Но самое главное — неожиданность.
Недоброжелатели мэра столицы Лужкова старательно вдалбливали ей в головенку, что Москва — самый дорогой город страны. И чуть ли не мира. Там, мол, изнемогают от высоких цен. Попутно и всей остальной стране внушали, что чистота и относительное благополучие Москвы не за счет умелой и кропотливой работы мэрии, а исключительно за счет взвинченных цен и денег. Короче, мол, не в том дело, что Лужков — настоящий Хозяин с большой буквы, радеющий изо всех сил о своих избирательницах, а всего лишь в стечении обстоятельств.
И восприимчивая к пропаганде Данилова незаметно для себя в это уверовала. Оттого и дернула домой столь решительно. Верила, что чем дальше от столицы, тем все дешевле. Рассчитывала, что дома прекрасно обойдется пенсией и накоплениями, сделанными в Подмосковье.
Ценовой климат в столице Урала наглядно опроверг этот впитанный Борисовной миф. А крах иллюзий — штука болезненная.
Да тут еще такой удар: основная еда — хлеб да картошка — оказались в Екабе гораздо дороже, чем в столице.
Потеряв вдруг всякий интерес к перебранке, Полина Борисовна отошла к магазинчику секонд-хэнда и прислонилась к его шершавой стенке. Ее мутило, ноги не держали, пот струился по лицу и шее.
Суетливо нашарив облатку лекарства, она выдавила таблетку и торопливо проглотила. Сейчас ей станет легче.
Вот сейчас разожмется судорога, сдавившая сердце.
Но вместо облегчения сердце сдавило еще сильнее.
Если начальство хреновое, то и менты бедные. А если служакам на закуску хватает, то, значит, и начальство у них строгое, служба требует: обеспечь тыщу рубликов и не меньше! Выборы скоро, пора методом всенародной складчины скрести бабло для поддержки нужного человека. Поэтому сержант Шинкарев и рядовой Павленко с особой бдительностью осматривали вверенную им территорию. Но пока впустую. Деревенские торговки уже сами себя «обилетили». Прилегающие к улице 8-го марта магазинчики тоже кому надо что надо уже отстегнули, так что наездам не подлежали. Пока. А подвыпивших, удобных для обшмона, что-то не наблюдалось. Рано, да и жара.
Вдруг Павленко заметил старуху, болезненно шатавшуюся возле секонд-хэнда, и пихнул приятеля в бок:
— Глянь, бабка прибалдела, что ли? Сержант лениво обернулся:
— Где? А-а... От жары небось. Давай, пошли отсюда.
— Может, скорую вызвать? — вяловато спросил Павленко.
— Ага, ты ей еще искусственное дыхание будешь делать, — заржал опытный Шинкарев. — Из рота в рот, да? Ну, вызовем скорую, так караулить придется до нее. Не люблю старух. Возни до черта, а в отчет не идут. Ни благодарности не дождешься, ни шмонать у них нечего.
Менты, деловито поигрывая дубинками и обсуждая свое, девичье, ушли по 8-го марта. Их ждали объекты, уклоняющиеся от святого дела — сбора средств на выборы.
Но главное: менты недолюбливали капризных, жадных и вечно на что-то жалующихся терпил-налогоплателыциков.
И те отвечали им полной взаимностью.
Полина Борисовна чувствовала, что вот-вот задохнется. Она из последних сил достала вторую таблетку. Проглотив ее с таким трудом, будто наждак глотала, она с отчаянием прислушалась к своему телу. Облегчение не приходило.
Виски сдавило еще сильнее, а в сердце точно шурупы вкручивали. Темная волна затопила мозг. Данилова покачнулась, пытаясь скрюченными пальцами за что-нибудь уцепиться, но не устояла и осела на асфальт. Теряя сознание, она увидела блеклое, сереющее небо, равнодушно отворачивающееся от нее.
Затылок старухи хрустнул, ударившись о камень, и блаженное небытие наконец-то приняло ее в ласковые объятия.
