— Ты вот много воевал, — заметил дядюшка Пулат. — Для советской власти жизни не жалел. А что же она тебе дала? Смотри, даже сапог у тебя нет!.. Какие-то старые ботинки… Хоть бы чаю привез.
— Я воевать пошел не за сапоги и чай, — зло сказал Юнус и опять нахмурился. — Я воевать пошел за свободу, за освобождение рабочих людей.
И приятным, чуть надтреснутым голосом он запел:
Юнус обвел взглядом лица стариков. В их глазах он прочитал непонимание и вопрос и почувствовал с неудовольствием, что не умеет объяснить им ясно и толково.
И он только спросил:
— Хаджи Акбара вы знали?
— Ростовщика?
— Хозяина караван-сарая?
— Живоглота? Опали ему огонь душу!
— Пусть поломает себе ребра, кровосос!
— Богач, что бугай, в тесные ворота не пролезет.
Кивая в такт возгласам старцев, Юнус только улыбался.
— А знаете, где я встретил почтеннейшего Хаджи Акбара?
Все вопросительно подняли брови.
— Я встретил его в пустыне. Что он делал? Куда он шел? Я скажу, что он делал. Он делал предательство. Я скажу, куда он шел. Он шел в Бухару.
— Где он сейчас?
— Не знаю. Наш командир сказал: нельзя его убивать. Надо у него кое-что спросить, а потом, чтобы трибунал… Но Хаджи Акбар убежал. Когда на нас налетели бандиты Джунаида, Хаджи Акбар убежал.
— Убежал? Такая собака.
— Его не надо было упускать, — сказал важно дядя Пулат. — Его следовало убить.
— Ага! Хаджи Акбара надо было убить? — усмехнувшись, спросил Юнус. — Вы тоже так считаете, дядя Пулат? — И очень ехидно добавил: — За что же надо убить Хаджи Акбара?
Тут все старики сразу закричали:
— Он у вдов и сирот отнимает кусок хлеба, он продает за долг последнее одеяло; он наших детей губит голодной смертью…
— Ага, значит, Хаджи Акбар злодей, кровопиец. А другие лучше? Все они одна свора. Все они хотят удушить нас. Вот…
Он полез в карман и бросил на кошму бумажник.
— Вот, смотрите. Я приехал в Бухару с этим. Мы взяли у Хаджи Акбара его бумаги. — Юнус развернул один из листков, заглянул в него. — Хаджи Акбар продался врагам свободы, Хаджи Акбар едет в Бухару убивать, резать, предательствовать. Его послал к нам черный человек, имя ему Энвер. Вот мандат Хаджи Акбара с подписью Энвер-паши.
Дядюшка Пулат хмыкнул:
— Э, что ты говоришь, Юнус? Разве Энвер-паша черный человек? Он хороший человек. Мы слышали, он зять самого халифа правоверных.
— Как можешь ты говорить плохо о зяте халифа? — запротестовал старик Аскад. — Говорят, он скоро приедет в Бухару.
— Кто едет? К нам?
— К нам в Бухару, помогать советской власти, народу. Святой жизни человек Энвер-паша, — загнусавил вдруг дядюшка Пулат. — Говорят, увидел он запаршивевшего пса, взял его к себе домой, накормил из своей чашки, смазал ему раны и струпья маслом, держал его на своей постели и лечил, пока пес не вылечился.
— Известно, молитвы для сытого. Что богачу еще делать? Только собак лечить да молитвы читать, а батраку — посты держать хорошо, когда… хлеба нет.
Старики обиделись.
— Нет, Энвер — зять халифа. Он приблизился к дочери султана, стал мужем, она от него зачала… значит, святой он.
Вскочив в ярости, Юнус несколько секунд не мог произнести ми слова.
— Какая чепуха! Клянусь, беда ждет нас. Мало вы съели палок от эмира. Этот человек — жестокий тиран, он терзал свою родину. И Турция прогнала его. И вот он едет к нам незваный, непрошеный. Никто не видел ног у змеи, глаз у муравья, добра от тирана.
Юнус сел, закрыл голову руками и раскачивался долго, тяжело вздыхая.
Он бормотал; «Неужто ты, народ Бухары, сбросив навсегда цепи рабства, снова позволишь надеть их на себя».
С недоумением и испугом смотрели на него старики. По одному поднялись они и тихонько, стараясь не шуметь, вышли из домика.
Только тогда Юнус прервал молчание:
— Матушка, у меня есть к вам слово.
— Какое, сынок? — стеля постель, откликнулась старушка.
— Я хочу жениться, матушка.
Старуха заохала, запричитала. Какое счастье! Наконец-то Юнус остепенится, перестанет ездить по войнам, наконец-то у нее, как у людей, заведутся внуки. Дом их перестанет пахнуть могилой. Ой, какая радость!
— Только где бы взять невесту, сынок? Вот у дяди Пулата, что ли? Внучка у него. Шестнадцать ей, вроде перестарок… Но здоровая… пять пудов груза потащит.
— Извините, матушка. Невесту я нашел.
— Да ну! Ай-яй-яй. Как же так?
Она погладила Юнуса по плечу и заглянула в глаза.
— А вот так. Если вы, мама, не хотите спать, я расскажу вам одну историю. Сядьте, послушайте!
Почти напуганная торжественным и важным тоном сына, Паризот поспешила сесть, сложила на груди руки и приготовилась слушать. Только глаза ее, живые, темные, говорившие о былой ее красоте, испуганно и часто моргали.
— Послушайте же, мама, — проговорил Юнус.
Он подбросил сухих сучьев в огонь, и пламя озарило его лицо.
А он смотрел в самое пламя и видел пленительный образ, так поразивший его сердце и душу…
Сначала пришла собака.
Она была очень обыкновенная, эта собака. Со своими короткими и обрубленными ушами, куцым, обрубленным хвостом и почти черной тоже точно обрубленной мордой собака была похожа на бесчисленных киргизских овчарок.
В голове Дильаром шумело, и временами какие-то черные клубы заслоняли песок, куст саксаула и даже небо, но собаку Дильаром видела очень отчетливо, и, как это ни невероятно, девушка даже любовалась ее широкой с рыжими подпалинами грудью, крепкими ногами. И даже рычание было приятно. Оно… оно… Солнце пекло, жажда мучила, и мысль ускользала. Оно… Что оно? Ах да, рычание сулило спасение…
Собака спустилась по склону бархана, увязая лапами в песке.
«Что она сделает?» — подумала Дильаром.
Снова темные клубы застлали весь мир.
Когда наступило прояснение, в ушах стоял звон и шум.
Собаки не было, но доносился ее оглушительный лай. Овчарка громко, призывно лаяла.
Проследив взглядом глубокие следы на песке, Дильаром обнаружила овчарку на гребне бархана, там, где она появилась первый раз.
Вырисовываясь темным пятном на бирюзово-голубом небе, овчарка лаяла громко, деловито и радостно.
«Она лает потому, что нашла меня. Какая… умница».
И почти тотчас до слуха Дильаром донесся голос: «Эй!.. Эй!.. Басс!.. Эй!..»
Голос человека.
А вдруг собака убежит на призыв, и она, Дильаром, здесь останется… И ее найдут, как ту — жену… про которую ей рассказывали давно… в детстве. Она убежала от постылого мужа… и ее нашли в песках сухую… высушенную…
И вторая… ужасно глупая пришла мысль… Ведь кричит мужчина, а она… растерзанная, почти нагая. В муках жажды она рвала и раздирала на себе одежду. И вот только сейчас она не могла даже пошевельнуться, а теперь откуда силы взялись: сухими, негнущимися пальцами она начала застегивать пуговицы камзола.
Потом, по-видимому, образовался провал в памяти.
Божественное ощущение влаги на губах вернуло Дильаром к жизни.
— Еще… еще… — словно откуда-то со стороны слышала Дильаром собственный стон.
— Потихонечку, — сказал голос.
Она открыла глаза. Ей стало стыдно своей слабости.
Человек в смушковой шапке со звездой, поддерживая ее голову, по капле вливал из фляжки воду ей в рот. Звезду, с красными блестящими лучами, с вмятиной посередине, Дильаром хорошо разглядела.
Человек улыбнулся под короткими, щетинкой, усами, снова произнес очень внятно:
— Потихоньку, полегоньку.
Девушка резко села. Несколько капель воды мгновенно возвращают жизнь и силы умирающим от жажды.
— Нехорошо…
— Что вы сказали? — спросил человек в папахе.
Только теперь Дильаром разглядела его. Он очень высок ростом, белки карих глаз белеют на мужественном, дочерна выдубленном солнцем, песком, ветром и солью лице. Одет он в выцветшую рубаху хаки, подпоясанную потертым солдатским ремнем.
Все на нем было отнюдь не новое, но поразительно аккуратное, опрятное. И держался он подтянуто, по-военному.
— Кто вы?
— Юнус, но меня в полку зовут Юнус Винтовка.
— Почему? — невольно улыбнулась Дильаром. — Как это человека можно назвать винтовкой? Нелепость.
— Когда я стреляю… всегда попадаю. Ну, вот меня и прозвали… Винтовка.
— О, а я думала…
Цепляясь за его руку, Дильаром встала. В ногах она ощущала слабость.
— А я думал, — проговорил Юнус, — что это за старая женщина ходит по степи, а вот вы улыбнулись… оказывается, молодая.
И он, как бы поражаясь своей несообразительности, покачал головой.
— О, а я думала…
Цепляясь за его руку, Дильаром встала. В ногах она ощущала слабость.
— А я думал, — проговорил Юнус, — что это за старая женщина ходит по степи, а вот вы улыбнулись… оказывается, молодая.
И он, как бы поражаясь своей несообразительности, покачал головой.
— Вы сможете идти? Помочь?
— Не надо, — сердито сказала Дильаром. — Не надо. Я сама, я не старуха. Куда идти?
Она поплелась по песку. Дело пошло гораздо лучше, чем даже она думала. Каждый шаг вселял в ее тело новые силы. Через пять минут она уверенно поднялась на бархан. Шедший рядом Юнус удовлетворенно буркнул:
— Вижу, вы не старуха…
Он взглянул на нее и поразился происшедшей в ней перемене.
Когда Юнус, привлеченный лаем собаки, увидел Дильаром на песке, его поразил мертвенный вид ее лица со сморщенной серой кожей, обтягивающей скулы, ввалившимися черными глазами, сухими ниточками губ. А сейчас несколько глотков воды вернули коже нежность молодости, и на щеках чуть зарозовел румянец.
— Аллах всемогущий, — пробормотал про себя Юнус, — злые джины песка и зноя едва не погубили чудесную пери.
Он не обиделся, когда вдруг Дильаром накинула на голову камзол и закрылась от него. «Значит, эта девушка стыдлива… значит, она хорошая, порядочная девушка…»
Дильаром чувствовала себя слабой, беспомощной и с теплой — благодарностью смотрела на шагавшего впереди нее Юнуса. Он шел размашистой походкой, но и ему было нелегко: когда Юнус окликал своего пса, чтобы тот не убегал слишком далеко, голос его звучал сипло.
Вдруг Юнус обернулся и сказал:
— Что вы отстаете? Идем поскорее.
Дильаром удивленно спросила:
— Почему вы так говорите, обидно?
Он усмехнулся:
— Только что помирали, а сейчас в зеркальце гляделись.
— Ну и что же?
Действительно, Дильаром уже успела заглянуть в зеркальце и поправила растрепавшиеся волосы, ибо она знала, что падающие на лоб космы отнюдь не идут девушке, даже если она красива.
Но Юнусу стало совестно:
— Я не так сказал… Извините… Старый солдат что старый верблюд — брюзглив.
Они поднялись на бархан.
— Ну, Басс, — проговорил, чуть задыхаясь, Юнус, — пришли.
Он потрепал загривок собаки и свистнул. Басс радостно взвизгнул и мгновенно исчез. Только лай его доносился все тише, удаляясь.
Юнус повернулся к Дильаром. Слово «пришли» произвело на нее совершенно неожиданное действие. Слабость разлилась по ее телу. Она чуть не упала.
«Значит, я умирала в двух шагах от людей, от воды», — негодуя на себя, думала она.
Шатаясь, стояла Дильаром под гребнем бархана и прятала глаза от пристального взгляда Юнуса.
— Да помогите же вы мне, наконец!
В ее повелительном тоне прозвучало столько злости, что Юнус пожал плечами и протянул руку.
— Да мы же пришли. Вот кошар…
Отдышавшись, Дильаром осмотрелась.
Перед ней расстилался обширный такыр, плоский, ровный, как стол. Метрах в трехстах от бархана, где они стояли, высились глиняные устои колодца. Можно было отчетливо разглядеть деревянную вертушку, волосяной аркан, кожаное ведро. Поодаль стояла черная юрта, к которой, радостно лая, катился темным комочком Басс. Рядом с юртой Дильаром увидела арбу, лошадей…
Когда сидишь около дымного костра, в огне которого потрескивают сучья джузгуна и саксаула, а в котелке аппетитно журчит и шипит кавардак, то никак не хочется думать об ужасах пустыни, о неминуемой гибели, подстерегающей в барханах заблудившегося человека, о страшных названиях урочищ пустыни, вроде «Пойдешь, не вернешься», «Погибель человека», «Путник пропал». Можно снять ичиги, дать ветру ласкать усталые натруженные ноги и слушать охи и ахи матери и отца.
Изредка взгляд Дильаром искал среди сидевших у соседнего костра солдата Юнуса. И почему-то ее волновал приятно звучавший в темноте ночи низкий голос, певший старую как мир песню:
Звуки песни гнали сон от глаз. И Дильаром краснела, хоть было очень темно и никто не мог видеть ее смущения, никто не мог слышать, как бьется ее сердце.
И почему так побледнел в ее сердце образ любимого, оставшегося в страшной Бухаре? Неужели во всем виноват голос, певший в ночи?
