— Да и пусть их, — неожиданно пылко возразил Лама. — Да если бы не они…
Он не договорил. Снаружи задрожала земля, сотрясаемая чьими-то копытами, раздалось чудовищное хрюканье, и вода в родниковой яме расступилась с плеском, опять-таки вызывавшим мысль о катастрофе «Титаника». Только вместо криков тонущих слуха замерших арийцев достигали звуки блаженства.
— Хорошо ещё, вода проточная, — с кротостью принимая что-то, что отменить он, видимо, был не в силах, вздохнул Лама. — А ещё говорят: грязный, как свинья. Под присягой подтвердить могу: клевета…
— Свинья? Значит, завтра у нас будет швайн-фест?[79] — по-охотничьи воодушевился Отто. Дикий кабан — это вам не бобёр из желудка анаконды. Отважный ариец резво сунулся в дверь, но тотчас, причём ещё стремительней, шарахнулся обратно. — О, майн готт, не нужен нам такой швайнфест…
С поверхности воды на него смотрели добрые глаза, опушённые рыжими девичьими ресницами. Глаза показались Отто голубыми. Зато морда, на которой они располагались, была откровенно свирепа, с длинными клыками, могучим пятачком и рваными, несомненно в драках, ушами. Такой и от дракона, слопавшего Зигги, не побежал бы. Устроил бы ему самому… ящер-фест.
— Всех змей в округе извёл, паразит,[80] — подтвердил его догадку Лама. — Грибы и жёлуди держит за гарнир. А попробуй его тронь — беды не оберёшься. Жуткое создание. Куда там тринагу…
Отто продолжал подсматривать в щёлочку. Вот зашумела Ниагара, и из ямы вылез исполинский хряк, телесные стати которого полностью соответствовали внушительной физиономии. С уханьем встряхнулся, так что брызги долетели до дверцы, за которой прятался Отто, и, слава Тебе, Господи, убрался. Только кусты затрещали, словно по лесу прогуливался бульдозер.
— Вот такой швайнфест, — улыбнулся Лама. Встал и отодвинул шкуру на стене, и за ней в самом деле обнаружился проход. — Спать будете наверху, места на двоих хватит. Я устроюсь здесь, на ларе. А то сейчас солнце сядет, повиснет туман… И всё, жизнь замрет. Ночью тут у нас делать нечего, только спать.
Узкая лесенка вела куда-то наверх.
— Данке, коллега, бобёр был великолепен… — Эльза встала из-за стола. — Надеюсь, я успею вымыть руки? Пока жизнь не замерла?
Лама кивнул, и арийцы выбрались на воздух. Им сразу бросилось в глаза, что солнце как-то слишком быстро уходило за горизонт. Тени деревьев вытягивались прямо на глазах.
«Сейчас ещё как выяснится, что это вообще не наш мир…» — уже без особого удивления подумала Эльза и глянула на часы, подняла глаза к небу… и неожиданно выругалась.
— Отто, ты видишь это?
Часы у неё были хитрые, на все случаи жизни, с пятью циферблатами, искусственными бриллиантами и, что немаловажно, со встроенным компасом.
— Вижу, конечно вижу, — отозвался её спутник. — Солнце садится в облака, значит, завтра будет ветреная погода. Хоть комаров сдует… Так ведь, майне либлих?
— Да при чём тут комары?! — возмутилась Эльза. — Ты на солнце посмотри! Оно же на востоке садится!
— Шайзе… — закусил губу Отто, а в это время солнце погасло окончательно, и на землю опустилась густая полутьма. И тут же, словно того только и дожидался, из леса начал наплывать туман.
Он сразу заставил вспомнить вроде бы вскользь брошенное предупреждение Ламы о замирании всей здешней жизни после заката. Чтобы ориентироваться в тяжёлой сырой мгле, требовалось как минимум инфракрасное зрение. В зубах у Отто с шипением погасла едва раскуренная сигара, он перестал видеть собственные колени и понял, куда ездил за вдохновением Стивен Кинг, работая над своим знаменитым романом.[81] Какое там определиться со сторонами света и проверить предположение Эльзы насчёт неправильного заката!.. Дай Боже вспомнить, где тут хотя бы дуб, в котором Лама устроил себе жильё…
Отто испытал несказанное облегчение, услышав совсем рядом голос тибетца:
— Эй, коллеги, вы где?
— Мы здесь, — хором отозвались арийцы и ощупью, спотыкаясь, преодолели несколько шагов. Какое счастье было вновь почувствовать под руками морщины и трещины тысячелетней коры!