Предсмертная исповедь
Для совестливого врача профессиональный опыт несет боли не меньше, чем сноровки. НиколайМихайлович Брылий, сухощавый, моложаво выглядевший, если бы не седые виски, знал это по себе. Еще вставляя в уши стетоскоп, и наклоняясь над старушкой, он сразу увидел: жить ей осталось всего ничего. Десятки подробностей — вывернутая шея, цвет сосудов на закатившихся глазах, пульс, испарина, оттенок кожи... — детали, не осознаваемых уже по отдельности, выдали и диагноз, и анамнез: болезнь плюс повреждение шеи при падении.
Окончательно все прояснила начатая аптечная облатка, зажатая в руке больной. Брылин уже не раз встречался с подобным: женщине стало плохо — жара, стресс — она приняла таблетку, но та оказалась фальшивой.
Не мало снадобий в аптеках Екабе — фальшивки. Проверять товар, когда все силы нацелены на прибыль, некогда и некому. Возникать и жаловаться по этому поводу — опасно. Все знают, кто крышует фармацевтику. И как он злопамятен. Так что, бабке -повезло, если под видом лекарства она приняла малополезные витамины. А вот если в таблетке смесь, опасная при таких заболеваниях, то дело швах.
Когда воровская медицина свое дело сделала, врач уже бессилен.
Но Брылин сдаваться не собирался. Всегда есть шанс на чудо, а у него рука легкая. Не таких удавалось вытягивать с того света. Правда, как правило, не надолго. Больные в Екабе готовы тратить последнее на лекарства, но ни за что не изменять свое отношение к жизни. А когда жизнь смердит, то никакое здоровье не выдержит, и никакие лекарства не спасут.
Руки Брылина привычно массировали женщине сердце, его голос сухо и быстро отдавал распоряжения молоденькой фельдшерице об уколах. Лишь тогда-то, ли от лекарств, то ли от тряски на знаменитых ухабах Ленинского района, женщина приоткрыла блеклые глаза, Николай перевел дух: вовремя успели.
Может, еще и выкарабкается.
— Где... я? Почему... вы зеленые? — задыхаясь, женщина неожиданно сильно вцепилась в руку Николая. — Черти? Я уже там?
Видимо, она впервые видала врачей в современных блекло-зеленых бахилах и курточках. Впрочем, она не первая, кто принимал медиков скорой за чертей.
— Тише, тише, — склонился над бредившей Брылин. — Мы не черти, мы...
— Значит, ангелы?
— Тише, не надо говорить. Все обойдется.
— Нет...Я не могу... Мне надо... Я не могу так, с грехом... Есть на мне грех, Архангел! Отпусти мне по глупости моей... Нельзя было мне их брать, соблазнилась, дура старая... На старости лет воровкой стала... Прости!
— Все хорошо, — пытался остановить лихорадочный бред Брылин, — вам нельзя говорить, успокойтесь...
— Не могу! Не могу я успокоиться, — приподнявшись, вдруг громко и ясно сказала старушка. — Не хочу помирать во грехе!
— Ага, зато жить в грехе можно, — сварливо отозвалась фельдшерица Риточка, которая недавно стала истовой мусульманкой, а потому судила обо всех размашисто, как старый кавалерист-рубака.
— Перестань! — шикнул на нее Николай, и погладил больную по руке, стараясь разжать хватку, от которой его пальцы уже начали синеть.— Тише, вам нельзя говорить.
—Не-ет, батюшка, мне молчать нельзя... Я ж взяла! Взяла, понимаешь? Я была у подруги... мне надо было... Ну, я и пошла домой-то. На остановку автобусную, к оперному-то. Мне ж 50-й надо, автобус-то... Дворами пошла, напрямик, за Домом Офицеров. И мимо того самого дома на Шарташс-кой. Там так... деревья, кусты и тропка удобная. А сумерки уже, вот и споткнулась, дура старая... О -ох, плохо мне, плохо. Помираю, отец родной?
—Да что вы, что вы... Мы вас...
—...запнулась я об нее, - все говорила и говорила, не слыша его, упрямая старуха. - Сумочка такая: маленькая, но толстенькая... Я подняла, и чувствую: там — деньги. Дорогая сумочка-то, почти новая еще. Не обеднеют, думаю... Грешна я, батюшка, грешна: украла я, дура старая, ту сумочку! И убежала домой. Стыдно-то как... Прости, не понимала я, что творю! А там ведь и впрямь деньги были, много денег: триста долларов не наших и валюта... марки, что ли. И эти, как их? Визитные штучки такие... Прости меня, дуру старую! — женщина плакала, говоря все тише.
