоуменно уставился на нее: