Навстречу всадникам поспешил Юнус. Его одежда ничуть не утратила за ночь своего щеголеватого вида: на шелковом халате и бельбаге никто не смог бы найти ни пятнышка, хотя работал он не меньше других.
Стоял он в пыли на разбитой дороге, но на лак его сапог не села ни одна пылинка.
— Первые два каюка уже ушли вверх, — сказал он. На них наши люди. Коней повели берегом коноводы с прикрытием. Сот восемь сабель, — доложил он, усмехнувшись, — ждут нас на переправе Кафирнигана у Чаршамбе. Энверовцев обманули. Ибрагим пронюхал уже и думал, что мы пойдём на запад в Термез...
— Ждут, — вслух подумал Файзи, вытирая пот с лица. — Кто же им сказал?
Юнус чуть заметно поднял брови, что означало у него недоумение, и прибавил:
— Энвер в одном переходе отсюда. Зять халифа лично пожелал поклониться ишану кабадианскому, но теперь... Теперь он постарается нагнать нас.
— Вовремя нас ишан выпроводил, — сказал Пётр Иванович.
Все трое в душе не могли не поражаться событиям прошедшей ночи. Обстоятельства сложились почти безнадежно. Отряд Файзи, вымотанный многодневными боями, не получил долгожданной помощи из Термеза. Остава-лость засесть в осаду в Кабадиане и, в крайнем случае, пробиваться самим на соединение с частями Красной Армии. Но когда внезапно Сеид Музаффар открыл тайну Кабадиана — выдал Файзи весь огромный склад оружия, приготовленный уже давно для исламской армии, пришлось все планы изменить. Нельзя было допустить, чтобы база попала в руки Энвера или Ибрагима — недаром каждый из них так рвался в Кабадиан. Своими силами Файзи отбиться не смог бы. Связь с пограничниками оборвалась. Оставалось одно — переправить оружие, боеприпасы по Вахшу в Курган-Тюбе.
«Поразительно, — думал Пётр Иванович, — вот синее небо, мутная река Вахш, тихие жёлтые берега, каюк. Очень мирный шалаш и столь же мирные перевозчики, добродушные круглобородые таджики. А ведь кто-то сейчас играет в большую игру. Кто-то там сидит над картой и чертит стрелки. Кто-то решает, кому должно попасть оружие, боеприпасы, деньги — Ибрагиму или Энверу? И уж ни в коем случае никто не воображает, что всё в руках рабочего из Бухары. И благодаря кому?
Благодаря врагу советской власти реакционнейшему представителю реакционнейшей религии. Неужели только за то, что мы его вылечили, вызволили из лап госпожи малярии?».
Но раздумья его прервались возгласами: «Отец!» «Сын мой, ты здесь?»
От пристани навстречу Файзи спешил Иргаш. Как и подобало после долгой разлуки, встреча произошла тёплой и радостной и у Файзи исчезли суровые складки в углах рта, когда он расспрашивал, как Иргаш очутился здесь.
Оказызается, Иргаш ехал в Джиликуль с пакетом.
Он попал на переправу вечером и никак не может дождаться лодочника. Иргаш отвез семью в Курусай и работает теперь джигитом на пограничной заставе. Им очень довольны, конь ему попался неутомимый. К несчастью, позавчера он пал, и Иргаш шёл давно уже пешком. Но не беда: ноги у него молодые, а на пеших странников проклятые воры-басмачи и совсем внимания не обращают, не то что на всадников. Всех лошадей, мерзавцы, отбирают. Попробуй, не отдай.
Узнав, что каюк идет вверх по Вахту, Иргаш попросился на него.
— Меня подвезете. Мне по дороге, а я помогу вам, отец.
— Хорошо. Что там за крик?
Действительно, у каюка шумели всё громче и громче.
Когда подъехали поближе, можно было различить голос Алаярбека Даниарбека:
— Что? Не позволите? Да кто вас тут спрашивать станет? Дай дорогу, свиное ухо!
