Руперт Четуин
ДВЕРЬ НА СТРАНИЦЕ,
или
Моя жизнь в двух мирах
— Неплохо, — заметил Квентин.
— Да, наконец-то определился.
— С третьего раза, как и положено.
Следующая страница начиналась так:
«Мы все думали, что с Мартином когда-нибудь случится беда, и она в самом деле случилась — только не совсем такая, как мы ожидали».
Руперта, как видно, удовлетворила только первая фраза: весь остальной лист был оторван, остался только сиротливый клочок с началом. Далее кто-то, предположительно автор, вырвал целиком еще пять страниц.
У Плам отпало желание читать дальше. Она как-то упустила из виду, что ее прадед, а также его брат и сестры были реальными людьми и каждый из них прожил свою реальную жизнь. У них были реальные надежды, мечты и секреты, и все это приняло не такой оборот, как им бы хотелось. У них свои истории, у Плам своя, и неизвестно еще, как для нее-то все обернется.
После фальстарта Руперт стал писать бегло, с минимальными знаками препинания и редкими исправлениями — кажется, даже не перечитывал за собой.
«В первый раз это случилось на вечере тети Мод. Она тогда часто устраивала приемы, что, по мнению некоторых, не совсем сочеталось с жертвами, которые мы все, как верноподданные, должны были приносить в трудные военные годы.
Предполагаю, что тетя жила с размахом. Дети, как известно, далеко не все понимают — это в полной мере относилось и к нам, зато мы все видели.
Мы видели, как приглашенные музыканты настраивают свои инструменты, канифолят смычки, сливают слюну из клапанов в пустые бокалы. Видели, как леди страдают от тесных туфель, а джентльмены от тесных воротничков. Видели, как слуги, входя в салон, стирают с лиц всякое выражение. Таскали канапе с подносов и мелочь из карманов пальто.
От разговоров о войне нам делалось скучно, от флирта еще скучнее, но другие темы там не затрагивались. Если тетины вечера и были блестящими, как принято говорить, мы их не воспринимали как таковые. Нам уделяли внимание разве что молодые люди, сменявшиеся на каждом приеме, да и те это делали с единственной целью угодить тете Мод.
Напрасно старались: интерес к детям не входил в ценимые ею качества и делал их в ее глазах сентиментальными хлюпиками.
Где-то через час после прибытия первых гостей начинались танцы, и тетушка томно склоняла стан на крышку рояля. Никто не вспоминал, что нам давно пора спать, — мы сами потихоньку уходили и забирались на самый верх Докери-хауса. Тетя Мод находила это название претенциозно-викторианским, но мы любили его как раз по этой причине.
В один такой вечер Мартин заинтересовался большими часами, одиноко стоявшими в боковом коридоре. Он был природный механик и не мог пройти мимо чего-то столь сложного и красивого. Мне, как младшему брату, полагалось бы разделять его увлечение, но я в детстве не увлекался ничем, кроме книг. Ни игры, ни рисование, ни музыка, ни математика не интересовали меня. Неудивительно, что Мартин, как я выяснил позже, считал меня таким же слабаком, как и юношей, пытавшихся угодить тете Мод. Но в грядущей катастрофе, как мы скоро увидим, сильные погибли, а слабые уцелели.
Помню, как Фиона просила Мартина перестать, боясь, что он сломает часы, а Хелен за него заступалась. Хелен обожала непогрешимого в ее глазах Мартина и вечно бранила всех остальных. Фиона, надо сказать, опасалась напрасно: Мод в этой части дома почти не бывала, а если даже и увидела бы, что часы больше не ходят, решила бы, что они остановились давным-давно. Вникать в такие мелочи было не в характере нашей тети.
Джейн на этот счет не высказывалась. Она вообще ничего не говорила, если ее не спрашивали, да и на вопросы не всегда отвечала.
Мартин открыл футляр и стал бормотать „вот черт“. Даже Хелен одергивала его, когда он ругался, что частенько случалось с ним после отъезда отца во Францию. Был, к слову сказать, 1915 год, и отец служил лейтенантом в полку Артистс Райфлс, которому предстояло принять участие в самых жестоких сражениях Великой войны. Я в это время рассматривал занятную паутину в углу, но вернулся к остальным, надеясь, как видно, что Мартин и Хелен крупно поссорятся.
Часы эти были настоящим страшилищем. Их циферблат со всеми его стрелками, цифрами и символами походил на сердитый, нахмуренный лик — Мартин, чтобы лучше его видеть, подтащил к часам табурет. Из открытого футляра тянуло холодом и сыростью, как из пещеры. В этот самый момент часы пробили девять вечера, и Джейн широко зевнула. Мартин свирепо посмотрел им „в лицо“, взъерошил себе волосы и соскочил на пол.
