— Достопочтенный бай, — стоя на айване говорил горбун, — только неверная собака может упрямиться, когда дело идёт о воспомоществовании на дело ислама. Опомнитесь, дорогой. Неужели вы так и не хотите показать нам, где вы спрятали деньги?!.
Тешабай ходжа зашевелился. Послышался всхлипывающий стон:
— Ты всё взял, грабитель! Своего грабишь, собака. Ты сам своим топором ногу свою рубишь.
— Болтай. Когда становится плохо, не поддавайся немощи. С врагов головы снимай, с друзей шкуру сдирай, а за «собаку» я тебе пару шампуров добавлю. Говори, где ещё деньги! Что ты, дорогой, их бережёшь?! Золото блестит, а счастья не дает! Хе-хе. Сам видишь! Ну, не скупись, дорогой.
Но Тешабай ходжа только стонал.
— Эй, Кульмат, — приказал Батырбек Болуш, — а ну-ка дай ему еще горяченьких.
Только теперь Шакир Сами и его товарищи обратили внимание на сидящего рядом на земле широкоплечего детину. Небольшой тонкой досочкой он раздувал в мангалке пламя раскалённых углей, на которых лежали шашлычные шампуры.
— А ну-ка! — приказал Батырбек Болуш.
Детина поднялся и, держа тряпкой раскалённый докрасна железный стержень, наклонился над баем.
Суровы были степняки, много жестокостей видели на своём веку, но и они не выдержали и отвернулись. Шипение, запах горелого человечьего мяса донеслись до них одновременно с воплем боли.
— Что? Отворачиваетесь? — вкрадчиво спросил Батырбек Болуш. — Не нравится? Идите сюда, почтенные старички, садитесь. Я не гордый, я ласковый человек. Хочу посоветоваться...
Под вопли истязуемого проходило это страшное совещание. Батырбек Болуш ласково разъяснял старейшинам селения Курусай:
— Обиду и поношение нанесли вы господину главнокомандующему. Приказали сыновьям покинуть войско. Достойны вы тяжёлого наказания, но милостив зять халифа. Даровал он вам прощение.
Старики облегченно вздохнули. Они нисколько не сомневались, что час их пришёл, что расплата за их непокорность и строптивость явилась в лице Батырбека Болуша, что все жители — и стар и млад — кончили свой жизнен-ный путь, и хоть лица их оставались невозмутимо спокойными, но внутри у них всё переворачивалось в безысходной тоске.
Батырбек Болуш продолжал:
— Мы прибыли осведомить вас об этой высокой милости…
Старики встали, отвесили поясные поклоны и пошли было к воротам.
— Нет, нет, — заулыбался Батырбек Болуш, — садитесь. Теперь у меня есть к вам маленькая просьбица.
— Мы слушаем вас, почтеннейший! — медленно, с достоинством проговорил Шакир Сами.
— Просьба моя такова. Мои воины устали. Мои воины голодны.
— Мы знаем долг гостеприимства, — скрепя сердце сказал Шакир Сами.
Но Батырбек Болуш остановил его, подняв свою холеную руку:
— Мои воины-газии — борцы за веру. У меня с собой семьдесят восемь послуживших аллаху воинов. Каждый воин должен сегодня сытно кушать и мягко спать. Каждому воину да прислуживают почтительно и любезно, и пусть им ваше грязное и вонючее селение покажется сегодня райским садом.
Старики переглянулись. Настроение их испортилось.
— Окажите гостеприимство воинам, уложите их спать, накормите вдоволь их коней.
Старики опять встали, но Батырбек Болуш вновь их усадил:
— Есть у меня и ещё одна маленькая просьба.
Все насторожились. В наступившей тишине снова раздались стоны Тишабая ходжи, и все вздрогнули.