Пришлось доктору вмешаться:
— Пётр Иванович, да прикажи им! Не пускают Белка на каюк. Я говорю им: «Я переводчик и мирза великого табиба. И я, и мой Белок, и конь моего хозяина поедут в каюке». А эта безмозглая тыква кричит: «Нет, нет».
Алаярбек Даниарбек мотал головой и, брызгая слюной, изобразил, как каючники не позволяют ему, Алаярбеку Даниарбеку, завести на каюк Белка.
— Я работник большого человека, я, поистине, сам большой человек, как смеет он меня ослушаться?! Белок, кусай его, лягай его!
Нрав Белка хорошо был знаком доктору. Маленький конек лягался и кусался чуть ли не по заказу его сварливого хозяина.
— Видали! — вопил Алаярбек Даниарбек. — Они не проявляют к вам уважения.
— Вы видите, Алаярбек Даниарбек, — попытался урезонить его Пётр Иванович, — на каюке нет места даже для людей, а не только для вашего Белка.
— И для Белка, и для Серого место найдётся.
— Нельзя. Все отправляют лошадей берегом, и мы тоже.
— Чтобы я отдал Белка каким-то живодерам?! Нет.
— Придётся.
— Тогда я не поеду!
Но пришлось Алаярбеку Даниарбеку подчиниться. Он свёл Белка со сходней, отвёл его в сторону, обнял за шею. Прижавшись щекой к морде коня, он что-то нежно говорил ему. Алаярбек Даниарбек имел такой жалкий, убитый вид, что у доктора вдруг защипало в носу. Пётр Иванович резко повернулся спиной к своим друзьям и, перекинув на плечо хуржун со своим походным снаряжением, решительно поднялся на борт каюка.
Когда они уже плыли по реке, доктор глянул осторожно на Алаярбека Даниарбека. Всем своим видом тот олицетворял безутешное горе. Широкое тёмное лицо его сразу осунулось и почернело. В глазах читалось отчаяние. Он пылал ненавистью к тем, кто разъединил его с его ненаглядным, любимым белым коньком. Никогда так не горевал Алаярбек Даниарбек, не предавался печали, даже расставаясь на долгие месяцы с родным Самаркандом, со своей верной маленькой женой, со своими бесчисленными сыновьями и дочками. Печаль и злость завладели Алаярбеком Даниарбеком. Печаль он прятал в глубине своих тёмных, как сливы,бархатных глаз. Злость свою он не преминул сорвать на своем хозяине, на «великом, всемирно известном» табибе Петре Ивановиче. Он расстелил на ящиках паласик, подложил под голову сложенный в несколько раз халат и улегся с удобствами, предоставив Петру Ивановичу располагаться где угодно и как угодно. Юнус наблюдал за всеми действиями рассвирепевшего Алаярбека Даниарбека, и в глазах его загорелись лукавые искорки. Когда каюк со скрипом и стоном потянулся на канате по грязным водам Вахша, Юнус пробрался, осторожно ступая среди сидящих и лежащих бойцов, на носовую часть лодки и, брезгливо согнав с подола своего халата паука, присел на борт.
— Достопочтенный Алаярбек Даниарбек, а известно ли, сколько надо пороху, чтобы человек разорвался в кусочки, вот такие.
Разгладив левой рукой свою изящнейшую бородку, Юнус показал пальцами правой, что кусочки едва ли превысят размеры обыкновенной спичечной коробки.
— В наш передовой век люди открыли такой порох, что подожги щепотку, не успеет косая красавица шевельнуть ресничкой, и от нашего каюка и всех людей не останется и следа.
Сдернув поясной платок, которым он закрыл от мух и мошкары свое лицо, Алаярбек Даниарбек угрожающе завращал своими чёрными глазами.
— Что вам угодно, о совершенство щегольства? Почему вы беспокоите почивающих?
— Но порох! Господин Алаярбек Даниарбек, вы забыли про порох!
— Пусть черепаха подавится вашим порохом.
