Юрий. Ах, ты уже включил запись? Ну, отец! Ну, хитрован!
Степан. Да, сынок, давай не тратить попусту дорогую магнитную пленку. Прилаживай свою грушу, считай мне пульсацию крови.
Пауза в записи.
Юрий.…забыл снова включить. Так вот, повторяю. Сегодняшняя доза сорок миллиграммов, то есть на десять миллиграмм больше, чем вчера. До испытания состояние подопытного…
Степан (добавляет, смеясь). Кролика…
Юрий…в норме. Идет двенадцатая минута эксперимента. Как самочувствие, подопытный?
Степан. Субъективно забирает сильнее, чем вчера. Жар, распирает изнутри. Попробую сосредоточиться – хотя сегодня это сложнее. Итак, моя цель – Заварзин. Вернее, человек, что раньше звался Александром Заварзиным. Где он? Что с ним? Прошло почти четверть века. Жив ли он? Могу предположить, если только он, конечно, не погиб – на войне либо в лагере, – что Саня сейчас ученый, в свое время он подавал большие надежды.
Юрий (вполголоса). Почему бы тебе, отец, не отправить лучше запрос в паспортный стол?
Степан. Что ты там бормочешь? А, впрочем, это идея. Дай-ка мне, сынок, телефонный справочник Москвы. Он там, в шкафу на полке. Заварзины, Заварзины, все Заварзины столицы… (Слышен шелест перелистываемых страниц.) Почему бы ему, несмотря ни на что, сохранить свою настоящую фамилию? Кого ему бояться, кроме меня? Да и кто я ему – тьфу, мелочь, щепка! Но, может, он выдал не только нас с братом? И какой из этих многочисленных московских Заварзиных – он? Да и в Москве ли он? А если вдруг да, есть ли у него телефон? Саня, голубчик, я очень хочу повидать тебя. Ну же, отзовись! (Жалобным голосом.) Ничего не вижу. (После долгой паузы, заполненной только прерывистым дыханием.) Вот он, вот! Черт, я наконец-то увидел его! Он на ступенях учреждения, почему-то в кругу детворы. Ах да, это школа. И это Москва. И это наши дни. Я наблюдаю его. Я понимаю, непонятно откуда, что то, что я вижу, происходит сейчас, в данную минуту. Да-да, сейчас у нас, здесь, и там, у них, времени половина второго, как раз закончились уроки. Значит, он учитель? Он выглядит очень старым, мой Саня Заварзин. Неужели и я теперь стал таким же старым? Но главное не это. Главное, я вижу улицу, где он живет. Это Нижняя Масловка.
Юрий (озабоченно и искательно). Папа, возвращайся, ты все узнал, хватит тебе напрягаться.
Раздается протяжный стон, а затем шум падающего тела.
Юрий (испуганно). Папа, папа!
Запись прерывается.
О том, что происходило в лаборатории химкомбината в поселке городского типа Кошелково в тот день дальше, Варваре оставалось только догадываться. Она могла бы, конечно, попросить Алешу постараться нырнуть в прошлое и доподлинно увидеть, что случилось тогда между Степаном Нетребиным и Александром Заварзиным. Но она знала – а сейчас, после записей из архива, еще наглядней, сколь тяжелы для экстрасенсов мыслительные прыжки через время или пространство.
История про то, как повстречались спустя четверть века Нетребин Степан и его друг-недруг Заварзин, объективно ни для кого интереса не представляла. Ни для Вариной службы. Ни для расследования Данилова. Она любопытна сама по себе, но напрягать Лешу для дотошной ее реконструкции не следует. А магнитных записей на встрече наверняка не велось. И потому, чтобы восстановить ее, остается прибегнуть к старому, испытанному средству – воображению.
Беседа между Степаном Нетребиным и Александром Заварзиным, происходившая, предположительно, в первой половине ноября 1964 года в Москве. Реконструкция.
– Чем ты можешь оправдаться?
– Оправдаться?! О чем ты говоришь?
– Все ты правильно понял, Саня. Прошло двадцать четыре года. Скажи: что ты совершил за это время такого, что может оправдать тот твой поступок?
– Поступок? Какой?
– Не надо прикидываться, Саня. Тебя выдает тремор рук и покраснение кожных покровов. Опять-таки характерные движения глазных яблок. Я вижу все, анализирую. Тебе плохо удается лгать – что, кстати, в целом свидетельствует в твою пользу.
– Я не понимаю: что за обвинительный тон? По какому праву ты пришел ко мне не как старый друг, но как судья?
– Ты знаешь по какому праву. И ты знаешь, за что мне надо судить тебя.
– Бред какой-то.
– И все же расскажи мне, Саня: ты на войне был?
– А что это меняет?
– Хочу знать: может, ты искупил своей жизнью то предательство?