Но наступило утро, и кончилась бессонная ночь. Юнус стоял и смотрел грустными глазами на арбу, в которой уезжала Дильаром. Он не слушал и не слышал последних слов старого ткача, так благодарившего за спасение своей дочери. Хоть бы позволили взглянуть на ее лицо. Но Дильаром уехала, а он так и не увидел больше ее лица…
Уже почти потухли угли в очаге, а в открытую дверь заглядывало посеревшее небо, когда Юнус закончил свой рассказ. И все это время Паризот сидела молча, не спуская глаз с лица сына.
И когда Юнус замолк, Паризот только тяжело вздохнула.
— Оставь и думать. Выбрось эту… эту Дильаром из головы, — сказала мать. — Она уехала туда, куда и араб не забрасывал копье.
Юнус ничего не ответил, но, уже лежа под одеялом, он вдруг проговорил:
— Ожидание… мысль… мечта мучительнее огня. У нее глаза гурии рая. Она из рода гурий… я знаю. Немыслимо красиво лицо ее. — Он хотел сказать: «И тело белое, и руки нежные, и грудь полная.» Но он постеснялся говорить такое при матери.
— Сынок, не думай о ней. Страшно мне. Уж не джинья ли она? Наверное, джинья… фея огня. Ты же нашел ее в раскаленном песке, горячем как огонь.
— Как она прекрасна!.. Она как агат, вышедший из рук искуснейшего гранильщика драгоценных камней. Дильаром. Дильаром! О если бы вы видели ее, мама!
Он говорил точно одержимый. Старушка забормотала молитву, охраняющую от злых духов, и с ужасом прислушивалась к отрывистым восклицаниям, похожим на вопли.
— Дильаром… любимая… я найду тебя. Я под землей найду тебя, я на седьмом небе найду тебя.
Комната погрузилась в тишину. Чуть потрескивали угольки в очаге. И мать и сын — каждый думал свою думу. Мать все больше настраивалась против Дильаром, которая в ее представлении делалась злой, сварливой, как и подобает злой пери огня. Юнус мечтал о красавице, которую он видел больше года назад и не мог забыть.
И когда ум и тело его погружались в бездну сна, губы шептали двустишие забытого поэта: «В безнадежности надежда, конец черной ночи светел…»
Глава шестая Ночной гость
Нельзя сказать, чтобы доктор был избалован климатом и природой Туркестана. Сорок пять градусов в тени летом и тридцать ниже нуля зимой, комары и москиты, малярия и тропическая лихорадка, изнуряющая жажда и жижа соленых болот, вечный снег перевалов и раскаленные пески пустынь, грязь и вонь, скорпионы и кобры — ничто не могло удивить доктора. Да, он давно отвык удивляться и во время своих скитаний по горам и пустыням всегда оставался спокоен, равнодушен к лишениям, потому что никогда не рассчитывал на какие-то удобства. Если ему удавалось спать не на попоне и не с седлом под головой вместо подушки, а на настоящем ватном одеяле, с ястуком в изголовье, он это уже считал верхом комфорта. Сколько истины в мудрых словах поэта Саади: «Тот узнает цену благополучию, кто испытал беду».
Иной раз, укладываясь спать прямо на песок и окружая себя волосяным арканом, чтобы под одеяло не забралась какая-нибудь нечисть вроде скорпиона или фаланги, он любил рассуждать вслух, примерно в таком духе:
— После небезызвестного сражения под Кушкой в палатках английских инструкторов-офицеров нашли пружинные матрацы, переносные раскладные ванны и клозетную бумагу. Культура! Но там же нашли бичи из гиппопотамьей кожи, очень изящные никелированные наручники, защелкивающиеся автоматически, и целые чемоданы с порнографией. М-да, цивилизация!
Обычно единственный в таких обстоятельствах слушатель Алаярбек Даниарбек задавал вопрос:
— А что такое, домулла, «порнография»?
— Много будете знать, скоро состаритесь, — ворчливо усмехался доктор, тщетно заворачиваясь в брезентовый плащ, служивший подчас ему и матрацем, и одеялом, и подушкой одновременно.
Будучи воспитанным в традициях восточной вежливости, Алаярбек Даниарбек не решался приставать к доктору с расспросами, но слово «порнография» он запомнил хорошо, хоть и воспринял его довольно своеобразно. Частенько поражал он, в случае ссоры или скандала, своих противников оглушительным и весьма звучным ругательством: «Эх ты… порнография!»
Нередко это ругательство обрушивалось и на своенравного беленького конька, прозванного Белок. Белок обладал даже не белой, а нежно-розовой мастью. Шерсть его быстро серела от пыли, к ней приставала легко грязь, к тому же конь любил валяться на земле или тереться о глиняные дувалы. Вот уже тут Алаярбек Даниарбек впадал в настоящую ярость и прибегал к своей излюбленной «порнографии».