— Увы, вот к чему ведет недостойное упрямство, — как бы между прочим заметил Батырбек Болуш и вздохнул, — есть у нас еще одна просьба, очень ничтожная просьба: мы покинем вас скоро и пустимся в далёкий путь на свершение подвигов во имя веры. Предстоят нам неисчислимые лишения и трудности. И мы просим вас снизойти к нашим скромным нуждам. Завтра утром вы пригоните трижды семьдесят восемь баранов. Пусть это явится вашим «суюнчи» в благодарность за радостную весть о милости к вам главнокомандующего, зятя халифа.
— Пощади, господин, — заволновались старики, — мы — нищие, голодные. Разве мы имеем достаток вроде него, — и они посмотрели в сторону корчащегося в муках Тишабая ходжу. — Он бай, он ради богатства в свои семь глоток собирает, а бедняк с бедняком делится. Видит аллах всеблагой, у нас нет столько баранов.
— Э, аллах! Да наш аллах всеблагой отлично знает, что у вас бараны есть.
— Мы с голоду помрём, детишки помрут.
— Распустили сопли, старье. Забыли, кто мало ест — мало будет есть, кто много ест — глину будет жрать. Хо-хо!
В восторге от своего остроумия Батырбек Болуш схватился за живот и громко расхохотался. К счастью, хохот заглушил слова Шакира Сами:
— У кабана плохая шея, у злого плохая шутка.
— Ну, повеселили меня, беззубые, можете идти, — наконец смог выговорить Батырбек Болуш, милостиво отпуская старейшин.
Когда старики уже стояли, растерянно дергая свои поясные платки, Батырбек Болуш добавил:
— Да принесите по одному николаевскому червонцу, что зашыты за пазухой у ваших баб. Идите, а то я прикажу своим молодцам у них пошарить.
Старики что-то хотели сказать, но он поднял руку и обратился к детине, всё ещё возившемуся с раскалёнными шампурами.
— Ну, как здоровье господина упрямца?
Вместо ответа детина осклабился и спросил:
— Прикажете ему голову отрезать, или как?
— Оставь ему голову на шее, с него хватит и калёного железа. Только вот что, — с подчёркнутым беспокойством проговорил Батырбек Болуш, — завтра перед рассветом разожги угольков и приготовь побольше шампуров. Боюсь, тебе, извергу, найдётся работа.
Он так взглянул на старейшин, что они ошалело попятились. Засеменив старческими ногами, задребезжав по земле посохами, они поспешили со двора.
— Да! — остановил их окрик.
Они все нехотя, с отвращением оглянулись. Горбун стоял на краю айвана, упёршись руками в бока и широко расставив ноги.
— Эй, старье, у вас тут в Курусае испокон веков женщины и девки безбожно не закрывают лица, а что-то не успели мои воины явиться в ваш навозный рай, ваши замарашки-гурии стали от них нос воротить, личики камзольчиками закрывать. Нехорошо, нехорошо! Скажите им, чтоб относились поласковее...
После ужина дехкане собрались под покровом ночной темноты у Шакира Сами. Безмолвными тенями они проскальзывали во двор и так же безмолвно садились прямо на землю. Кишлак уже погружался в сон. Царила тишина. Только откуда-то доносился горький плач, возбужденные возгласы да взрывы визгливого смеха. Над холмом, где стоял байский дом, поднимался столб оранжевого сияния. Оттуда неслись пьяные возгласы, женские голоса и приглушенные звуки дутара. Господин курбаши изволили отдыхать...
— Где Махкам? — спросил в темноте Шакир Сами.
— Он мёртвый.
— О боже!
— К жене Махкама пошел один, Махкам его не пускал.
— Мои дочери убежали в степь, — сказал другой голос, — бедные дрожат там от страха.
— У Захида Кривого такое сделали, такое...
— Плачут все в доме вдовы.
— Они звери, дай им волю, не пощадят малолетних,
— Что делать, что делать? Если он с нашим баем такое сделал, разве смилостивится над беспомощными, беззащитными?
Голоса нарастали и слились в общий гул.