— Но известно ли вам, уважаемый, что достаточно легкого щелчка пальцем, чтобы, проклятие ему, порох взорвался и...
— Что вы пристали ко мне с порохом?
Алаярбек Даниарбек сел и яростно ударил кулаком по щеке, на которой расположился комар.
— О сатана!
Юнус с испугом вцетшлся ему в руку.
— О аллах! Что вы делаете, несчастный!
— Что, что!
— Да вы понимаете, что вы расположились на ящиках с проклятым губителем всего живого... Там... — и Юнус постучал прикладом по доскам ящика.
Зеленоватая бледность разлилась по тёмному лицу Алаярбека Даниарбека. Он мгновенно скатился с ящика и бросился, толкая и ушибая бойцов, к мачте. Но практическая жилка сказалась и здесь. Алаярбек Даниарбек успел инстинктивно схватить в охапку и халат, и чалму, и коврик. Всё ещё посмеиваясь, Юнус смёл соринки с ящика и любезным жестом пригласил Петра Ивановича устроиться поудобнее.
То красные, то рыжие выжженные плоские берега тянулись по сторонам. Каюк медленно полз сквозь зной по ледяной стремнине. Комары, которым надлежит днем прятаться в прохладных тёмных местах, умудрялись кусаться даже в полдень. К тому же, в грязных, вонючих досках каюка водились в неимоверных количествах клещи «кана», очевидно, оставленные баранами и овцами во время перевозок по реке. Клещи прятались в щелях, но достаточно было прилечь на доску, чтобы они кидались на человека и принимались его немилосердно жалить. Духота, непрерывный зуд, усталость, лихорадочный озноб изнурили, казалось, окончательно Файзи, но ни на минуту он не забывал о деле. Он следил за тем, чтобы на кривой мачте всё время сидел наблюдатель и обозревал берега. Постоянно он спрашивал, не видны ли впереди, ушедшие ранее, ещё ночью, каюки и далеко ли прикрытие. На дежурство он посылал всех бойцов по очереди и пытался забраться на мачту сам, но слабость ему не позволяла. Часть людей он заставил спать, а остальные чистили винтовки и оружие, чинили одежду и обувь.
Иргаша с тремя бойцами он послал охранять бурлаков, которые оказались верными мюридами ишана кабадианского.
— Кто он? — спрашивал не в первый раз Файзи у Петра Ивановича. — Он вас знает?
Рассказав о своих встречах с Сеидом Музаффаром, Пётр Иванович только добавил:
— Он поставил себя под удар. Узнают Энвер и Ибрагим — захотят мстить.
— Э, нет, могущество ишана кабадианского так велико! Никто и пальцем не посмеет тронуть. Его все боятся.
— Да, видно. Смотрите, как стараются его мюриды. Шесть часов они без устали тянут наш каюк.
— Народ наш привык работать.
Каюк всё плыл и плыл без остановки. Бурлаки установили смены и, пока одни под заунывную песню тянули лямку, другие шли налегке, хотя просто идти по гальке, по камышам, по топким болотам в знойном, парном воздухе было невероятно тяжело.
Всё в душе Петра Ивановича протестовало. Он не мог видеть несчастных. Перед глазами его стояли репинские бурлаки, но Файзи отказался даже и говорить о передышке.
В промежутках между приступами мучительной рвоты он упрямо качал головой и на все просьбы и доводы доктора бормотал:
— Нельзя! Остановимся — пропадём. Дальше! Дальше плыть надо.
— Но пусть им помогут наши люди.
— Нет, они воины. Им скоро придётся сражаться.
Тогда Пётр Иванович, воспользовавшись тем, что они плыли рядом с отмелью, спрыгнул в воду и, нагнав бурлаков, сам впрягся в лямку. До глубины души он поразил и даже напугал их.
— Уйди! — сказал злобно крепкий, точно сбитый из мышц и мускулов парень. Кожа его блестела от струек пота, текщих по спине и груди. — Уйди, господин, плохо!