—Ничего, ничего, — поглаживая ее руку, приговаривал Брылин. Он почувствовал, что больная, высказываясь, успокаивается.
—А на другой день... — уже совсем тихо, из последних сил договаривала Полина Борисовна,
— по телевизору про смертоубийства сказали. Про этого, ну — чьи штучки в той сумочке были, которую я... Но я же не могла уже! Раз деньги эти проклятые взяла, как я могла признаться? И я быстренько...
—Ничего-ничего, сейчас вам полегчает, — врач с трудом разжал пальцы бабуси, но та тут же вцепилась в рукав блекло-зеленой куртки. Казалось, не за него она цепляется, а за саму жизнь:
—В обчем, уехала я к дочке... Уехала, а деньги те грешные на подарки ей да внуку потратила... Мой они грех, мой! Не дай горю на дочку и внука упасть... Прости, пусть только я... и только мне пусть...
Сдав пациентку в больницу и решив все формальности, Брылин напрочь выбросил из головы бред старушки. Мало ли чего услышишь от людей, которые сами не знают, на каком они нынче свете.
Но на следующем дежурстве фельдшерица Риточка вдруг ют с того ни с сего сказала:
—Помните, Николай Михайлович, мы в прошлый раз старушку на Фрунзе подобрали?
—Это которая головой хлопнулась и бредила?
—Ну да, головой. Так вот, она и не бредила, оказывается!
—Бредила, не бредила... Тебе-то что? Ты бы, Ритуся, лучше...
—Да послушайте вы меня! — перебила та восторженно. — Я потом, меня как в сердце ударило, вспомнила: а помните, на Шарташской было жуткое убийство? Года два назад, помните?
Риточкины глаза сияли предвкушением сенсации, и Брылин не стал портить ей удовольствие. Подыграл:
— Смутно что-то. А что?
— Да как же вы не помните?! Там четверых зарезали, четверых сразу! Депутата одного, двух его друзей и женщину еще! Молодую.
— Какого депутата? - не сразу сообразил Николай. — А-а... Этого, как его? Заровского, молодого самого?
— Сто процентов! Только не Заровский он, а - Затовский. И он еще жив был, когда... ну, когда их обнаружили. Его повезли, но он по дороге скончался. И знаете, кто из наших тогда выезжал туда на вызов? Кто этого депутата не довез?
Нехорошее предчувствие заставило Брылина отвести глаза и промолчать. Вот так человек, еще не увидев, ощущает пропасть у своих ног и отшатывается, одолевая притяжение бездны. А бездна манит, затягивает, и человек осторожный даже заглянуть в нее опасается. Он вжимается в скалу и бочком, по шажочку проходит опасное место.
Но фельдшерица Риточка молода, ей по возрасту положено лезть на рожон, испытывая свой лимит везения. И она, округлив и без того огромные от макияжа глаза, трагическим полушепотом выпалила:
— Лукин его, этого депутата, не довез! Помните, тот Лукин, который еще, когда мы бастовали, голодал и что-то себе надорвал? И — помер, промните?
Доктор Лукин действительно умер вскоре после забастовки отчаявшихся от безденежья медиков. И умер он при мутноватых обстоятельствах, которые было не принято вспоминать в медицинской, сильной своей круговой порукой, среде. То ли Лукин сам наложил на себя руки, то ли кто-то из коллег не сумел сориентироваться в диагнозе и оплошал... Что из всего этого следовало, Брылину объяснять было не нужно. Однако Риточка в азарте объяснила:
— Значит, с тем убийством нечисто!
— С любым убийством, - машинально поправил Николай, - что-то обязательно нечисто.
— Да? — удивилась представительница поколения, выбирающего газировку. — Возможно. Но тут-то, получается, что старушенция та наша
— свидетель!
— Да какой она свидетель? Она ж и не видела ничего!
— Да ей и не надо было ничего видеть. Она же сумочку оттуда унесла! С визитками, помните, она говорила? А в сумочке той мало ли что могло быть, кроме визиток!
— Погоди, погоди. Убийство то где было?
— Как где? В квартире!
— Вот видишь. А сумочку бабка нашла на улице!
— Не на улице, а во дворе, - поправила Рита.
— Ну, а если и во дворе, ну и что? - Брылин лихорадочно придумывал слова, которые могли бы образумить девчонку немногим старше его дочери.
— Может, она никакого отношения к преступлению не имеет!
— Как это не имеет? А визитки? — удивилась фельдшерица. — Надо сообщить. Ведь это, может быть, путь к разгадке той страшной тайны! Я уже поговорила с бабкой. Она в той сумке еще, кроме денег... Кстати, я по ее просьбе позвонила соседям, чтоб деньги ей принесли. Да, и еще выяснила у лечащего: старушка-то вот-вот коньки отбросит. Пусть, пока не поздно, снимут с нее показания, или что там положено!
— Девочка, ты бы... - Брылин развел руками. — Ты пойми: это ведь не какие-то там слесари или пенсионеры по пьянке погибли. Это депутат областной Думы и его друзья... Это политика, а в ней такое всегда... И если бы там что-то можно было найти, они сами давно бы нашли. Если б захотели, то нашли бы. А ведь — ничего, тишина? Значит, либо не ищут, либо... В общем, не лезла бы ты в это дело, а? Если больная захочет, она сама милицию вызовет.
— Нет, я так не могу! Не по-божески это: знать что-то про убийство и молчать. А сама она вряд ли уже соображает, что и как.
— Да ты пойми: в наше время...
— Перестаньте! Знаю я, что вы скажете: кругом жулье, одни гады продажные вокруг. Неправда это! Это как раз сволочам выгодно, чтобы все думали, что все такие и никому не верили. Я же вот не ворую! И вы не похоже, чтобы воровали. Так чего нам поддаваться на их пропаганду?
Брылин вздохнул. Он знал этот тип людей. Даже сам был таким когда-то. Раньше они цитировали ленинские «Задачи союзов молодежи», и с радостными песнями ехали на ударные стройки, где кормили таежных комаров и гробили свою жизнь в промерзающих бараках. Их дети умирали от пневмонии, а они до сих пор с ностальгией вспоминают романтику и песни у костра ради светлого будущего... Самое странное, что и потом, убедившись, что будущее не такое уж и светлое, они все равно поминали свою молодую наивность с радостью и ностальгией. Так и сам Николай вспоминал то время, когда он смотрел на пациента без прикидки, как тот может отблагодарить.
— А что до розысков, - продолжала фельдшерица Риточка, - так они ж про сумочку ничего не знают! А в ней, может, имя убийцы, а?
— Девочка, как тебе объяснить... Я теперь вспомнил: менты раскопали, что они там, в той квартире, все сами друг друга поубивали. Вроде бы нашли там и презервативы, и все были вусмерть пьяные... Так что, представляешь, если сейчас вдруг окажется, что есть еще какая-то сумка? Да тебя с дерьмом смешают, лишь бы старого не ворошить! Причем, вовсе не факт, что та сумка вообще имеет отношение к тому делу! И что в ней визитки кого-то из убитых...
— А вот и имеет! Бабуся мне сказала, что визитки там были того самого депутата, Затовского, вот!
— Об одном тогда прошу: будь очень осторожна,— попросил Николай. — Очень! Менты сейчас разные бывают. Прежде, чем откровенничать с кем-то, хорошенько подумай и с кем-нибудь посоветуйся.
— Ладно! — задорно тряхнув челочкой, и не без кокетства поправив узкую бретельку топика, согласилась Риточка. — Посоветуюсь. Мне есть с кем!
Когда Брылин пришел на следующее дежурство, он обнаружил, что у него в бригаде новый фельдшер.
—А где Рита? — он испугался до дрожи, что девочка посоветовалась не с тем, с кем следовало.
—Ей повезло! Она путевку в Турцию по лотерее выиграла. Сегодня в ночь уже улетела! Везет же некоторым. А вам, Николай Михайлович, велено после дежурства к Прыдкову.