Что-то завершалось в нем, внутренне завершалось прямо сейчас; Альгердас ощущал остроту этих минут, и ему не хотелось в такие минуты слышать о чем-то призрачном, прежнем, облетавшем с него теперь как шелуха.
К счастью, поезд наконец ожил — зафыркал как конь, потом призывно загудел.
— Ну, пока, — торопливо простился Тимофей. — Слушай, — вдруг сообразил он, — у тебя какой телефон? Я тебе, как только бабло под проект найду, сразу отзвоню, поможешь тут с организацией. — Он выудил из кармана своих мешковатых штанов телефон. — Диктуй.
— У меня телефон не работает, — сказал Альгердас. — Я в Балаковке живу, это деревня такая. Там даже телевизор не идет.
— Ну ты даешь! — восхитился Тимофей. — Как, говоришь, эта прекрасная местность называется? Балаковка? Реально нирвана!
Поняв, что от Альгердаса никакой практической пользы не будет, он тут же потерял к нему всякий интерес и бросился к вагону; проводница уже убирала подножку.
«Да, позвонить, — подумал Альгердас. — Со станции надо».
Позвонить надо было маме, ведь он сообщил ей, что возвращается в Москву, и она могла заволноваться, почему он едет так долго. А могла и не заволноваться: он давно приучил ее не беспокоиться о нем. Да она и не имела склонности к такому беспокойству.
Здесь, на станции, телефон все-таки работал, хотя и с перебоями: если Беловодная и отличалась по степени заброшенности от деревни Балаковки, то очень ненамного.
— Лёка! — обрадовалась мама. — Наконец-то! Ты в Москве?
В трубке был слышен гул, играла музыка и доносились характерные звуки, которые всегда бывают у кассы супермаркета. Наверное, у кассы мама сейчас и стояла.
— Еще не доехал, — сказал Альгердас. — Я задержусь немного, мама, не волнуйся.
— Только звони почаще, — ответила она. — Информируй меня, где ты находишься. Ты здоров?
— Здоров. Но звонить почаще не получится. Я путешествую.
— По Китаю? — заинтересовалась мама. — Обязательно мне потом расскажешь! Удивительная, я думаю, страна. Все, Лёкочка, моя очередь подошла. Целую.
Это был обычный разговор. Да ведь Альгердас и не ожидал, что он будет каким-то особенным. Он с детства привык к тому, что мама относится к людям так, как относится: с доброжелательным и поверхностным вниманием. Ее отношение к нему самому не было в этом смысле исключением, но его это никогда не задевало. Он и сам так относился к людям и считал, что это правильно, потому что удобно.
И что же так изменилось в нем теперь? Он не знал, как назвать эту перемену. Он только понимал, когда она произошла в нем и из-за чего, но старался об этом не думать. Тяжело было об этом думать, и он не чувствовал у себя внутри никакой опоры, которая позволяла бы выдержать эту тяжесть.
Альгердасу повезло, что родственник бабы Кати привез его сюда, на Беловодную, как раз накануне заезда в Балаковку автолавки. Но автолавка должна была отправиться туда завтрашним утром, а сейчас был только ранний вечер, и, значит, после закупки продуктов ему предстояло провести еще целую ночь в вокзальном здании, один вид которого вызывал у него неприятные воспоминания и вообще глухую тоску.
Приходили и уходили поезда, в тесную комнату отправления-ожидания входили шумные люди, потом уходили… Их появление и исчезновение было так же бессмысленно, как лечение лишая оконной слезой. И уже через два часа, проведенных в этом помещении, собственное существование стало казаться Альгердасу таким же бессмысленным. От этого его охватил не ужас даже, а одно лишь тоскливое безразличие.
Он смотрел в тусклое, словно задымленное окошко, из которого видно было железнодорожное полотно, и думал о маме.
Она всегда относилась к нему так. Как — так? Долгое время Альгердас не понимал, в чем отличие ее отношения к нему от того отношения, которое он видел у мам своих друзей. Но он всегда чувствовал это отличие, и оно всегда ему нравилось, с самого детства. Потому что его мама, например, никогда не орала на весь двор из окошка в самый разгар игры в футбол: «Деточка, зайди домой, пододень теплые штанишки, а то простудишься!» — как свободно могла заорать мамаша жирного Генки из второго подъезда.
И толстым Альгердас, кстати, никогда не был, потому что мама не пичкала его полезной манной кашкой, да и ничем не пичкала — она вообще не придавала большого значения приготовлению пищи, не священнодействовала на кухне и не возражала, если сын готовил что-нибудь сам, и он не прочь был самостоятельно что-нибудь приготовить, а еще лучше просто разогреть какой-нибудь полуфабрикат из «Кулинарии».
И в школу по три раза на неделе она не бегала, и не донимала учителей расспросами о том, какие параграфы по физике ребенку надо выучить к контрольной, которая будет через месяц. Она вообще не интересовалась подробностями его учебы, знала только, что он учится, и неплохо учится, и этого было ей достаточно.
И все это было, безусловно, правильно. И если всему этому неизбежно сопутствовала ее легкая отстраненность, отдельность, несоприкосновенность с ним — что ж, пусть. Альгердас в общем-то даже и не осознавал этой особенности маминого к нему отношения.
До тех пор, пока не услышал один разговор, заставивший его увидеть ее отношение иначе. Ему было тогда десять лет.
Разговор этот происходил вечером, когда Альгердас уже лежал в кровати, а мама с бабушкой сидели на кухне. Бабушка должна была пожить у них на Таганке три дня, потому что мама уезжала в командировку. Она работала в Москонцерте, организовывала выступления танцоров и певцов, поэтому в командировки ездила часто.
Глаза у Альгердаса уже закрывались сами собою: стояло лето, он целыми днями пропадал во дворе и к вечеру засыпал обычно как убитый, даже странно, что сегодня слышал еще какие-то разговоры за полуприкрытой дверью, ну да, правда, слышал смутно, как будто уже засыпая… уже во сне…
— Но почему, Лена? — сказала бабушка. — Если ты думаешь, что я против, то ошибаешься. Я только за. Гедиминас умер десять лет назад. А ты молодая женщина, тебе надо устраивать свою судьбу.
— Анна Степановна! — В мамином голосе послышалось что-то вроде насмешливой укоризны. — Зачем вы повторяете эти расхожие формулы? Что значит устраивать судьбу?
— Ну… — Слышно было, что бабушка слегка смутилась. — Значит, выйти замуж за порядочного человека. Да, формула расхожая, но все-таки верная. А Андрей Сергеевич, безусловно, порядочный человек. Я его знаю много лет, еще с тех пор, как он у Гедиминаса в Полиграфе преподавал. И он тебя любит. Это важно.
— Может быть, это и важно, но не в моем случае.
— Почему?
— Потому что я его не люблю.
Разговор оказался таким интересным, что Альгердас и сам не заметил, как улетучился его сон.
— Лена… — Бабушка помедлила, потом решительно произнесла: — Лена, мне кажется, в твоем случае это как раз неважно. То, что ты его не любишь.
— Почему? — Настала мамина очередь удивляться.
— Потому что ты вообще не настроена любить. Признаюсь, мне это странно. Я же видела, что моего сына ты любила. И не совсем понимаю, что… Что с тобой происходит теперь.
— Со мной? Ничего особенного со мной не происходит.
Мама произнесла это тем самым тоном, каким всегда разговаривала с Альгердасом. Тем тоном, который он считал правильным и даже единственно возможным. Но бабушка, кажется, так не считала.
— Вот это с тобой и происходит! — воскликнула она. — То, как ты сейчас говоришь! То, как ты живешь. Ведь ты никого по-настоящему не любишь, Лена! Ну хорошо, пусть ты не любишь Андрея Сергеевича. Он хороший человек, но все же посторонний. Но ведь даже… Алика. Даже к Алику ты относишься с этой твоей дистантностью. Откуда она у тебя, почему? Не понимаю!
Бабушка выговорила имя внука словно бы с трудом. Наверное, ей трудно было произносить его имя в этой связи. В связи с нелюбовью…
Мама молчала так долго, что Альгердасу показалось, она вышла куда-нибудь из кухни. Но звука ее шагов он ведь не слышал.
— Я не могу по-другому, — наконец сказала мама. Ее голос звучал так тихо, что ему пришлось даже сесть в кровати, чтобы не пропустить ни слова. — И не хочу! — добавила она с какой-то глубокой, неожиданно вырвавшейся наружу страстью.
Альгердас никогда не слышал, чтобы у нее был такой голос.
— Не хочешь? — Бабушкин голос прозвучал почти с испугом.
— Да, не хочу! Я его любила. Вашего сына. — Мама словно бы не могла себя заставить произнести отцовское имя. — Больше жизни любила, себя не помнила. И что?
— Но ведь и он, Лена! — воскликнула бабушка. — Гедиминас очень тебя любил. У него один свет в окошке был — ты, я же видела. Мне грешным делом тогда казалось, это оттого, что он не состоялся в профессиональном плане. С его способностями — и рисовать афиши в кинотеатре!.. Но теперь я понимаю, что дело было не в том. Он просто тебя любил.