— Тише, — сказал Шакир Сами, — посоветуемся. Рассуждение одного, как сила одного, рассуждения десяти, как сила десяти, только прикусите палец, не шумите, батырболушские соглядатаи рыскают вокруг. Нам нет дела до Тишабая ходжи. Баран съедает траву, а волк барана, и каждый наполняет свой желудок с алчностью, — сказал мудрый Насир-и-Хисроу... И пока волк грызёт барана, траве передышка... Воспользуемся передышкой....
Не дожидаясь, когда все замолкнут, он продолжал:
— Они в наших домах, они едят из наших мисок, они смотрят на наших жён, они задевают наших дочерей, правильно я говорю?
— Правильно, — послышались слабые возгласы,
— Они называют себя газии, они не газии, они псы.
— Правильно!
— Довольно терпеть нам притеснения, обиды.
— Что делать?
— Слушайте: в каждой хижине сидит один разбойник...
— Но у них сабли, винтовки.
— Отберём у них сабли, винтовки.
— А после придут мстители — от нас не останется и дыхания,..
— Кто трус, пусть с его женой спит басмач, пусть дочь его обесчестит басмач.
— Нет.
— Что делать? Что делать? А?
У кого-то вырвалось подобие рыдания.
— Какая там баба вздыхает?
— Вы забыли уже, как слабая женщина победила волка Ибрагима.
— Комсомолка Жаннат-бика молодец…А где она? Если она была здесь... она придумала бы.
— Нельзя. Разве можно. Их много.
Долго ещё шли споры, слова тихие, точно вздохи, и в ночной тьме. Небо тысячами глаз смотрело на кишлак, погружённый в глубокую тьму. Оранжевое сияние на холме потускнело, стало каким-то ржавым и совсем погасло. Потянуло из солёного лога сыростью, а кишлачники не спали, всё шептались.
— Что делать?
— Слушайте: в каждой хижине сидит один разбойник...
— Но у них сабли, винтовки.
— Отберём у них сабли, винтовки.
— А после придут мстители — от нас не останется и дыхания,..
— Кто трус, пусть с его женой спит басмач, пусть дочь его обесчестит басмач.
— Нет.
— Что делать? Что делать? А?
У кого-то вырвалось подобие рыдания.
— Какая там баба вздыхает?
— Вы забыли уже, как слабая женщина победила волка Ибрагима.
— Комсомолка Жаннат-бика молодец…А где она? Если она была здесь... она придумала бы.
— Нельзя. Разве можно. Их много.
Долго ещё шли споры, слова тихие, точно вздохи, и в ночной тьме. Небо тысячами глаз смотрело на кишлак, погружённый в глубокую тьму. Оранжевое сияние на холме потускнело, стало каким-то ржавым и совсем погасло. Потянуло из солёного лога сыростью, а кишлачники не спали, всё шептались.
— Сегодня зарезали двадцать баранов.
— Завтра они потребуют две сотни баранов, червонцы, пшеницу, — сказал Шакир Сами.
В ответ он услышал только хор вздохов.
— Ваши дочери через девять месяцев вам народ воров-ублюдков...
Снова поднялась волна вздохов.
— Ваши жены будут прислуживать у постелей воров.
— Проклятие! — вырвалось у кого-то, — уйдём из кишлака... Пойдём за Аму-Дарью... Лучше стать рабами... лучше быть соломой у пшеницы, чем пшеницей у сорной травы; лучше быть плохим у хорошего, чем хорошим у плохого.
— Эй, там! Куда? — окликнул Шакир Сами, замети что кто-то, пользуясь темнотой, пробирается к выходу на улицу.
— Я, Кенжа, я!
— Куда ты?
— Гм-гм. Много говорите тут, вроде. Нехорошо говорить. Пойду-ка я спать. Завтра рано в поле идти… Гм.
— Значит, ты ушёл?
— А что делать? Они приказывают, они повелевают они требуют, у них ружья... Лучше о них не думать, совсем не думать! Вообразите... лучше, что курбаши Батырбека Болуша нет, басмачей нет. Всё. Уши закрыть, спать... а если голод доймёт, есть станем одуванчики.
Он странно всхлипнул.
— Рукоблудием тебе заниматься, — рассердился Шакир Сами. — Дурак ты. Пешком убежишь от конных? И где ты найдёшь место, где жить кроме родного Курусая? Здесь поселились наши отцы, и нам жить здесь.
— Голодный волк, говорят, сильнее сытой собаки, — снова прозвучал чей-то голос, — а вот голодная собака и волку горло перегрызет. А мы... хэ-хэ... разве сытые...
— Голодные, злые!
— Правильно.
— Тсс, — сказал Шакир Сами, — тише. Кто тут? — Он ощупью пробрался между сидящими к низкому дувалу. Кто-то в темноте дышал тяжело и часто. К забору прижалась серая фигура. Шакир Сами узнал вдову убитого Махкама.
— Это ты, Бибихола? Здесь мужчины. Чего тебе здесь надо?
— Я к тебе за советом, — заплакала вдова.
— Какой совет? Позор тебе.
— О горе!
— Слабая ты оказалась, Бибихола. Не убереглась ты, Бибихола. Побить тебя теперь камнями надо...
С шёпота голос женщины сорвался в крик:
— На, на. — Бибихола протянула руку, и в ней блеснул металл. — Смотри ты, храбрец.
— Что это?
— Только болтать ты умеешь, старик.
— Что это?
— Только болтаете вы, мужчины: «Честь! честь!», а сами, сами сидите и шепчетесь. А ваших дочерей, жён терзают, бесчестят.
Она тихо, по-волчьему, завыла, но тут же с силой закрыла себе ладонью рот.
— На, — снова протянула она руку. Теперь Шакир Сами разглядел, что она сжимает длинный нож. — Вот я слабая, опозоренная... смотри!
Наклонившись, Шакир Сами вперил глаза в лезвие ножа. Чёрные сгустки запеклись местами на холодно мерцающем металле.
— Что?.. Ты?.. Бибихола?
Хриплый клёкот вырвался из горла Бибихолы. Она с трудом сказала:
— Они... оба... там... лежат...
— Ты, ты? — ошеломленно бормотал Шакир Сами.
— Я их напоила их собственной кровью. Кровопийцы!
— Ты?
— Они лежат ещё тёплые. Ты, храбрец, пойди, посмотри. — Она сунула нож в руки Шакира Сами. Он почувствовал, что рукоятка его липкая.
Вдова исчезла, растворилась во тьме. Шатаясь, бормоча что-то, старик прошёл на своё место.
— Смотрите. — И он поднял на вытянутых руках чуть блеснувший в темноте нож. — Смотрите, на нём кровь... дело сделано... У слабой женщины не задрожала рука. Всё равно нам не жить. Скоро рассвет. Они увидят… мер-твецов. Ни одна душа в Курусае не избавится от гибели.
— Что делать? — послышалось сзади.
— Терпение наше кончено. Целый год мы мучились, изнемогали. Целый год нам не давали жить.
— Что делать, что делать?
— Мы честные люди, они воры. Слабая рука вдовы поднялась рукой мести. А мы что, слабее? Эх, правильно говорил сынок про Ревком. Был бы у нас Ревком, прогнал бы Батыра Болуша и его шакалов. А теперь сами мы себе голова. Вот и решать сами трусы. Возьмём, друзья, в руки оружие. Известно: мёртвому просторная могила, живому — просторный дом. Или нам умирать, или им умирать.
— Повелевает пророк, — загнусавил имам мечети, — повиновение и смирение перед сильными мира. Эмирам и шахам проявлять должно послушание и...
— Что приятно сердцу шаха, во сто крат позорнее в глазах нищего, — парировал быстро Шакир Сами и обратился к дехканам, — неужто подставим мы покорно свои шеи под нож?
— А почему обязательно под нож?.. — робко спросил кто-то.