– На что ты намекаешь, Степа? Что ты хочешь сказать?
– Очень просто: ты нас с Темой предал тогда, в сороковом. Ты донес на нас. Нас осудили. Тему, моего маленького братика, как я сейчас понимаю, казнили тогда же. Я каким-то чудом получил десять лет лагерей. Просидел в итоге четырнадцать с гаком. И – удивительно! – выжил. Хотя не должен был. У тебя, я вижу, жизнь тоже не задалась. Проживаешь ты в коммуналке, жены и детей у тебя не имеется. Служишь в школе, учителем труда и начальной военной подготовки. Зачем тогда было твое предательство? Почему твои друзья-чекисты тебя не вознаградили? Я пришел к тебе сейчас без ножа, без пистолета, без яда. Я не собираюсь тебя убивать. Мне просто интересно знать: зачем ты это сделал? И как ты жил дальше?
– Я не хочу отвечать на твои вопросы.
– А я и так знаю все, что было тогда.
– Все? – ухмыльнулся Заварзин. – И что же конкретно ты знаешь?
Учитель труда и заместитель секретаря парторганизации школы чувствовал свое превосходство перед этим смешным человечком из прошлого, выглядевшим старым, иссохшим, бледным до желтизны и очень больным. Однако Нетребин совсем не хотел, чтобы его жалели. Он, напротив, скупо, но ядовито улыбнулся:
– Я знаю, например, о чем ты тогда просил следователя Ворожейкина.
При упоминании фамилии «Ворожейкин» Александр вздрогнул, однако взял себя в руки и переспросил высокомерно:
– Ну, и о чем же я просил его?
– Сменить тебе фамилию и сделать прописку в Москве.
Былой друг переменился в лице.
– Боже!
– Хочешь спросить, откуда я знаю?
Нетребин почувствовал, что превосходство в их противостоянии переходит на его сторону.
– Ну и откуда? – пробормотал Заварзин.
– Догадайся сам, – скупо улыбнулся он.
– Они что, сдали тебе меня? – в панике выкрикнул трудовик. – Рассказали обо мне тебе?!
– Да уж, – соврал Степан, – они такие, твои друзья энкавэдэшники. Верить им ни в чем нельзя. Они ведь выполнили, как я смотрю, только одну твою просьбу: прописать в Москве. Поменять место жительства с Ленинграда на столицу. А поменять имя – нет?
– Потом война началась. Им стало не до меня.
– В отличие от меня, – усмехнулся Нетребин. – До меня им всю войну оставалось дело. Как я понимаю, с твоей подачи.
– Ох, Степа! Пойми: меня вынудили.
– Вынудили? Тебя, что ж, пытали?
– Если так можно сказать.
– Не могу поверить! Тебя?! Наши славные энкавэдэшники если кого пытали, то только врагов.
– Не надо иронизировать, – попросил Заварзин. – Они, товарищи с Литейного, попросили меня передавать им информацию задолго до того случая, еще в тридцать четвертом году.
– Попросили передавать информацию? Значит, завербовали. На чем же они тебя прихватили? На социальном происхождении?
– Ни на чем никто меня не ловил. Я, я, я сам, дурак, хотел бороться против шпионов, врагов народа и предателей. И мне сказали: здесь, на твоей повседневной работе, в твоей обычной жизни проляжет твоя линия фронта. Здесь будет твой пост, твой боевой расчет. Станешь секретным сотрудником, будешь доносить о планах диверсантов и вредителей. Я с ними редко встречался – честно! И совсем мало обычно рассказывал. А о тебе вообще ничего никогда не говорил. Понимаешь? Не говорил! Но потом они меня спросили. Понимаешь, сами спросили! Специально! Сами сказали: вот к Степану Нетребину приехал его брат, Артемий Нетребин, с Колымы – как он? То есть он у них уже был на крючке, на мушке – понимаешь? Встречался ли я с ним, спросили меня. Что Артем собой представляет, спросили. Ведет ли антисоветские разговоры? Замышляет ли что-либо вредительское? Ну, я им и признался. Про тот наш разговор на мосту, когда мы с вами, двумя, из «Астории» возвращались. Я ведь как тогда думал, Степа! – вдруг выкрикнул постаревший Сашка. В глазах и в голосе его вдруг прозвучали слезы. – Я ведь тогда ничего не знал, как бывает! Я думал: ну, они вызовут брата твоего, поговорят с ним. Произведут идеологическую работу. Воспитательную беседу. Скажут, что нельзя такими словами бросаться и подобные планы строить. Ну, может, влепят ему строгача. А оно, вон, видишь, как вышло! Прости меня, Степка! – вдруг прокричал он отчаянно. – Я не знал, что так будет! Я не хотел! Я всю жизнь, всю жизнь этим мучаюсь! Я на фронте был! Под Сталинградом контужен. Мобилизован вчистую, осколочное ранение – видишь, нога какая?