— Ч-ч-то, плохо? — задыхаясь от натуги, спросил доктор.
— Ты табиб, ты начальник, — иди отсюда. Не твоё это дело.
Но не обращая внимания на слова парня и на возражения его товарищей, доктор добросовестно «нажимал». Пот слепил ему глаза, мухи ползали в неимоверном количестве по лицу, Комары жалили, сердце колотилось, а свинцовые ноги вязли по колено в чёрной зловонной жиже болотистых протоков. Пётр Иванович чуть не падал от слабости, но шагал с упрямством, достойным лучшего применения.
До него доносились слова бурлаков:
— Смотри, какой вол! — хихикнул один.
— Верблюд настоящий! — подхватил другой. Они засмеялись.
«Как они могут смеяться! Тут вот-вот сердце остановится, а они ещё шутят, веселятся. А ведь смеются надо мной!»
Он всем телом навалился на лямку, несмотря на острую боль, пронизывавшую плечи и грудную клетку.
— Смотри, торопится.
— В Ирам, в сады райские спешит!
— Ха-ха-ха!
— Поистине, слон. Он один тащить проклятый каюк хочет.
Они помолчали. Хлюпала только болотная вода под ногами, да слышалось хриплое дыхание.
— Долго так идти? — спросил один.
— Надо убежать, — сказал другой.
— Убежишь? — презрительно сплюнул кто-то. — Это от ишана убежишь?..
— Да, не убежишь!
Доктор уже впал в такое состояние, что не мог разглядеть своих собеседников. Молоты стучали в мозгу, а в глазах стало черно, всё тело сотрясали судороги, и едва они выбрались на сухое место, он отцепил лямки и свалился, не обращая внимания на колючки. Он лежал лицом вверх, хватая ртом горячий воздух, но испытывая блаженное облегчение оттого, что грудь его не сдавлена веревками и свободно дышит.
На него упала тень, и склонилось лицо Иргаша:
— Плохо, а?
— Что плохо?— садясь, сказал Петр Иванович.
— Теперь все смеются: урус оказался слабее мухи.
— Я хотел помочь, — мирно заметил доктор.
— Ты не в своё дело не лезь. Вот им кто помогает хорошо, — и Иргаш помахал плеткой из афганской сыромятной кожи.
Пришлось смолчать и вернуться на каюк. Файзи остался крайне недоволен поступком Петра Ивановича. Файзи рассуждал так: они назначены тянуть, мы воевать, доктор лечить. Каждому — своё место.
Файзи лежал в тени паруса землисто-бледный, закатив глаза. Только краешки чёрных зрачков виднелись на желтых глазных яблоках. Приступ малярии вытянул из него последние силы. С тяжелыми хрипами, казалось, улетали последние проблески жизни. Он не видел и не слышал ничего. Доктор сидел рядом и искал ускользающий пульс. Сердце Файзи билось судорожно, быстро, но едва-едва. Как никогда Петр Иванович чувствовал свое бессилие.
Прислонившись спиной к мачте, Юнус с тоской поглядывал на заострившееся, страшно осунувшееся лицо Файзи, лицо друга, на пустынные круглые холмы, протянувшиеся вдоль берега, на далёкие Бабатагские горы.
Хоть бы селение попалось. Среди жителей болотных долин можно найти опытного табиба, знающего, как лечить лихорадку, имеющего снадобья, настои на полыни и траве. Доктор высмеял такой разговор, но Юнус остался при своем мнении. Он вглядывался в жёлтые, опалённые пламенем солнца склоны и, мучительно напрягая глаза, ждал: вот-вот зазеленют сады, лужайки, и из зарослей высунутся жёлтые домики.
Кишлак всё же скоро показался, но ни тенистых садов, ни зелёных лужаек в нём не оказалось. Кучей глинобитных кубиков поднимался он по прибрежному откосу.
Но никто не прибежал на берег встречать каюк. Люди не показались из ка-литок и дверей. Даже собаки почему-то не лаяли.