— Вот черт, — повторил он. — Загляни в футляр, Рупс, — что ты там видишь?
Я послушно заглянул, а Мартин схватил меня и попытался запихнуть внутрь. Он всегда норовил припечатать меня к стенке или столкнуть с лестницы, полагая, что это смешно, а я не особенно обижался: скучали мы в этом доме до одури.
— Оставь его, Мартин, — не слишком строго велела Фиона. Мы с ним стали бороться и раскачали часы. Он был сильнее, но я занял более выгодную позицию, заклинив собой футляр. Может быть, все вышло бы иначе, будь победа на его стороне, но он отпустил меня, видя, что шутка не удалась. Я раскраснелся и тяжело дышал, воротничок у меня съехал на сторону.
— Нет, ты правда посмотри, — сказал Мартин. — Там нет ни механизма, ни маятника — как они, по-твоему, ходят?
Эта тайна никого не заинтриговала. Джейн ковыряла обои, Фиона закатила глаза, подразумевая „уж эти мальчишки“.
— Ладно, — сказал Мартин, — сам залезу.
Он твердо вознамерился выжать из этих пустых часов хоть что-то забавное: думаю, он, как старший, считал своим долгом развлекать нас. Вряд ли он мог поместиться там — плечи у него уже и тогда были довольно широкие. Помню, как озадаченно он нахмурился, не сумев нащупать заднюю стенку, как засунул в футляр голову. Прямо фокус какой-то, ящик Гудини.
Медлил он не больше секунды: ступил туда одной ногой, потом двумя — и пропал. Фиона, раздраженная непонятным фокусом, сунулась в часы вслед за Мартином. Семилетняя, маленькая ростом, она легко поместилась там и тоже исчезла.
— Джейн, — позвал я. Ей тогда было никак не больше пяти — сейчас мне трудно в это поверить. — Джейн.
— А где Фи? — спросила она, подбежав ко мне и Хелен. Для нее это была длинная речь. В этот миг из часов вывалились Мартин с Фионой — он как сумасшедший, она в блаженном забытьи. Первым делом, еще до их необычной одежды, я заметил, что они загорели, окрепли и пахнут свежей травой, а волосы у них отросли на дюйм.
Время в Филлори идет не так, как у нас. Они там провели целый месяц. Об этом их первом приключении Кристофер Пловер позднее написал книгу „Мир в футляре часов“, а для нас, пятерых детей Четуин, это стало началом и одновременно концом всего».
ГЛАВА 17
«Почти все последующее описано Кристофером Пловером в его серии книг о Филлори — довольно талантливо, надо сказать. Я примирился с его творчеством и не критикую его, но нашу историю, как вы скоро узнаете, он рассказал не полностью.
На одном различии, однако, я настаиваю очень решительно. То, что Пловер наивно представил как вымысел, есть чистая правда. Филлори не было плодом нашего воображения. Мы не раз путешествовали туда и обратно и провели там значительную часть нашего детства. Этот мир реален как нельзя более».
«Реален как нельзя более» Руперт подчеркнул так, что чуть не прорвал бумагу — казалось, что она не выдерживает всей тяжести смысла, вложенного автором в эти слова.
Плам не до конца понимала, что пугает ее в этом повествовании, но наконец поняла: она ожидала, что это будет типичный рассказ о благополучном английском детстве с хоккеем на траве и воспоминаниями о том, как Пловер писал свои книги. Но Руперт, похоже, собирался продолжать в том же духе и настаивать, что Филлори существует на самом деле.
Возможно, безумие у Четуинов в роду. Жалея, что не может исцелить травмированную страницу, Плам стала читать дальше.
«Мне трудно писать эти слова, зная, что им никто не поверит. Я на вашем месте тоже не поверил бы и бросил читать этот бред. Но это правда, и ничего другого я написать не могу.
Я не сумасшедший и не лжец. Клянусь в этом всем, что для меня свято. Сказал бы „как перед Богом“, но вы, скорее всего, имеете в виду не совсем того бога.
После Мартина и Фионы, через ту же дверь в футляре часов, Филлори посетили мы с Хелен. Все было примерно так, как это описано в „Службе времени“: мы пережили массу приключений за пять минут, прошедших в пыльном коридоре старого дома. Джейн больше не хотелось спать, и мы отправились в Филлори впятером.
Я прямо-таки вижу, как вы качаете головой. Неправильно! Они всегда отправлялись по двое! Так вот что: идите вы к черту вместе со своим Пловером. Мы часто ходили туда впятером, и это вполне понятно.
Я прямо-таки вижу, как вы качаете головой. Неправильно! Они всегда отправлялись по двое! Так вот что: идите вы к черту вместе со своим Пловером. Мы часто ходили туда впятером, и это вполне понятно.