И Заварзин поднял штанину, обнажая неестественно вывернутую, большую, чем обычно, и косолапую ногу, обутую в специальный ортопедический ботинок. Степан смотрел на него со смешанным чувством брезгливости, жалости и (все-таки, несмотря ни на что) злобы.
И тогда вдруг Сашка медленно опустился перед ним на колени и молча склонил голову.
Свой разговор они вели в комнате коммуналки на Нижней Масловке, в которой проживал Заварзин. Нетребин глубоко вздохнул, буркнул: «Живи!» Потом развернулся и вышел.
…Подходил к концу год тысяча девятьсот шестьдесят четвертый, очень неплохой в жизни советского народа. Один из немногих, о котором даже можно сказать: очень хороший. В шестьдесят четвертом страна не вела больших войн, не участвовала в боях за кордоном во славу народно-освободительной борьбы (как позже во Вьетнаме и Афганистане). Не знала держава голода, демонстраций и бунтов. И в космос тогда впервые в мире запустили целый экипаж – сразу трех космонавтов в одном корабле, и были они – ура, товарищи! – нашими, советскими. И двое советских физиков получили Нобелевскую премию. А в Москве открыли в честь покорителей высей титановый обелиск вышиной сто семь метров.
В тот год, впервые в истории страны, лидер ее сменился хоть и путем дворцового переворота – зато мирно. И после него руководителя державы не убили, не посадили и даже в ссылку на отправили, а просто выпроводили на пенсию.
В шестьдесят четвертом Лидия Скобликова завоевала четыре золота на Олимпиаде зимней, а Лариса Латынина – шесть медалей всех достоинств на Олимпиаде летней. Тогда же, среди прочих, сняли фильмы «Я шагаю по Москве» и «Живет такой парень» и открыли Театр на Таганке.
А еще в тот год Степан Нетребин должен был умереть. Он это ясно чувствовал, и знал, и не боялся. Он ехал с Нижней Масловки на автобусе до «Белорусской», потом в метро на Ярославский вокзал, а затем в электричке в Кошелково. И вспоминал, что ему предвозвестил в шарашке в конце сороковых Каревский – серьезные испытания в его жизни как раз в шестьдесят четвертом. И понимал, что Каревский его просто пожалел. Не сказал, что те испытания закончатся смертью.
Жизнь подходила к концу. Ну и ладно. Он устал жить. Устал бороться за жизнь. Эта его земная житуха пошла наперекосяк. Он вспомнил, о чем мечтал тогда, в Ленинграде, в сороковом. Работать в своей лаборатории и совершить если не великое открытие, то сделать для людей что-то полезное. А еще – быть вместе с Леной, и чтоб она родила ему как минимум троих детей: пару мальчишек и девочку. И еще он грезил, чтобы мама, отчим и братик Артемка как можно дольше были бы живы и здоровы. И чтобы не было войны.
Не свершилось ничего. Война отобрала у него маму и отчима. Советская система погубила брата. Она же лишила Степана работы и заставила его под страхом голодной смерти каторжно работать. И заниматься из-под палки не тем, что он умел и любил делать, а просто по-звериному выживать. Его работа над препаратом «икс», что вел он втайне последние два года, успехов никаких, видимо, ему не принесет. Что ж это за лекарство, которое, и правда, открывает невиданные горизонты (впрочем, не всем и не всегда), но неминуемо убивает своими побочными эффектами!
И только одно из его мечтаний исполнилось: у него вырос хороший сын. Правда, вырос он почти без участия Степана. Спасибо надо сказать скорее Лене и ее новому мужу. Но все-таки с четырнадцати его лет Нетребин старался по мере сил влиять на мальчика – юношу – молодого человека. И что-то ведь он ему дал? В него вложил? Хотя бы умение аккуратно вести и записывать результаты экспериментов. Кто-то все-таки продолжит меня на Земле, с затаенной гордостью думал он. Не совсем пустоцветом прожил я жизнь.
И зачем я сейчас, думал Нетребин, трачу последние силы (которых остается все меньше), чтобы пытаться свести счеты со своим прошлым? Зачем я искал Заварзина, говорил с ним? Жизнь сама ему отомстила и его покарала. Прошлое пройдено, и его уже не исправишь и не изменишь.
Может, лучше попробовать заглянуть в будущее? И пусть для него, Степы, будущего уже не существует, но у него остается сын. Надо дать ему если не карту его будущей судьбы, то хотя бы просто схему. Разве не благородная и благодарная задача? Почему бы мне не сосредоточиться на этом? А чтобы выполнить эту задачу, надо напоследок не жалеть самого себя – все равно помирать! Есть смысл принять двойную, тройную дозу препарата «икс» и постараться вызвать в себе видения не из прошлого. И не из настоящего, но потаенного, как он это делал, разыскивая Заварзина. Нет, надо увидеть будущее.
