Теперь, когда «Шэннон» вышел в естественную среду обитания — обычное волнение Атлантики — Диана обессилила еще больше: холодное, серое, апатичное тело, время от времени терзаемое спазмами, но в остальном молчаливое и, очевидно, бесчувственное. Он уже раздел ее и обтер губкой. Ничего больше его искусство сделать не могло, за исключением теплых одеял. Стивен немного привел ее в порядок, пристально и задумчиво некоторое время созерцал, грызя сухарь, а затем спустился в каюту, которую для него освободил старый соплаватель Фолкинер. Он проверил свои бумаги, теперь завернутые в парусину, и, помня, что ночью говорил немного резко, сделал все, чтобы выглядеть презентабельно, дабы в капитанской каюте Джек мог им гордиться. Наконец, чистый и аккуратный, с недавно приобретенными часами в руке, он сел на кровать Фолкинера, и стал размышлять о Диане.
Поразмыслить было над чем: множество аспектов непростых отношений, да и сам брак, это неизвестное состояние. Мысли его не ушли дальше глубокого влияния необычных физических и душевных изменений, связанных с беременностью: подчас удивительных, подчас катастрофических — изящные стрелки часов и минутный перезвон подсказали ему, что пора идти. Ночной сон, хотя и короткий, был чрезвычайно глубоким и укрепляющим: голова еще болела и взгляд с трудом фокусировался для чтения, при каждом неловком движении сломанные ребра ужасно болели, но в необходимых пределах он владел собой. Больше не требовалось бороться с нерешительным, неуверенным и опустошенным умом, неспособным принять решение, и хотя зрение не стало настолько четким, насколько хотелось бы Диане, Стивен был способен отбросить в сторону свое горе и чувство тяжелой утраты.
По пути он вновь встретил Коснэхена, посланного за ним, поскольку капитан Обри не был уверен в пунктуальности своего хирурга, но на этот раз безупречный, и даже достойный похвалы, Стивен вошел в каюту с чувством внутреннего триумфа.
Это был хороший обед — устрицы, палтус, омар, молодая индейка и здоровенный пудинг, который доставил морякам ни с чем не сравнимое удовольствие. Поскольку большая часть разговоров касалась дел морских, у Стивена имелась масса времени, чтобы изучить капитана Броука. Ему нравилось то, что он видел: невысокий темноволосый человек, сдержанный, спокойный. Серьезный и даже меланхоличный, размером в половину Джека, но излучающий ту же естественную власть и решимость.
Эти двое явно являлись близкими друзьями, что на первый взгляд казалось парадоксальным: настолько их манеры отличались — крайности того, что можно найти во флоте. Столь же разные, как и сами столетия — Джек, принадлежал к более сердечному, яркому, пьющему восемнадцатому, Броук — к более сдержанной современности, которая очень быстро распространялась даже в консервативном флоте. И все же оба они были моряками, и в этом были одинаковы, их идеи и цели совпадали. Джек Обри — боевой капитан, рожденный для моря и стремительных действий, такой же, но по-своему, и Броук и, возможно, он переживал поражения Королевского флота даже сильнее, если такое вообще было возможно.
Броук был человеком сильных чувств, и хотя они редко проявлялись, случайная вспышка не оставила Стивену никаких сомнений. Это стало особенно очевидным, когда Броук и Джек говорили о «Чезапике» — теперь уже единственном объекте длительной блокады «Шэннона», единственном объекте амбиций и страстных желаний Броука. Они прошлись по каждой его детали прежде, чем Стивен присоединился к ним, и Джек был в состоянии рассказать немало: начиная от точных характеристик его карронад до оценки экипажа, численность которого он определил немногим больше четырех сотен человек. И теперь, когда они обсуждали командира, Джек сказал:
— Лоуренс хороший парень. Уверен, если бы приказы не заставляли его не высовываться, он бы с превеликим удовольствием вступил с тобой в бой.
— Ох, как я на это надеюсь, — вскричал Броук оживившись. — Я жду его день за днем, уже заканчивается вода — наполовину урезана с прошлой недели, хотя перед тем как отослать «Тенедос», я забрал у него все, что мог. И мысль покинуть блокаду, позволив «Чезапику» уйти или оставить его Паркеру, замучила меня. Я посылал сообщения вместе с пленными, которых освобождал, приглашая его выйти в море, но смею предположить, что они до него не дошли. Я боялся, что он может оказаться робким или разделяет чувства большинства людей в Новой Англии.
— Лоуренс робкий? Да никогда в жизни, — решительно заявил Джек.
— Сердечно этому рад, — сказал Броук, и продолжил говорить о настроениях в Бостоне, насколько мог судить о них. Он часто сносился с берегом, и собрал немало информации. Некоторая подтверждала то, что Стивен уже знал, иная превосходила его познания.
— Партия федералистов ищет только повод, чтобы восстанавливать мир, — заключил Броук, — вот что я узнал от умного человека. Но что понимает мой человек под этим поводом — это вопрос. Легко говорить об общем недовольстве войной и сообщать информацию о состоянии общественного мнения. Но стоит дойти до деталей, способных повлечь за собой поражение, и все — каждый, полагаю, начинает думать о судьбе родной страны, пусть даже и плохо управляемой.
Я знаю, что у них есть пароход, вооруженный шестью девятифунтовками, — продолжил капитан «Шэннона». — Но что касается деталей: мощность, скорость, радиус действия, возможность захвата с помощью шлюпочной операции — мой человек проглатывает язык. Доктор Мэтьюрин, когда вы находились на берегу, имелась ли возможность получить какую-либо информацию об этом пароходе?
Увы, доктор Мэтьюрин не имел никакого понятия о таком судне: на нем действительно установлен паровой двигатель? Какой используется движитель?
— Двигатель крутит большие колеса с обеих сторон, сэр, как на водяной мельнице, — сказал Броук. — Ужасно неловко встретиться с ним в штиль или в узком фарватере, так как он может плыть не только против ветра и течения, но и без ветра вообще.
— С одной длинной двадцатичетырехфунтовкой на носу, такая штуковина может весьма сильно пощипать, — сказал Джек. — Имею в виду при слабом ветре или в штиль.
Они поговорили о гребных колесах; о водометном движителе, отстаиваемом Бенджамином Франклином; о пароходе, который Броук видел на одном канале в Шотландии во время мира; о тех, которые используются на реке Гудзон, их вероятной ценности во время войны, малом радиусе действия, который, вероятно, может быть расширен; опасности пожара, ярости адмирала Сойера в ответ на предположение использовать один такой в гавани Галифакса для буксировки; вероятности, что морякам придется скоро превратиться в мерзких механиков, несмотря на устойчивую ненависть Адмиралтейства к таким позорным новшествам; недостатках Адмиралтейства вообще.
Капитан Броук получил хорошее воспитание, и часто пытался сделать беседу общей, но с небольшим успехом: во время еды Стивен бывал обычно тих, подвержен длительной задумчивости, теперь же вел себя еще тише, не только от невежества в морских делах, но и потому, что сонливость продолжала нарастать, угрожая завладеть им полностью. Ночной сон, хоть и укрепляющий, был краток, эффект его притупился, и Стивен жаждал очутиться внизу, в раскачивающемся гамаке.
Во время пудинга, встряхнувшись от начинающейся дремоты, он осознал, что капитан Обри собирается запеть. Джек являлся последним из застенчивых существ в мире, и петь для него так же естественно, как и чихать:
— Я слышал эту песню в Бостонском сумасшедшем доме, — сказал Джек, опустошая стакан. — Вот как она начинается, — он откинулся назад на стуле, и его глубокий, мелодичный голос заполнил каюту:
— Хорошо спето, Джек, — сказал Броук, поворачиваясь к Стивену с одной из своих редких улыбок, — он напомнил мне о той мелодичной строфе: «Lesbian qui ferox bello tamen inter arma sive iactatam religarat udo litore navim».[57]
— Безусловно, сэр, — сказал Стивен, — и поскольку затронуты Бахус и Венера и даже коснулись муз, что может быть более подходящим? Все же, как я помню, это продолжается так: «Lycum nigris oculis nigroque crine decorum»,[58] — и, хотя я могу ошибаться, мне кажется, что черноволосый мальчик не вполне подходит для описания вкусов капитана Обри.
— Очень верно, сэр, очень верно, — сказал Броук, придя в замешательство и смутившись. — Я позабыл… У древних есть много нежелательных пассажей, о которых лучше всего забыть.
— Ха, ха, — рассмеялся Джек, — я знал, что из этого ничего не выйдет — соревноваться в латыни с доктором. Помню, как он сразил наповал полного адмирала своим аблативным абсолютом.
Броук вежливо рассмеялся, но стало ясно, что он не привык к возражениям, не обладал тонким чувством юмора своего кузена, и ему не нравится что-либо отдаленно относящееся к непристойностям. В целом, он был скорее серьезным и мрачным человеком, и вернулся к теме стрелкового оружия и пушек с большей серьезностью и значимостью, чем это заслуживало. Броук описал тренировки, разработанные им для фрегата, и которые экипаж «Шэннона» регулярно выполнял на протяжении прошедших пяти лет и даже долее: в понедельник — матросы главных батарей стреляют по цели, во вторник — команды вертлюжных пушек, в среду — вертлюжные пушки на грот-мачте, а все морские пехотинцы — стрельба из мушкетов, в четверг — мичманы из пушки и карронады.
— Ха, ха, — рассмеялся Джек, — я знал, что из этого ничего не выйдет — соревноваться в латыни с доктором. Помню, как он сразил наповал полного адмирала своим аблативным абсолютом.
Броук вежливо рассмеялся, но стало ясно, что он не привык к возражениям, не обладал тонким чувством юмора своего кузена, и ему не нравится что-либо отдаленно относящееся к непристойностям. В целом, он был скорее серьезным и мрачным человеком, и вернулся к теме стрелкового оружия и пушек с большей серьезностью и значимостью, чем это заслуживало. Броук описал тренировки, разработанные им для фрегата, и которые экипаж «Шэннона» регулярно выполнял на протяжении прошедших пяти лет и даже долее: в понедельник — матросы главных батарей стреляют по цели, во вторник — команды вертлюжных пушек, в среду — вертлюжные пушки на грот-мачте, а все морские пехотинцы — стрельба из мушкетов, в четверг — мичманы из пушки и карронады.
— Господи, Филип, это должно влетать тебе в круглую сумму, — сказал Джек, думая о тоннах пороха по восемь гиней за бочонок, улетучивающихся вместе с дымом: по половине английского центнера на каждый бортовой залп «Шэннона», не говоря уже о ядрах.
— Да. В прошлом году я продал луга около дома священника — помнишь, где мы раньше играли в крикет с детьми пастора?
— Не повезло с призами?
— О, мы захватили их достаточно много, по крайней мере, за это крейсерство, но я почти всегда сжигаю их. На днях отослал пару недавно захваченных, хотя это стоило мне мичмана, старшины-рулевого и двух первоклассных матросов. Но и то лишь потому, что они из Галифакса. Иначе я предпочел бы сжечь их.
— Это героически, — сказал глубоко потрясенный Джек, — но разве это не огорчает команду?
— В обычные времена это вряд ли сошло с рук, но сейчас все по-другому. После «Герьера» я созвал их на корме и сказал, что если мы будем посылать призы в Галифакс, нам придется укомплектовывать их и, таким образом, ослаблять свой корабль — у нас будет меньше шансов прикрыть свою спину, если мы встретим один из их тяжелых фрегатов. Матросы — разумные люди, знают, что у нас мало судов на этой станции и как маловероятно заполучить обратно призовую команду прежде, чем мы заберем ее сами, и они хотят прикрыть свою спину так же, как и я. Поэтому они согласились, никаких перешептываний, никаких угрюмых взглядов, ничего подобного. Они знают, что я теряю в двадцать раз больше.
Джек кивнул — это был самый поразительный случай самоотречения.
— Ясно, — сказал он, — итак, ты тренируешь мичманов отдельно. Это — очень хорошая идея, они не смогут учить обязанностям других, если не могут сделать лучше сами. Очень хорошая идея.
— Так и должно, Джек — я давным-давно позаимствовал это у тебя. Увидишь, как они практикуются в том, о чем ты проповедовал сегодня днем. Возможно, сэр, — обратился он к Стивену, — вы тоже захотите увидеть и осмотреть судно. Я внес некоторые изменения в прицелы, что могло бы заинтересовать склонный к науке ум.
Подавив зевок, Стивен сказал, что будет счастлив, и вот по трапу они поднялись на залитый солнцем квартердек. Офицеры сразу перешли на подветренную сторону, и Броук начал экскурсию с медной шестифунтовки в специально прорезанном для нее порту.
— Это — моя собственная, — сказал он, — и я использую ее главным образом для молодежи и судовых мальчишек. Они могут накатывать ее без вреда для здоровья, и к настоящему времени уже могут вполне прилично наводить. А здесь мой более ранний прицел…
— Но что это? — поинтересовался Джек.
— Отвес, — сказал Броук. — Тяжелый отвес. Когда он на нулевом уровне по этой шкале, вы видите, палуба горизонтальна, и на дистанции прямого выстрела пушка поразит свою цель, даже если наводчик не увидит ее из-за дыма. А позади каждого орудия есть врезанный в палубу компас и по нему можно доворачивать ствол когда матросы ослеплены. Знаешь же, как стелется дым, когда нет сильного ветра, и как ошеломляет тяжелая канонада.
Джек кивнул, заметив, что в таких случаях с трудом видишь своего соседа, не говоря уж о враге.
Затем настал черед карронад — уродливых, приземистых, большеротых штуковин — и кормовых ретирадных пушек: длинных, изящных и опасных. Состоялась крайне аргументированная дискуссия по поводу лучших брюков для карронад, удобнейшего способа воспрепятствовать их опрокидыванию. Потом вперед, вдоль шкафута, к баку и его вооружению: снова карронады, а также погонные орудия.
— Вот моя любимая, — сказал Броук, похлопывая девятифунтовку правого борта. — С зарядом в два с половиной фунта она бьет так метко, как только пожелаешь, невероятно точная на тысяче ярдов. У нее мой облегченный прицел, потому что из нее стреляет только самый лучший расчет: остальные вы увидите на главной палубе.
— Мне это нравится, — сказал Джек.
Они пересекли бак, и он заметил пару матросов, висящих под бушпритом и занятых с носовой фигурой, которая в официальных умах не символизировала ни сельское хозяйство, ни пиво, ни правосудие, но реку Шэннон, тщательно раскрашенную все той же печальной сине-серой краской, покрывавшей борта фрегата.
— Господи, Филип, неважно есть призы или нет, ты же мог позволить для носового украшения немного киновари и позолоты? — сказал Джек, когда никто не мог их услышать.
— О, что касается этого, — сказал Броук, — мы всегда были очень неброским кораблем, ты же знаешь, не то что бедный старый «Герьер», со всей его шпаклевкой и краской. Осторожнее доктор, — вскричал он, ловя за руку Стивена, поскольку крен фрегата угрожал сбросить того вниз, в передний люк.
Длинная, низкая орудийная палуба и главное вооружение корабля: массивные восемнадцатифунтовки, крепко принайтовленные напротив своих портов по оба борта, со станками, окрашенными в тот же тускло-серый цвет, так что они походили на мощных животных, привязанных к палубе, например, носорогов. Туда-сюда вдоль рядов пушек, среди занятых работой групп моряков, офицеров и молодых джентльменов. По давней привычке Джек кланялся бимсам, Броук шел выпрямившись и, рассказывая о каждом орудии, лучился энтузиазмом.
Все пушки были оборудованы простыми, гениальными, прочными медными прицелами, изобретенными капитаном, и кремневыми замками. Любому замку Джек предпочитал добрый старый фитиль, и когда они, поднимаясь на палубу, заспорили по данному поводу, Стивен почувствовал, что усталость вот-вот затопит с головой: пудинг накрыл его словно крышка гроба. Он пробормотал что-то о необходимости позаботиться о пациенте и ушел, едва замеченный в пылу спора. Но вместо того, чтобы пойти сразу в каюту, доктор прошел в кормовую часть, вдоль квартердека к гакаборту и некоторое время стоял там, уставившись на кильватерную струю и лодки, буксируемые за кормой — их жалкую плоскодонку, баркас и собственную гичку капитана Броука.
Стивен размышлял о капитане Броуке, который оказался еще более увлеченным и решительным человеком, чем он предполагал ранее. Аскетичным и без сомнения довольно робким в личных отношениях: складывалось впечатление, что у своей команды он не вызывал такой же привязанности как Джек Обри, но без всякого сомнения, она его сильно уважала.
Ему показалось, что Броук живет в состоянии необычайного напряжения, как будто несет весьма тяжелый крест, а преувеличенная забота о пушках и судне помогает ему выдерживать тяжесть. Было бы интересно встретить миссис Броук. Независимо от характера, крест заключался в ней. Совершенно очевидно, что в гордом человеке единственным признаком наличия такого креста является привычная сдержанность и молчаливое самообладание, которые он подметил в Броуке. К Стивену присоединился хирург «Шэннона» и они заговорили о морской болезни, тщетности физического лечения с одной стороны и удивительном эффекте эмоций с другой, по крайней мере, в некоторых случаях.
— Вон тот человек в проходе левого борта, там, — сказал хирург, — в полосатых панталонах, жующий табак и сплевывающий через сетку с гамаками — это капитан американского брига, захваченного нами несколько дней назад. Только выскользнул из Марблхеда, а на рассвете появился уже у нас прямо с подветренной стороны, и мы его сцапали одним махом.
— Как?
— Одним махом. Чувствовал капитан себя скверно — говорит, так с ним всегда в первые дни в море — ему, блюющему, помогали взобраться на борт. Безнадежный случай: едва мог стоять, не заметил даже, как его захватили. Но в момент, когда он увидел свой бриг в огне — о-о-о, какая перемена! Вернулись цвет лица, гнев и страсть — полное излечение: топал ногами, божился, называл груз стоимостью двадцать восемь тысяч долларов и незастрахованный — разорение его владельцам. Излечился. С той поры никакой тошноты, стал философом. Хотелось бы мне сказать то же самое.
— А разве вы не философ, сэр?
— Нет, сэр. Я не могу вынести, видя, как горят призы. С половины моей доли от этих последних двадцати четырех — двадцати четырех, сэр, клянусь честью! — я бы купил себе неплохую практику в Танбридж-Уэллс, а с полной долей практика мне вообще больше не нужна, стал бы помещиком. Как я надеюсь, что этот злосчастный «Чезапик» выйдет, чтобы мы могли вернуться к нашему легализованному пиратству.