Правда в том, что мы рассказывали Пловеру не обо всех своих приключениях, и он тоже, по собственным соображениям, исключал кое-что. Например, то, что не укладывалось в сюжет. Не хочу показаться мелочным, но меня он представил в недостаточно выгодном свете. Я нес караул у ворот Белого Шпиля во время Долгого Вечера. Я добыл Меч Шестерых и сломал его на вершине горы Мерривезер, но у Кристофера Пловера вы об этом не прочитаете.
Я, конечно, был не столь красив и героичен, как Мартин. Второсортный материал, как выражаются в литературных кругах. Должен, впрочем, признать, что самого плохого обо мне Пловер тоже не написал. Он просто не знал этого, да и никто не знал, кроме Мартина.
Как бы там ни было, с той ночи мы все стали жить двойной жизнью. Опекун более внимательный, чем тетя Мод, непременно заметил бы наши постоянные перешептывания, загорелые лица и волосы, отраставшие в особенно долгих походах, но она не замечала. Люди склонны видеть лишь то, на что у них есть объяснение.
Все, кто ведет тайную жизнь — шпионы, преступники, беглецы и неверные супруги, — знают, что фасад поддерживать нелегко. Одним это удается лучше, другим хуже. У меня обнаружился настоящий талант врать взрослым; сейчас мне кажется, что в некоторые экспедиции меня не брали лишь потому, что я хорошо прикрывал остальных. Я сочинял бесчисленные истории — невероятные, но куда менее фантастические, чем правда, — объясняя, почему кто-то из нас не пришел в церковь, на урок или к чаю.
Мы научились очень быстро переодеваться из филлорийских одежек в свои, пока нас не застукали, но что прикажете делать со следами боевых подвигов? Синяки и царапины тоже требовали какого-то объяснения. Во время охоты за разбойниками близ Кориании Мартина ранили стрелой в ногу, и он целый месяц залечивал рану в Филлори.
Обиднее всего было, многому научившись, притворяться незнайками и неумехами. Я со смеху покатывался, глядя, как Фиона, великая охотница Леса Королевы, разыгрывает комические сценки, пытаясь натянуть маленький девчоночий лук.
В конце концов нам это надоело. Джейн как-то попросту умчалась галопом с урока верховой езды, перемахнула через каменную ограду и скрылась в лесу, улюлюкая как кентавр. Мы все тоже перестали прикидываться. Хочется людям изумляться — пусть себе изумляются.
Часто, когда путь в Филлори закрывался, мы, исчерпав все возможности дома, библиотеки, земель и прислуги Докери-хауса, пробирались через дыру в изгороди в поместье мистера Пловера. Тогда ему было немного за сорок, но мы из-за ранней седины считали его стариком. Поначалу, думаю, мы привели его в ужас — своих детей у него не было, и он не умел обращаться с ними, особенно с такой оравой, как мы. Родителей нам в ту пору заменял двенадцатилетний Мартин, и мы под его опекой росли настоящими дикарями, непослушными и крикливыми. В первое же свое вторжение к нему мы столкнулись с главной проблемой американцев в Англии: они слишком боятся англичан, чтобы грубить им, но при этом не умеют быть вежливыми. Мы использовали это в своих интересах. Не решаясь нас выгнать и не зная, чем занять, он в третьем часу дня предложил нам чаю.
Не слишком обнадеживающее начало. Мы кидались корками, дрались ложками, хихикали, шептались, задавали нескромные вопросы, но должное угощению все-таки воздавали: печенье и домашний мармелад были очень вкусные. Вряд ли Пловеру доставил удовольствие наш визит, но этот состоятельный, уже отошедший от дел холостяк скучал, вероятно, не меньше нашего — и мы терпели друг друга.
Мы не догадывались, что это малоудачное посещение станет первым из многих. Я только теперь понимаю, какими сердитыми детьми мы были тогда. Мы злились на отсутствующих родителей, на тетю Мод с ее дурной репутацией и многочисленными поклонниками, на войну, на Бога, на то, что мы не такие, как нормальные дети. Но взрослые не признают за детьми права на гнев, а сами дети не знают, как это называется, и гнев ищет себе выхода другими путями.
Именно он подзуживал нас соревноваться в нарушении всевозможных приличий. Победительницей стала Фиона, с почти чувственным удовольствием проболтавшаяся соседу о Филлори.
Это было нарушением не только земного, но и филлорийского этикета. Она проявила неуважение не к мистеру Пловеру, а к Эмберу и Амберу, взявшим с нас клятву молчать. Никто из нас до сих пор не произносил слова „Филлори“ при ком-то из взрослых. Мы даже небыли уверены, что сможем это произнести. Верили, что потусторонняя магия овнов запечатывает наши уста.