Единственная опасность – ему все время нужен человек, чтоб страховал, чтобы записывал, что он видит «там», в тех странных видениях, куда он переносится, принимая средство (сам Нетребин по возвращении «оттуда» ничего не помнил). И на роль этого человека он мог пригласить только сына. Кого ж еще! Не Виталину же, ограниченную и бесконечно добрую бабенку, просить ему ассистировать! Она ж с ума сойдет в первую же минуту его «ухода» и растолкает, нашатырным спиртом удушит, «Скорую» вызовет!
Все другие не в курсе его опытов, и упаси бог быть им в курсе. Значит, остается только Юрочка. И сын, таким образом, первым узнает о своем будущем все. А вдруг это будущее окажется для него непроглядным? Тяжелым? Как он станет жить?
И все-таки он, Степан, должен рискнуть. Завтра же, подумал, надо под контролем Юры принять сто миллиграммов и настроиться на будущие годы моего уже двадцатичетырехлетнего сыночка.
Так думал, покачиваясь на деревянной лавке электрички, Нетребин, а Москва его провожала новостройками Алексеевского и недостроенной бетонной телевышкой в Останкино.
…Он скончался через неделю прямо в своей лаборатории, на руках у сына. Заключение врачей о причине смерти было острый инфаркт миокарда на фоне прогрессирующего рака легких.
На комбинате к тому моменту уже поползли глухие слухи об экспериментах, что будто бы вели в лаборатории ее начальник при помощи родного сына. Директор комбината распорядился провести негласно проверку – только, ради бога, не выносить сор из избы, за пределы предприятия. Однако ровным счетом ничего не обнаружилось: ни лабораторных журналов, ни препаратов неположенных, ни левого оборудования. А сыночек покойного на следующий день после похорон подал заявление об увольнении, которое было с удовольствием подписано.
Никто не знал, что все документы, реактивы и отчеты, включая несколько магнитофонных пленок и сам магнитофон «Днепр», поспешно изъял и вывез из лаборатории сам Юрий. Он был спокоен. Свое будущее он знал, был в нем уверен. И знал, что ему не судьба попасться на нелегальных экспериментах в отцовой лаборатории. Он мог спокойно грустить по старику.
И впрямь отца было жалко. Да и на похороны пришло неожиданно много людей: вся лаборатория, где покойный заведовал, да и чуть ли не весь химкомбинат и половина остального Кошелково. Из Москвы приехала бывшая, как говорили, жена покойного по имени Елена и даже ее нынешний муж пожаловал, отчим Юры. А еще явился из Москвы, с букетом гвоздик, пожилой человечек, которого никто не знал. Интересовались, кто он. Тот любезно отвечал: «Друг юности умершего, зовут Александром Заварзиным». Его оставляли посидеть за поминальным столом, но тот вежливо, но решительно отказался.
Да, на похоронах оказалось много людей, венков и речей. Говорят, так всегда бывает, когда уходит хороший человек. Впрочем, этого Степан уже не видел.
Маша Дорохова, Ныне – Мика (Микаэла) Сулимова 2009
Бабуля в мою жизнь особо не совалась, но иногда на нее находило: порыться в моих вещах, выяснить, «чем внучка дышит».
Вот и сегодня: взяла с моего письменного стола листок, с выражением зачитала:
– «Вашей кошечке здесь будет лучше, чем дома. Всем хвостатым постояльцам предоставляется комната (девять квадратных метров) с окном, выходящим в сад, и удобным широким подоконником, на котором так приятно понежиться на солнышке…» Господи, что это?
Я пожала плечами:
– Реклама. Для моей кошачьей гостиницы.
– Прямо швейцарский курорт, – фыркнула старуха. Поинтересовалась: – А душ, туалет в твоем отеле имеются?
Я не приняла ее иронии:
– Мыться котам необязательно. И к туалету в чужом месте их приучить сложно – я требую от хозяев, чтобы привозили зверей вместе с их привычными лотками.
– «Даже самые взыскательные гости останутся довольны, – продолжила чтение бабушка, – у нас собственная программа пребывания для животных в возрасте, котят и диковатых кошек, которые не терпят ограничения их свободы. Домашнее питание, интересная спортивная программа, а главное – всегда рядом будет человек, который погладит и почешет за ушком. Все усилия нашего персонала сводятся не к пассивной передержке, а к насыщенному, активному, комфортному отдыху наших пушистых гостей. В таких условиях у Вашего любимца не будет стресса, и адаптация к новой обстановке пройдет быстро и безболезненно».