— Завёл знакомство с поводырем слона — строй большие ворота. Напали разбойники — становись волком. Наступит час утреннего намаза — и голова твоя не найдёт плеч, сколько бы она не искала их.
— Ох!
— Да, ох-ох, а голову тебе не сносить.
— Я уйду, убегу!
— Бояться воробьев — проса не сеять! Хочешь стать шашлыком господина Батырбека Болуша, а?..
— Нет, я не хочу.
Неслышными тенями поднимались дехкане и уходили во тьму по одному, по два...
Спустя несколько минут на дворе никого не осталось, кроме самого Шакира Сами и человек десяти дехкан.
Послушав темноту и даже открыв рот, чтобы лучше слышать, старик проговорил:
— Пошли! Посмотрим.
Они направились через все селение к байскому дому. Кишлак по-прежне-му молчал. Стало холодно, и даже лошади перестали жевать сено и, стоя, дремали.
Дехкане во главе с Шакиром Сами прошли через распахнувшиеся ворота в байский двор. Здесь все спали, только где-то слышался монотонный стон: —У... у... у!
Батырбек Болуш проявил беспечность. Он не выставил караулов. Он верил в свою силу, в страх, который он внушает всем и вся... Он забыл, с кем имеет дело, забыл, что курусайцы заслужили славу сварливых людей, забыл историю с Ибрагимом, забыл про случай с Касым-беком, забыл, что нищим дехканам нечего терять.
Действовали Шакир Сами и его товарищи расчётливо и беспощадно. Едва ли кто из басмачей успел проснуться, да и то лишь, чтобы заглянуть в лицо смерти.
Но старик Шакир Сами немного был чудак. Он огорчился, что такой злодей, как Батырбек Болуш, так и покинет этот мир, не осознав своих чёрных дел и злодейств.
Поэтому он разбудил Батырбека Болуша и, пока два сильных парня держали его за плечи, он сказал ему:
— Твои злодейства перелились через край. Тебе стыдно, господин. Ты домулла, учёный челевек, тебе читать молитвы и утешать нас священным писанием, а ты избрал путь пролития крови и людоедства.
Серьёзно, почти без удивления смотрели на старика тёмные, злые глаза Батырбека Болуша, особенно тёмные и злые на побледневшем лице. Он весь со своим уродливым горбом, хилым, дрожащим не то от холода, не то от ужаса телом, в тонком белье, казался слабым, беспомощным
— Как смеешь ты, голодранец, угрожать мне, — лязкая зубами, пытался кричать курбаши.
— Не пугай! Мы теперь не голодранцы, мы теперь, — и вдруг у Шакира Сами сорвалось: — Ревком!
Старик сам испугался этого слова, но тут же приосанился и важно проговорил:
— Читай отходную молитву.
— Зачем тебе моя смерть, старик? — с трудом выдавил Батырбек Болуш. — Если так сделаешь, разве небо вывернется наизнанку?
— Молись! Всю жизнь ты давал пищу могиле, а могила сожрала тебя!
— Берегись, старик, небесной кары!
— Для бедного и голого и небеса всегда тиран!
Одним сильным движением Батырбек Болуш стряхнул зазевавшихся парней, отшвырнул старика и в несколько прыжков оказался рядом с лошадью. Ещё секунда — и он вылетел со двора, отчаянно колотя голыми пятками по бокам коня.
Выбежав со двора, Шакир Сами долго стоял и смотрел во тьму, прислушиваясь к удалявшемуся топоту. Несколько кишлачных парней, вскочив на басмаческих коней, ускакали искать беглеца.
— Плохо, — сказал Шакир Сами, — упустили. Ночь чревата событиями. Посмотрим, чем разродится она утром.
Быть может, первый раз в жизни он признал, что допустил ошибку и всё потому, что взялся не за свое дело. Его удел пахать землю, сеять хлеб, а не воевать. С людьми войны требуется особая сноровка, особое умение. А где же военная сноровка у него, у Шакира Сами, земледельца?