Выходит, не запечатывала. За столом воцарилось молчание. Фиона дрожала от победного восторга и ужаса перед совершенным грехом. Мы ждали, что ее вот-вот поразит громом.
— Филлори? — повторил мистер Пловер со своим чикагским акцентом. Похоже, он радовался, что у него появилась тема для разговора с нами. — Это что же такое?
— Мы иногда ходим туда через дверку в часах, — небрежно пояснил Мартин. — Это не на Земле.
Все преграды рухнули, и мы наперебой затараторили каждый о своих приключениях.
Смешно, право. Пловер слушал очень внимательно и даже делал заметки. Получив доступ к сокровищнице детского воображения, он, вероятно, вообразил себя новоявленным Чарльзом Кингсли или Чарльзом Доджсоном.[19] Сам он, сухарь-счетовод, воображением не обладал вовсе, и наше служило ему чем-то вроде протеза. Начиная каждый раз со светской беседы, он рано или поздно тянулся к блокноту, который всегда имел под рукой, закидывал ногу на ногу и спрашивал со своим особым выговором, не американским и не английским:
— Ну, а что там в Филлори новенького?
Мы были только рады рассказывать об этом кому-то, даже такому скучному типу, как Пловер. Филлори переставало быть игрой и становилось реальностью. У нас появилась аудитория.
Иногда мы что-то выдумывали и хохотали до колик, воображая, что сказали бы сэр Пятнисс или Король-Пенек о наших лиственных птицах и великанах, которые питаются облаками. Чушь какая! Хелен, немногим богаче Пловера по части фантазии, не блистала в этой игре и не могла придумать ничего, кроме ежиков: морских, говорящих, Огненного Ежа. Пловер все поглощал без разбору и сомневался только в совершенно подлинной бархатистой Лошадке. Мы уговорили его и про нее написать: бедняжка могла бы обидеться, если бы о ней умолчали.
Только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, в каком напряжении мы находились, постоянно перемещаясь между той реальностью, где мы были королями и королевами, и другой, где существовали в качестве никому не нужных детей. От этих внезапных повышений и понижений кто угодно свихнулся бы.
Пловер поделил наши истории на пять книг, но в действительности все происходило далеко не так просто и аккуратно. По его версии, мы посещали Филлори только на летних каникулах — за одним исключением в „Службе времени“, — на самом же деле бывали там круглый год. Решали не мы: все зависело от воли самого Филлори. Мы никогда не знали, когда оно сочтет удобным принять нас и откроет нам дверь — летом, зимой, днем или ночью. Иногда портал месяцами стоял закрытым; мы начинали думать, что с нашей красивой галлюцинацией покончено навсегда, и это было похоже на отказ одного из органов чувств. Мы нервничали, ссорились, обвиняли один другого. Это ты, говорили мы друг другу, прогневал(а) Эмбера или Амбера, нарушил(а) какой-то закон и тем лишил(а) всех остальных доступа в Филлори.
Я подозревал даже, что остальные в эти долгие перерывы просто не берут меня в игру и потихоньку смываются в Филлори, ничего мне не говоря.
А потом все вдруг начиналось снова, как будто и не прекращалось. В один ничем не примечательный день Фиона или Хелен влетала в детскую в пышном придворном платье, с уложенными в корону косами, и кричала: „Угадайте, где я была!“ И мы понимали, что ничего не кончено. Середины не было: либо пир, либо голод. Однажды, кажется в 1918-м, мы половину лета провели в Филлори. Порой это даже пугало: лезешь в шкаф за чистой рубашкой и вдруг видишь перед собой роскошный филлорийский луг, или пляж, усыпанный ракушками, или ночной лес. Никто из нас, насколько я знаю, не отказывался от таких приглашений; не знаю даже, могли ли мы отказаться. Бывали и досадные случаи: собираешься, например, с няней в город, выдают тебе шиллинг на сласти, а после конюх обещает покатать тебя на серой кобыле. Хочешь достать из-под кровати второй башмак… и поднимаешься с пола в замке Белый Шпиль. Возвращаешься через три недели (хотя для других прошло всего пять минут) и обнаруживаешь, что потерял деньги, забыл, куда собирался, и все остальные дуются на тебя за то, что ты заставил их ждать.
В то лето Филлори, похоже, нуждалось в нас особенно сильно и в своей ненасытной любви забирало к себе когда только можно. Ехали мы, помню, в город на велосипедах и вдруг увидели, что к нам приближается маленький смерч, крутящий сухие листья. Не успел Мартин вымолвить „черт“, вихрь подхватил их с Хелен и унес в волшебное королевство.