Каюк причалил. Бурлаки забрались в тень, падающую от стены обрыва, и впервые за много часов позволили себе растянуться прямо на сухой глине. Юнус и доктор поспешили в кишлак. Из проулка выскочила облезлая собака с большой костью в зубах. Доктор невольно вздернул плечи. Уж очень стран-ной ему показалась эта кость. На пороге сидел старик — живая мумия. Он плохо видел, плохо слышал. На все вопросы он отвечал: «Хлеба! Хлеба!» Но всё же, после настоятельных просьб ткнул дрожащим сухим пальцем куда-то вверх и прошамкал: «Бегим-биби!».
На пустынном, замусоренном дворе они нашли Бегим-биби, согбенную годами и несчастьями старушку. Она шептала неразборчивые слова своим беззубым ртом и толкла что-то в деревянной ступке. Вокруг нее сидели ребятишки, тощие, с ногами-палочками, с покрытыми коростой головами. Жадными глазами, разъеденными болячками, залепленными мухами, дети молча смотрели на старуху.
Не отвечая на приветствие, Бегим-биби с силой, странной и непонятной в таких тощих руках, продолжала бить пестом. Доктор заглянул в ступку, и холодок прошел по его спине. Старуха толкла древесную кору.
— Вы это... едите?
Вырвались эти слова у доктора невольно, и он тотчас понял всю нелепость вопроса. Он покорно склонил голову под яростным потоком проклятий.
— Кто ты такой тут шляешься? Или ты не насытился смертями джигитов и цветущих женщин, пусть гниль проникает в тело твоих сыновей, пусть про-каза разъест, им их морды, пусть чума поразит твоих быков!
— Старуха, что он сделал тебе? — вмешался Юнус — У нас умирает один человек, дай нам лекарства. Говорят, у тебя есть лекарство.
— У нас все помирают. Пусть подыхает твой друг! Нет у меня лекарства для людоедов.
— Мы не людоеды, мы... — пытался протестовать доктор.
— Пусть мыши сожрут хлеб в твоих амбарах, пусть горячий ветер сожжёт твои поля, басмач!
— Мы просим вас!
— Убирайтесь или я натравлю на вас джинов гор! — она потрясала в воздухе пестом. Хлопая крыльями, с крыши слетели вороны. Старуха с такой страстностью изрыгала свои проклятия, будто и в самом деле она вызывала злых горных духов.
Обойдя еще несколько дворов, Юнус и доктор убедились, что селение разорено басмачами, дехкане перебиты, молодые женщины и девушки угнаны, а старики, старухи и дети обречены на голодную смерть. Совсем недавно, оказывается, карательный отряд Энвера прошёл по долине. Кишлак наказали за то, что жители его не пожелали вступить в армию ислама.
В запущенных домах, среди черепков пиал и лохмотьев, разлагались брошенные трупы зарубленных. Вдоль стен скользили шакалы и собаки. Они обнаглели и щерили зубы. На улицах стоял трупный запах, и синие отвратительные мухи гудели над плоскими крышами домов.
Мешок риса и пол-мешка муки не спасли, конечно, жителей кишлака от гибели, но доктор не мог смотреть равнодушно на мечущихся и ползающих у его ног ребятишек.
— Отдадим, только спросил он Юнуса. Юнус сглотнул слюну, и кадык заходил у него на шее.
Снова бурлаки затянули свое заунывное:
Тянем с благословения ишана,
Тянем каюк вверх и вверх.
Добрый урус едет с нами.
Но что мы будем есть сами!
Они пели на один и тот же тоскливый, безжизненный, как окружающие степь и горы, мотив, но слова меняли в зависимости от новых впечатлений и обстоятельств.
Медленно плывет каюк. Скрипит канат о доску. Палит безжалостное солн-це. Застыли у бортов фигуры бойцов отряда. Прищуренные глаза с ленивой тоской скользят за унылым безжизненным берегом. Разговаривать не хочется. Лень, истома охватывают тело, душу, мозг. Но на носу кто-то монотонно бубнит: