«Если я больше не люблю Диану, — писал он, — то что мне делать?». Что ему делать, если его главная движущая сила, то, что двигало им, ушло? Он знал, что будет любить ее всегда, до последнего удара отсчитанного ему времени. Он не клялся в этом, как не мог поклясться, что солнце будет подниматься каждое утро — это было слишком бесспорно, слишком очевидно: никто не клянется, что продолжит дышать, или, что дважды два — четыре. Конечно, ведь в этом случае клятва будет подразумевать возможность сомнения. И все же, сейчас, кажется, что вечность означала восемь лет, девять месяцев и несколько дней, поскольку последний удар отсчитанного времени свершился в среду, семнадцатого мая. — «Как же это может быть?» — вопрошал он. Из примеров он знал, что подобное частенько происходило с другими мужчинами и эти мужчины даже теряли разум или заболевали раком. Могло ли случиться так, что с ним этого не произойдет, как если бы он предположил, что обладает исключительным иммунитетом?
«Возможно, это — только intermittence du coeur[37], не более». — Это было весьма вероятно — квазифизическое состояние, связанное с атмосферой и диетой, беспокойством, утомительным ожиданием и сотней других взаимосвязанных причин. Он написал еще один абзац, перечислив странные, не поддающиеся очевидному объяснению перемены убеждений, отречений, временного отступничества от веры. Все это могло быть результатом подлого поведения тела, всего лишь тела, вместилища ума. Так храбрецы превращаются в трусов, если у них не в порядке печень, а у женщин во время беременности случаются приступы помешательства.
Он присовокупил примеры влияния, в свою очередь, ума на тело, как то: экземы, ложные беременности, реальное выделение молока. Потом аккуратно посыпал песком последний листок, собрал остальные, бросил их в умирающий огонь, и наблюдал как они вспыхнули, свернулись и скорчились, превратившись в черный, ничего не значащий пепел. Он не был полностью убежден, и внутренний голос заметил, что было много мужчин, в том числе и докторов, которые пальпировали свои опухоли и объявляли их доброкачественными. И все-таки это принесло облегчение его колеблющемуся, но желающему верить уму, и с этой мыслью он лег в кровать. Где — то этажом ниже мужчина пел «О, о, плачущая голубка» так, будто его сердце было разбито. Стивен слушал песню, пока нахлынувший прилив опиумного сна не поглотил его.
Утро выдалось яркое и солнечное, с хорошим ветром, задувавшим с норд-норд-веста. Джек с рассвета наблюдал за морем и перед завтраком увидел направляющийся в залив и так ожидаемый им парус. И поскольку воздух был необычайно чист и прозрачен, то он скоро узнал «Шэннон». Тот продвигался вперед и вперед, ближе, чем, кто-либо из блокадной эскадры осмеливался ранее. Так близко, что Джек рассмотрел офицера с подзорной трубой на салинге фор-брам-стеньги. Сказать с уверенностью он не мог, но был почти уверен, что узнал Филипа Брока, который командовал «Шенноном» последние пять лет.
И еще ближе, пока, наконец, артиллеристы с острова Касл не выстрелили из мортиры высоко взлетевшей бомбой: тут «Шэннон» отвернул, но маленькая фигурка вновь появилась на квартердеке и взобралась на салинг бизань-мачты. Блестящая медь подзорной трубы все еще была направлена на бостонскую гавань и американские военные корабли. Немного позже «Шэннон» наполнил паруса и левым галсом направился в сторону открытого моря. Одновременно высоко над его марселями распустились два флажных сигнала. Джек не смог их разобрать, но прекрасно понимал, что они должны означать и, переведя трубу к горизонту, увидел как консорт «Шэннона» подтвердил приказ, распустил паруса и быстро направился на юго-восток, прямо в Атлантику.
— Где доктор? — спросил Джек, когда принесли завтрак.
— Уверена, что он еще спит, — сказала Брайди, — и пусть отдохнет. У него вчера была трудная кровавая операция, и он совсем измотан.
Стивен все еще спал, когда к Джеку зашел мистер Эванс, приведя друга.
— Не буду садиться, — сказал он. — Доктор Чоут говорит, что к вам не допускают посетителей. Но не смог удержаться, чтобы не заглянуть к вам на пять минут с капитаном Лоуренсом, у которого есть для вас сообщение. Позвольте представить капитана Лоуренса, ранее командовавшим «Хорнетом», а теперь «Чезапиком». Капитан Обри, Королевский флот.
Капитаны выразили свое удовольствие, но было трудно разглядеть приязнь на застенчивом, смущенном лице Лоуренса, а имя «Хорнета» вышибло всю жизнерадостность из Джека. Однако он проявил ожидаемое гостеприимство и несмотря на протесты гостей попросил принести кофе и сладких булочек.
— Или печенья — так следует говорить? — сказал Джек, глядя на Лоуренса с улыбкой. Тот Джеку понравился — крепко скроенный, скромный и хорошо воспитанный человек с открытым лицом, в белом кителе. Прирожденный моряк. Лоуренс вернул улыбку — несмотря на всю неловкость ситуации, была налицо взаимная симпатия и сказал:
— Недавно, сэр, я имел удовольствие повстречать лейтенанта вашего флота Моуэтта, который очень хотел, чтобы я встретился с вами, передал его глубочайшее уважение, узнал, как ваши дела, и сообщил, что сам он в госпитале в Нью-Йорке, уже идет на поправку.
Давным-давно Моуэтт был одним из мичманов Джека, а Лоуренс встретился с ним в связи с убийственной схваткой, в ходе которой «Хорнет» потопил «Пикок». Когда они заговорили о молодом человеке, которому щепой от фальшборта «Пикока» сломало три ребра, стало ясно, что Лоуренс и Моуэтт отлично поладили за время долгого путешествия от реки Демерара, и Лоуренс был добр к раненому лейтенанту. На сердце у Джека стало легче — к Моуэтту он был сильно привязан.
Прошло пять минут, затем еще пять, последовал новый кофейник; в конечном счете вошел Чоут и выгнал посетителей. Джек вернулся к своей подзорной трубе, Эванс — к выпотрошенной «Конституции», а Лоуренс — к «Чезапику».
Прошло утро и часть дня, дня яркого и бодрого, и, наконец, явился Стивен, все еще хмурый и тяжелый, осоловелый от сна.
— Ты выглядишь намного лучше, Джек, — сказал он.
— Да, и чувствую себя тоже. «Шеннон» заглянул в порт этим утром, обнаружил, что птички упорхнули: все, кроме «Чезапика» и…
— Ты слышал это? — сказал Стивен, направляясь к окну.
— Тоскливо кричащую птицу?
— Плачущая горлица — вот она летит. Я мечтал увидеть ее. Джек, прости, мне нужно идти. Диана пригласила меня на обед с Джонсоном и Луизой Уоган.
— Я полагаю… полагаю, с ней все в порядке? — спросил Джек.
— Да она просто цветет, благодарю. Очень интересовалась тобой, — сказал Стивен. Возникла пауза, но Стивен ничего не добавил. Джек подождал и, когда стало ясно, что Стивен ничего больше не скажет, спросил:
— Воспользуешься моей бритвой? Я правил ее этим утром до тех пор, пока она не стала разрезать волосок на четыре части.
— О нет, — сказал Стивен, проведя рукой по худому щетинистому лицу. — И так сойдет. Я брился вчера или позавчера.
— Но ты забыл о рубашке. На ней кровь — кровь на воротничке и манжетах.
— Это не важно. Я надену сюртук. Сюртук выглядит очень представительно, я снимал его перед операцией. Очень даже занимательной операцией.
— Стивен, — сказал Джек искренне, — будь паинькой хоть раз, именно сейчас, порадуй меня! Я буду очень несчастен, если один из моих офицеров, обедая во вражеском городе, не будет выглядеть аккуратно. Могут подумать, что он был побит и не испытывает гордости за свою службу.
— Хорошо, — вздохнул Стивен и взял бритву.
Выбритый, причесанный и аккуратный, Стивен спешил через город: свежий воздух прочистил затуманенный мозг, и к концу прогулки тот практически полностью вернулся в распоряжение хозяина. Пришел доктор загодя, чему очень обрадовался — потому как часы на пресвитерианской церкви — отличавшиеся от прочих часов в Бостоне настолько, насколько пресвитерианская доктрина отличалась от прочих религиозных доктрин — заставили его запереживать. В действительности же он пришел настолько рано, что даже некому было его встретить. «Господа еще одеваются», — сообщила монументальная рабыня, сопровождая визитера в пустую гостиную.
Постояв там некоторое время и полюбовавшись на картинки Джонсона: белоголовый орлан, каролинская синица-гаичка, его старый знакомый черношеий ходулочник, Стивен вышел на длинный балкон — узнать будут ли видны с него какие-нибудь еще уличные часы — ни он, ни Джек часов не имели.
Одни такие часы нашлись — далеко вниз по улице, но их заслоняла группа рабочих на дальнем конце балкона, поднимавших известь и песок для какого-то ремонта. Повытягивав некоторое время шею, Стивен бросил это занятие — в конце концов, что значит время? Немного поодаль в другом направлении, где занавески колыхались в раскрытом окне, Стивен услышал так хорошо знакомый оттенок упрека в голосе Дианы, которая взяла Джонсона в оборот. В более джентльменском настроении Стивен сразу бы ушел, но подобного настроения у него не наблюдалось, и вскоре до него донесся крик Джонсона:
Одни такие часы нашлись — далеко вниз по улице, но их заслоняла группа рабочих на дальнем конце балкона, поднимавших известь и песок для какого-то ремонта. Повытягивав некоторое время шею, Стивен бросил это занятие — в конце концов, что значит время? Немного поодаль в другом направлении, где занавески колыхались в раскрытом окне, Стивен услышал так хорошо знакомый оттенок упрека в голосе Дианы, которая взяла Джонсона в оборот. В более джентльменском настроении Стивен сразу бы ушел, но подобного настроения у него не наблюдалось, и вскоре до него донесся крик Джонсона:
— Боже мой, Диана, иногда ты орешь так, будто тебя режут!
Голос был громкий и раздраженный. Следом хлопнула дверь. Стивен тихо ступил обратно в гостиную, и к моменту прихода Джонсона — сердечного, радушного, наружно спокойного, — уже изучал грифа-индейку. «А ты неплохой притворщик, как я посмотрю», — сказал про себя Стивен.
— Конечно, это очень способный человек, — уже вслух заявил он. — Художник показывает нам не птицу, потому что ни у какой птицы нет такой потрясающей отчетливости в каждой детали, но саму платонову идею птицы, визуальный архетип грифа-индейки.
— Именно так, — согласился Джонсон.
И они проговорили о грифе-индейке и белоголовом орлане, гнездо которого Джонсон надеялся увидеть в воскресенье на землях своего друга в штате Мэн, вплоть до прихода миссис Уоган и Майкла Хирепата. Одновременно через другую дверь вошла Диана Вильерс, и Стивен отметил, что, хотя Уоган принарядилась особо тщательно, Диана победила без труда. На ней было легчайшее, синее-синее платье прямо из Парижа, и на этом фоне бостонский фасон Уоган выглядел грубым и провинциальным, кроме того, вокруг шеи Дианы обвивалось такое ожерелье из сине-белых алмазов, какие Стивен почти никогда не видывал, с огромным камнем посередине.
Еще прежде, чем они сели обедать, ему стало ясно, что налицо конфликт между Вильерс и Уоган с одной стороны, и Вильерс и Джонсоном с другой. А пока они ели суп (превосходный bisque de homard [38]), также стало понятно, что между Джонсоном и Луизой есть связь. Они прилагали все усилия, чтобы скрыть это, но временами были слишком формальны, а временами — слишком фривольны, и фальшь все время пробивалась. Место Стивена хорошо подходило для наблюдения за ними, поскольку стол, за которым все обедали, был прямоугольным, а он в одиночестве занимал середину длинной стороны. Хирепат и Луиза сидели напротив него, а Диана и Джонсон на противоположных концах и Уоган — справа от Джонсона. Исходя из несколько неестественной позы Джонсона, Стивен был вполне уверен, что тот прижимается к ноге Уоган и ей, судя по веселому, оживленному лицу, это нравится.
Зачастую Стивен вел себя за столом молчаливо и отстраненно. Диана давно это знала, и основные усилия во время супа, а также последовавшего за ним блюда, направила на то, чтобы развлечь Майкла Хирепата. Стивен знал, что Диана едва знакома с Хирепатом, и был удивлен живостью ее разговора, дружеским, шутливым тоном, анекдотом, по меньшей мере двусмысленным. Содержание его стоило счесть либо глупым, либо неприличным. Хирепат был удивлен не меньше, но как человек воспитанный, сдерживался, отвечая почти в той же манере, насколько позволяли его навыки и способности. Обед еще только начался, а Диана уже неоднократно наполнила ему бокал, и к моменту, когда подали палтус, Майкл начал собственный рассказ, единственный, который смог вспомнить. Но на полпути, ему похоже пришло в голову, что концовка граничит со скабрезностью, и, бросив тревожный взгляд на Стивена, он закончил совершенно нелепым, но невинным финалом.
Обескураженный, он замолчал и, оказавшись среди почти немых соседей, Диана была вынуждена развлекать их. Уверенность не покидала ее ни на мгновение, она наполняла бокалы все снова и снова — Стивен заметил, что и сама Диана не уклонялась, а пила наравне со своими гостями, и выдала им подробнейший отчет о поездке в Новый Орлеан. Рассказ не был ни особенно интересным, ни забавным, но помогал создать достаточно убедительную видимость оживления на ее конце стола — никакого неловкого молчания. Очевидно, у нее была большая практика развлечения собравшихся во время длинного обеда: и все же из сути ее разговора Стивену казалось, что на них в основном присутствовали деловые люди и политики, а гораздо чаще и те, и другие. Куда подевалось ее быстрое, саркастическое, непринужденное остроумие, умение превратить скользкую фразу в великолепно подходящую для компании?
Стоило ей опускаться до анекдотов и отыгранных сцен, когда ни он сам, ни Хирепат не являются политиками? Также у неё появился легкий американский акцент, противоречащий ее манерам. Но, с другой стороны, действительно ли Диана обладала особыми отличиями, об отсутствии которых он теперь так сожалел, или они существовали только в его распаленном страстью мозге? Да, обладала. Вспомнились объективные доказательства этого, и даже если бы их не было, ее внешность была убедительным свидетельством. Стивен отметил, что в некоторой степени лицо каждого человека — отражение ума, и с грустью подумал о своей собственной физиономии. Лицо, внешность и движения Дианы все еще сохраняли большую часть того прекрасного, авантюрного и изящного характера, который он знал.
Ему пришла в голову мысль, что эти несколько последних лет Диана провела исключительно среди мужчин, почти не видя женщин, за исключением нескольких — таких как Луиза Уоган. Диана и говорила скорее, как говорят мужчины — беспринципные, обеспеченные, привыкшие вольготно жить мужчины — когда собираются вместе. «Она забыла, что прилично говорить, а что нет, — размышлял он. — Еще несколько лет в этой компании, и она без смущения станет пускать газы». Смутное противоборство между стойкими принципами с одной стороны и твердостью и уверенностью с другой — в таком направлении текли его мысли. Тут принесли новый графин, и Диана, явно раздраженная неосмотрительностью со стороны Джонсона и Луизы, воскликнула:
— Черт побери! Вино со вкусом пробки. Джонсон, в самом деле, ты мог бы дать своим гостям что-то, что можно пить.
На лице темнокожего дворецкого отразилась чрезвычайная обеспокоенность: стакан поспешно отнесли на другой конец стола. Тишина, и затем вердикт, произнесенный с обдуманной мягкостью:
— Конечно нет, моя дорогая: вино кажется мне довольно приятным. Передайте бокал доктору Мэтьюрину. Что вы на это скажете, сэр?
— Я не большой ценитель вина, — сказал Стивен. — Но я слышал, что изредка глоток вина у самой пробки может иметь нехороший привкус, в то время как остальная часть бутылки превосходна. Возможно, это тот самый случай.
Это было неуклюжее объяснение, но вполне достаточное для желающих избежать ссоры: графин заменили, и беседа стала общей. Хирепат поделился некоторыми соображениями о неизбежных задержках в печати: немедленно заговорили о публикации его книги, и было приятно видеть рвение Луизы Уоган, когда обсуждали формат, в котором книга должна быть напечатана, размер и качество бумаги. Без сомнения, она привязалась к Хирепату, но, возможно, это была скорее привязанность сестры, а не любовницы, причем сестры несколько деспотичной.
Стивен тоже побудил себя к исполнению общественных обязательств, и под жаркое поведал Диане и Хирепату о плавании на куттере после того, как сгорела «Ла Флеш»: об испепеляющей ненависти к судну, которое прошло, не заметив их; про неутолимый аппетит к сухарям, разыгравшийся, когда их наконец-то подняли на борт злополучной «Явы».
Я видел, — сказал он, — как между завтраком и обедом капитан Обри съел три с половиной фунта сухарей, запивая их глотком воды через каждые восемь унций, а я не отставал от него, восхищаясь отменным вкусом и высказывая сожаления, что Лукуллу не довелось отведать корабельных сухарей, которые еще несильно поражены долгоносиком: «Ява» только четыре недели как вышла из порта.
Диана поинтересовалась состоянием здоровья Джека, и когда Стивен ответил, она во внезапно возникшей паузе сказала:
— Передавай ему мою любовь.
К своему удивлению Стивен увидел, как Джонсон напрягся, выпрямился, заметно отстраняясь от Уоган, и тоном, в котором вопреки всем стараниям, угадывалось сильное неудовольствие, спросил:
— Кто этот джентльмен, которому ты посылаешь свою любовь, моя дорогая?
— Капитан Обри, — сказала Диана, поднимая голову тем агрессивно красивым жестом, который Стивен хорошо помнил. — Выдающийся офицер на службе Его Величества, сэр. — Но потом, ломая лед возникшей напряженности, сухо добавила, — он мой кузен по браку, женат на Софии Уильямс.
— Ах, капитан Обри, да-да — сказал Джонсон. — Джентльмен, с которым мне предстоит увидеться после обеда.
Обед подошел к концу, Диана и Луиза Уоган удалились. «Интересно, как им понравится общество друг друга», — подумал Стивен, когда придержал дверь, чтобы выпустить их. Мужчины некоторое время сидели, обсуждая сбор Бостоном денег для московитов, пострадавших от пожара, уничтожившего их город, и политику короля Пруссии.