— Забирайтесь. — Лама открыл перед ними дверцу, за которой приветливо мерцал огонёк. — Ждите меня здесь, я сейчас вернусь. Только на засов обязательно закройтесь…
Зажёг лампу-моргалку, взял кастрюлю с остатками бобритины, вспомнил о чём-то и, вновь поставив кастрюлю, приподнял крышку ларя. В руках у него оказалась бутылка. Лама резко встряхнул её, и внутри начало разгораться свечение, поначалу ленивое, но потом Эльзе пришлось прищурить глаза. В бутылке свернулась гусеница, толстая и длинная, как сосиска для хот-догов, только не химически-розовая, как напичканная «улучшителями» сосиска, а оранжевая и светящаяся. Свет был отчётливо мрачным и вызывал конкретные посткатастрофные ассоциации.
— Поосторожней, смотрите не разбейте, — предупредил Лама. — От её яда нет противоядия даже у меня.
Подхватил кастрюлю, вышел за дверь и скрылся в тумане. Арийцы не стали задавать ему глупых вопросов. Видно было — человек хорошо знает, что делает. Не первый день здесь живёт. И не первую ночь.
— Ах, майне либлих, — присаживаясь на узенькую лавку, тихо проговорил Отто. — Устал я что-то…
Женщина, вполне соответствовавшая своему прозвищу — Белая Бритва, — хотела было как следует отругать бестолкового спутника, но потом внимательней прислушалась к собственным ощущениям и, негромко вздохнув, присоединилась к мужчине. Жизнь, которая, казалось, ничем уже не могла её удивить, всё-таки умудрилась подсунуть Эльзе нечто новенькое. Вот эту серую, отупляющую, вселяющую безразличие усталость, и притом когда? На самом пороге новой и небывало великой судьбы. Почему так хочется послать всё подальше, опустить голову Эрику на плечо — и больше не открывать глаз? Может, во всём виноват плавающий снаружи туман?.. Или это гибель бедного Зигги так на них повлияла?..
А ведь когда-то они любили повеселиться. Эти ночи, озарённые пламенем пылающих замков… Когда дым закручивался столбом, с крыш ручьями тёк расплавленный свинец, а чужая кровь забрызгивала колени… Эльза и Эрик не оплошали и в двадцатом веке с его рискованными возможностями: звание штандартенфюрера СС небось кому попало за просто так не давали…
Что же случилось теперь?
Или это просто накатил момент слабости, который скоро пройдёт, и она с прежним воодушевлением окунётся в игру? Дьявольскую, лживую, коварную? Зашагает по головам недоумков и простаков, уверенная в своей избранности, — расступись, быдло, идёт Туснельда, дочь вождя херусков. Туснельда, один на один убившая в Тевтобургском лесу легионера…[82] Ну и что с того, что после Инициации в Корректоры она со временем переметнулась в Серые, после чего, само собой, оказалась среди Бывших? За ней по-прежнему было право чести, древней крови и рода, а посему — с дороги, хамы, безликая толпа!
«О господи, какая же я была дура…»
Знать бы ей, что в это самое время Змеиный Лама, нечувствительный к зловонию, стоял у берега сероводородного озерка.
— Ты его в который желудок запрятал-то? — ласково выговаривал он свернувшемуся тринагу. — Вот как? Ну, молодец. Отпустишь его, хорошо? А я тут тебе полакомиться принёс…
Ящер вобрал ноздрями запахи из кастрюли, деликатно отвернулся, сделал движение, почти как давеча анаконда, и на травку из разинутой пасти выкатился слизистый ком, очертаниями отдалённо напоминавший собаку.
— Жить будет, — мельком посмотрев, определил Лама. — К утру оклемается… Уж ты шепни ему, чтобы нашёл по следам, хорошо?
В отличие от анаконд, тринаги в своём особом желудке умели сохранять проглоченные жертвы вполне живыми и жизнеспособными. Иногда в случае опасности они укрывали в нём собственное потомство.
— Вот и умничка, — одобрил тибетец, поглядывая, как ящер расправляется с лакомством. Подобрал вылизанную до блеска кастрюлю, зачерпнул тёплой аммиачной водицы, окатил недвижного Зигги…
И в этот момент земля у него под ногами тяжело вздрогнула и подвинулась…
Сегодня в Тевтобургском лесу не пели птицы. Исчезло, попряталось или ушло всё зверьё. Зато было полным-полно людей.
На первый взгляд могло показаться, что больше всего было мёртвых. Может быть, оттого, что половина живых качалась от ран и усталости, а остальные были обречены смерти. Между стволами буков и сосен плыл густой запах крови, боли, беды. Vae victis![83] Да, история повторялась, только на этот раз римскую гордость втоптали в раскисшую грязь уже не галлы, а германцы. Хвала праотиу Манну — целую седмицу лил дождь, превративший низины Тевтобургского леса в хлюпающие болота. У римлян напрочь застрял обоз, пришли в негодность луки и баллисты, боевой строй перестал работать, битва утратила порядок и распалась на множество стычек и поединков, а один на один римский легионер германскому воину был не противник.[84] Полководец Квинтилий Вар покончил с собой, не желая попадать в плен, да и правильно сделал. Легат Нумоний Вал с конницей бежал к Рейну, бросив пешее войско на верную смерть. Оставшись без водительства, легионеры утрачивали мужество, бросали оружие и погибали, почти не обороняясь.
Могучие Боги херусков ликовали на окровавленных небесах. Римлянам сполна воздали за всё. Их развешивали на сучьях, целыми манипулами[85] загоняли в болота, на них охотились, как на дичь. Мае victis!
Наконец ветерок начал развеивать смрады побоища, по лесу загорелись костры, возле которых запахло печёной вепревиной, и грозные боевые песни сменились насмешливыми и весёлыми, только что сложенными ради победы. Воины под присмотром хунт[86] честно делили богатую добычу. Скот, оружие, припасы — поровну. Ценные, на одного хозяина вещи — в глубину болот. Никто не должен ревновать, никто не будет выделен, но и не окажется обойдённым. Так заповедали праотцы, так будут поступать в германских лесах до самого скончания времён!
Кажется, во всём Тевтобургском лесу песни не звучали только возле палатки вождей. Там молча стоял сам герцог[87] окружённый куннингами племён, прорицателями и жрецами. Все они смотрели на вершину могильного холма, только что засыпанную свежей землёй.
Там, на резном деревянном троне, сидела та, перед которой увенчанные боевой славой вожди были мальчишками, играющими в песке у ручья. Это была вёльва[88] по прозвищу Мрачная Веледа, которую никто не превзошёл в страшном ведовстве «сейд». Она была одноглазой: поговаривали, будто она сама лишила себя левого ока, отправив его присматривать за делами потустороннего мира. Высохшая, седая, с руками, напоминавшими лапы хищной птицы, она сидела чуть наклонившись вперёд, словно собираясь вот-вот взмахнуть плащом и взлететь…
Право, этому никто бы особо не удивился.
У подножия кургана молча, не поднимая глаз, стояли тринадцать «женщин ночи» — сейдконур[89] в одеждах из меха ягнёнка, и никто не мог понять, к какому миру они принадлежали — к миру мёртвых или к миру живых.
А напротив трона вёльвы на вершине холма виднелся большой бронзовый котёл. И гордо, с фрамеей[90] и при мече стояла Туснельда, дочь куннинга херусков. Сегодня она будет правой рукой Веледы. Эту честь она заслужила в бою.
Вот Веледа сделала знак своим ведьмам, приказывая начать заклинания:
— Речь![91]
И зазвучал — глухо, потом всё громче и громче — исполненный ярости речитатив, напоминающий шум разгоревшейся битвы. Тем временем воины привели римлянина — бешено хрипящего, босого и почти обнажённого, в одной повязке вокруг чресл. Миг — и пленник был брошен на колени перед котлом, так что бронзовое дно отразилось в зрачках…
Взгляд Веледы обратился на Туснельду.
— Нож!
Дочь куннинга взмахнула ритуальным клинком, и из рассечённого горла в котёл струёй хлынула алая кровь. Вёльва вглядывалась в истечение струй и слушала их журчание, вопрошая волю Богов. Выдастся ли добрым следующий год? Ждать ли урожая и мира? Родится ли скот, будет ли удача на промыслах и слава в боях…
— Мрак! — заставив всех вздрогнуть, провозгласила Веледа. — Глад! Кровь! Смерть! — Дождалась, пока приведут к котлу нового пленника, и приказала Туснельде: — Нож!
Сменялись и уходили в другой мир люди, рассекал горячую плоть отточенный металл, жизнь за жизнью необратимо стекала, пузырилась, заполняла котёл…
— Хватит! — подняла руку вёльва, и «женщины ночи» разом умолкли. — Вижу! Мрак! Глад! Смерть! Кровь! Всюду кровь!..
В это время по земле прошёл страшный гул, деревья ухнули и отозвались стоном, дрогнул холм, словно пролитая кровь оживила в нём мёртвых. Опрокинулся трон, плеснул и покатился котёл. Брызги, лужи, потёки, алые ручьи побежали в разные стороны. Они множились, ширились и росли, пока во всём мире не остался только один цвет — красный. Всюду лишь кровь, кровь, кровь…
— Чёрт, чёрт… — хрипло выругалась Эльза, продирая глаза.
Рядом зашевелился Отто.
— Что это было, майне либлих?.. Землетрясение? Ураган?..
Когда Лама вернулся к своему дубу, арийцы сидели на толстом изогнутом корне возле маленькой двери. Видно, высунулись наружу, разбуженные сотрясением и шумом, а обратно уйти так и не смогли — залюбовались. Между ними оранжевым огоньком светилась бутыль с гусеницей.
Необъяснимо поредевший туман распахнул над головами небо. Вместо пастельно-муарового шёлка бледной ночи пещёрских болот здесь зиял чёрный бархат, расшитый бриллиантами. Только луна плыла такая же полная и круглая. Больше ничего знакомого в здешних небесах найти не удавалось.
Зато дубы стояли высеченные из мерцающего антрацита, траву покрыло серебро, яма с водой стала гигантским зеркалом, отражавшим дивную красоту мира. А остатки тумана, как мутное молоко, уходили в невидимые стоки. И чем прозрачнее становилась дымка, тем явственнее звучали голоса ночной жизни леса. Как будто с него убирали исполинское ватное покрывало.
— А вы говорили, коллега, жизнь замирает… улыбнулся Отто, обвёл рукой ставшую сказочной поляну… и вдруг заорал от боли: — Чёрт! Ах ты, тварь!..
Что-то крылатое и стремительное спикировало на бутыль с гусеницей, схватило её и исчезло, полоснув Отто по кисти правой руки.
— Внутрь! Живо! — рявкнул Лама, и в руке у него сам собой возник финский нож, выхваченный из ножен. — Живо, говорю!.. — Заперев дверь, он несколько раз проверил засов, положил нож на ларь и хмуро глянул на Отто. — Ну что? Жить будем?
Он не улыбался.
— На войне бывало и пострашней, — гордо расправил плечи Отто.
Эльза же пристально смотрела на Ламу, и, когда она заговорила, голос у неё был вполне похоронный.
— Туман — он ведь что-то типа масла на девятый вал, а? Этакая сурдинка, чтобы вся эта музыка, — она кивнула на дверь, за которой бушевала жуткая симфония жизни и смерти, — звучала потише?
— Совершенно правильно, коллега, — подтвердил Лама. — Только это ещё не музыка. Так, настройка инструментов перед концертом…
Он вытащил из угла крепкую палку и стал прилаживать к ней нож, сооружая нечто вроде копья. Судя по выражению лица, это копьё очень скоро должно было им, ох, пригодиться…
Мгави и Мгиви. Первое испытание
До сезона дождей было ещё далеко. Солнце раскалённым шаром висело в прозрачном и чистом небе. Лишь далеко на горизонте, за вершинами баобабов, над священной вершиной Катомби стоял дымный столб. Могучий дух огня, обитавший в вулкане, требовал пищи.
— Не гневайся, Ограждающий Зло, завтра угощу тебя антилопой куду, большой вкусной антилопой куду, вот с такими копытами и вот с такими рогами. Я сказал! — Отец отца Мгави и Мгиви сел на боевой плащ, разостланный в тени, и строго посмотрел на внуков. — Что остановились, дети гиены? Или вы хотите голодать?
— Отец нашего отца, прости, — разом спохватились близнецы, и палки в их руках снова стали грозными бангванами,[92] владеть которыми обязан каждый мужчина племени атси. Потому что иначе он не мужчина. И подавно не атси. Мальчишки с криком били ногами, гибко уворачивались, взвивались в прыжках и припадали к земле, наносили обманные удары и метили локтями в лицо. Нет лучше запаха, чем запах трупа врага. Даже изысканное благовоние, лист мяты, не пахнет так сладко.
Чёрная собачка Або, оставшаяся от съеденного миссионера, что-то вынюхивала у подножия холма, поросшего густым кустарником. Вокруг расстилалось бескрайнее море буша, в нём стояли, как маяки, величественные баобабы, островками росли акации с плоскими вершинами и деревья мачабель, чьи блестящие листья казались натёртыми жиром. На краю зрения, у русла пересохшей в это время года реки, бродили жирафы. Эти не подпустят для броска копьём, а лук с отравленными стрелами лежал на плаще у деда, и дед его навряд ли отдаст.
— Хватит, — наконец взмахнул рукой отец отца близнецов, отхлебнул из высушенной тыквы кислого молока и легко поднялся. — Вы вправду кое-что запомнили из моих прежних уроков, и сейчас я вам покажу нечто новенькое. Вот это, — он взял в руки тяжёлый ассегай и со свистом распорол душный воздух, — называется удар льва. Им вы должны рассечь врага так, чтобы распалась пополам его печень. Потому что лев подходит и берёт то, что ему нравится. А вот это, — он снова крутанул ассегай, — удар львицы. Ей недосуг бить дважды или промахиваться, и враг видит собственные внутренности, зловонным водопадом падающие к ногам. А чтобы вы понимали, сколь многого вам ещё надо достигнуть, я вам покажу танец смерти. Его иначе называют пляской четырёх зверей — льва, леопарда, слона и носорога…