— Но он умер. — Мама проговорила это жестко, словно гвозди вбила. — Он умер, а я осталась со своей к нему любовью. А зачем, может мне кто-нибудь объяснить? И кому известно, что мне пришлось из-за этой своей любви тогда пережить? И главное, зачем, зачем?! Нет. Больше я этого повторять не хочу. Без этого куда как спокойнее. А Лёка… Все равно рано или поздно он вырастет и уйдет от меня. Лучше мне уже сейчас… не привыкать. И для него лучше, что я над ним не квохчу, как наседка. И какая разница, почему не квохчу? И вообще, мне кажется, это единственный способ вырастить полноценного мужчину без отца. Да, вот такой ценой, ничего не поделаешь. Зато у него никогда не будет отчима. Уж если я с собственным сыном, как вы говорите, дистантна, — усмехнулась она, — то неужели стану тратить душу на постороннего мужчину?
Теперь долго молчала бабушка.
— Не знаю, Лена, — произнесла она наконец. — Может, ты и права. Алик привыкнет… к этому, и ему потом проще будет жить среди людей. Но… Ах, не знаю, не знаю! Ты кеды ему купила?
Бабушка поменяла тему резко и мгновенно, но мама ничуть этому не удивилась. Она вообще ничему никогда не удивлялась, ко всему относилась спокойно и ровно; только теперь Альгердас понял почему. И от этого понимания его охватила такая страшная тоска, что он еле сдержал слезы.
— Купила, — ответила мама совершенно безмятежным тоном. Будто и не было этого напряженного, трудного разговора! — Вчера в «Детском мире».
— Ну и хорошо. А то я думала завтра с ним за кедами съездить. Тогда я ему лучше футбольный мячик куплю, он давно хочет.
— Он обрадуется, — сказала мама.
Собственный футбольный мяч — тут, конечно, было чему обрадоваться. Это была мечта — давняя, заветная. Но тоска заполнила его сердце так, что ничему в нем больше не осталось места.
И теперь, много лет спустя, после разговора с мамой, отзвук той тоски, давно уже позабытой, вдруг всколыхнулся в его сердце снова.
Альгердас сидел на валуне под скалой и смотрел вниз — на речную излучину, на покосившиеся избы у берега, на редкие деревья в садах возле этих изб… Машина-автолавка сломалась, немного не доехав до Балаковки, водитель сказал, что помощь в ремонте ему не нужна, и Альгердас пошел пешком. И вот, поднявшись на последний перед деревней невысокий перевал, сидел теперь на сером валуне — обломке большой скалы — и смотрел вниз, в долину. Машина давно уже проехала мимо него, а он все не мог отвести взгляд от пронзительной в своей скудости картины, которая открывалась перед ним.
Утро было пасмурное, но теплое, и он не чувствовал холода, хотя при взгляде на скалу казалось, что она пронизана холодом вся, насквозь и навсегда. Туман обволакивал ее и словно бы проступал на ней крупными каплями влаги. Странное чувство вызывало у него все это! Эта горестная деревня, и река, исполненная гармонии в каждом своем необъяснимом повороте, и туман…
Альгердас поднялся с валуна, подошел к скале. Ее поверхность была похожа на темное зеркало — ему казалось, он видит в ней свое лицо. Глаза его смотрели оттуда, из скалы, спокойно и сурово. Или не его это были глаза?.. Их взгляд пронизывал насквозь, и мысли, которые рождались в голове под этим взглядом, тоже пронизывали насквозь, безжалостно и честно.
Кто он был? Мальчишка, такой же, как тысячи, миллионы других мальчишек большого города. Скользил по самой поверхности жизни, ни разу не заглянул в ее глубину и считал, что живет правильно, потому что жить так было ему удобно. И ничего он не видел, не чувствовал по-настоящему в этом своем приятном скольжении, и мимо женщины, любящей, любимой, которую явила ему жизнь из самой своей глубины, проскользнул так, словно это может повторяться и повторяться бесконечно — счастье, любовь… Только теперь он понял наконец, что натворил!
Но понимать это было теперь поздно. Поздно! Альгердас будто бы слышал страшное это слово, глядя на темную, сурово блестящую поверхность мокрой скалы.
— А-али-ик! — вдруг услышал он.
Альгердас обернулся. Кричать так пронзительно, так звонко мог только один человек на свете. Он и бежал сейчас по дороге вверх, в гору, этот человек, и голос его звенел отчаянием. Альгердас бросился вниз, навстречу Лешке.
— Что?! — закричал он на бегу. Ужас пронизал его, смертельный страх, причины которого он не понимал! — Леш, что с тобой?!
Лешка чуть не сбил его с ног — налетел со всего разбега.
— Там… — задыхаясь, проговорил он. — Она… Он… Я думал, ты никогда больше не приедешь!
И заплакал. Не заплакал, а зарыдал в голос, судорожно всхлипывая и задыхаясь.
— Как же я мог не приехать? Леш, ты что? — растерянно проговорил Альгердас. — Глупый ты… Ну что ты себе навыдумывал, а? Ты скажи лучше, что случилось.
Он присел перед Лешкой на корточки и то ли тряс, то ли ощупывал его — цел ли?
— Она… Он ее… убил… — провыл Лешка.
Альгердас заглядывал ему в глаза, ничего не понимая.
Глава 7
— А еще такие есть фонарики, что в них можно воду наливать. Они тогда вращаются, всякие трюки выделывают. А еще — в виде зверей. Есть фонарик-баран, он головой кивает. Обязьяна есть, верблюд, краб — он клешнями шевелит. Есть большие фонари, они как шары, и их можно по земле катать. А есть фонарики в виде бумажных цилиндров, у них внутри свеча, и они от теплого воздуха вращаются, а расписаны они всякими картинками — всадники на конях скачут, лодки плывут, дети играют…
— И чего с ними потом делают?
В Лешкином голосе впервые прозвучало любопытство. Альгердас обрадовался: подавленное безразличие, в котором мальчишка находился всю последнюю неделю, приводило его в отчаяние.
— Когда потом? — спросил он.
— Ну, когда этот ихний праздник фонарей кончается.
— Не знаю, — улыбнулся Альгердас. — Честно говоря, не сообразил этим поинтересоваться. Ну, наверное, до следующего праздника прячут. А может, друзьям раздаривают. В Китае красивых обычаев много.
— А у нас тут китайцы самые обыкновенные. — Лешка шмыгнул носом. — Работают только хорошо, а так ничего особенного. Мамка говорила, они нас скоро завоюют, потому что их много, а у нас земля пустая и мужики все вдрызг спились.
При воспоминании о матери на его лицо снова набежала мрачная тень.
«Чертова Маринка! — со злостью подумал Альгердас. — И хахаль этот ее!»
Наверное, нельзя было думать плохо о покойнице, но он не мог заставить себя думать о ней хорошо.
В то утро неделю назад ему с трудом удалось добиться от Лешки, а потом и от бабы Марьи сколько-нибудь внятного объяснения того, что случилось за время его недолгого отсутствия. Объяснение, впрочем, можно было считать лишь относительно внятным: Лешка трясся, всхлипывал, и Альгердас боялся расспрашивать его о подробностях, а баба Марья давала этим подробностям такие толкования, от идиотизма которых всякому нормальному человеку хотелось биться головой о стену.
И все-таки суть дела была слишком понятна.
Когда Лешкин самозваный отчим Колян грозился где угодно достать беглую Маринку, он, как выяснилось, не шутил. Куда она могла податься, было ему известно, потому что месяца три назад в Балаковку приезжала ее школьная подруга Зинка и хвасталась, как хорошо она устроилась в самой Москве: нашла богатого мужика, тот, не смотри что женатый, одел ее как куколку, снял ей квартиру, записал на автомобильные курсы и обещает купить красный «Ниссан». Красный «Ниссан» Маринку не впечатлил — по части японских машин Дальний Восток мог дать фору столице, — но все остальное заставило ее глаза заблестеть. А через две недели после отъезда Зинка прислала письмо, в котором звала подружку к себе, обещая помочь на первое время с устройством.
— Колян письмо то у мамки отобрал и в печке пожег, и побил ее сильно, — рассказал Лешка. — Знает он, сказал, какое там в Москве для красивой девки бывает устройство. Ну, мамка и затаилась. А он, видать, адрес-то Зинкин с конверта запомнил…
О том, что обманутый любовник нашел свою неверную возлюбленную в Москве и поквитался с ней за обман по-своему, по-зэковски, сообщил Лешке участковый, приехавший в деревню на мотоцикле сразу после того, как Альгердас уехал на станцию. Участковый был молодой, в здешних местах новый, и сам находился в некоторой растерянности насчет того, как отвечать на пришедшую из Москвы бумагу. Везти Маринку в Балаковку на захоронение? Так на какие шиши и кто повезет? Везти ее сына в Москву на похороны? Те же самые вопросы.
— Напишите им, чтоб подождали, — мрачно попросил Альгердас. Для разговора он вывел участкового из дома во двор: не хотелось обсуждать такие подробности при ребенке. — Хоть пару недель.
— А через пару недель что такого нового случится? — пожал плечами участковый.
— Разберемся.
О том, как решатся все эти вопросы через пару недель, Альгердасу говорить с участковым не хотелось. Он и себе самому не мог решиться это сказать…