– Старик, вот объясни мне, если не прав я, – попросил я. – Но, если эволюция началась с самого начала, с зарождения как бы, то она и продолжаться должна по сей самый день. Правильно?
Леха притормозил, так как мы уже стояли на улице, и он притормозил, почувствовав надвигающееся наступление, достал сигареты, закурил. Так мы и стояли, и хорошо было на улице; эта теплая, ускользающая вместе с летом свежесть вечера, хороша она была и для меня, и для Лехи, и даже для сигареты его мерцающей.
– Ну, так, – согласился Леха, но в голосе его присутствовала настороженность. И по ней, настороженности, я догадался, что правильно выбрал участок для прорыва.
– Но она же не продолжается, – возразил я. – Остановилась она на современном этапе. Где, скажи мне, ты в данный момент эволюционные этапы наблюдаешь?
– Я понимаю, понимаю, что они много лет занимают, миллионы, и их простым глазам не зафиксируешь, но… – Я выдержал паузу, так как люблю паузы. – Но если какой-то эволюционный процесс начался, скажем, десять миллионов лет назад и вот именно сейчас должен завершиться… То почему он, гад, не завершается и мы прямо сейчас не наблюдаем его живых результатов?
Я смотрел на Леху, но он не смотрел на меня. На все что угодно смотрел, а мной пренебрегал.
– Ты сечешь проблематику? – развивал я живо. – Начались процессы давно. Один – десять миллионов лет, другой – десять миллионов плюс один день, третий – десять миллионов плюс два дня, четвертый… ну ты понял.
– Ага, – кивнул Леха, но молча кивнул.
– Ну и мы должны наблюдать завершение всех этих процессов. Одного – вчера, другого – сегодня, ну и завтра третий должен завершиться. То есть, грубо говоря, прямо сейчас, в данную, конкретную минуту какая-нибудь обезьяна должна слезть с дерева и окончательно стать человеком, так, как начала им становиться, повторяю, десять миллионов лет назад. Почему не становится? Где новые люди, а вместе с ними, скажи мне, где свежие, приятные лица?
Я посмотрел на Леху и понял, что он разбит наголову, так нервно он втягивал сигаретный канцероген в свою слабую философскую грудь.
– Старик… – Он придвинулся ко мне так близко, как совсем недавно к нему самому придвигалась надтреснутая девушка. Не могу сказать, чтобы мне было очень приятно от этой Лехиной близости. Но кто знает, может, и девушке не было. – Раз ты уж сам начал об этом. Я скажу. Только ты никому, обещаешь? – Он подозрительно огляделся по сторонам. – Ты обещаешь, а то не видать мне докторской никогда, очень конфиденциальная информация, я подписку дал. Только тебе, потому как ты сам вопрос поставил, правильно, по-научному зорко.
– Ну, – пообещал я.
Леха еще теснее сдвинул наши с ним ряды. Я хотел отстраниться, но понял, что надо именно так, тесно, потому как, видимо, действительно очень конфиденциально сейчас будет.
– Нас тут вызывали недавно. Всех нас, дарвинистов.
Я хотел спросить, «куда вызывали», но решил пока не спрашивать, чтобы не спугнуть лишним вопросом Лехину конфиденциальность. Впрочем, я и так догадывался, куда.
– Короче, вызвали и говорят, что это, мол, самое слабое место в нашей науке и есть. Прокол, можно сказать.
– В чем прокол? – все же не выдержал я.
– Эволюция остановилась. Уже как, считай, семьдесят лет остановилась. Процессы не завершаются. Начались они крепко, по отпечаткам наскальным это доказано. И развивались здорово, а вот заканчиваться не хотят. Остановилась эволюция. Вот такая вот, старик, трагедия у нас. Не слезет больше обезьяна с дерева, не получим мы новых приматов. Все, кончились приматы!
И жалко мне стало Леху, он чуть не плакал, покачивался весь, касаясь меня плечами. И чуть не плакал.
– Лех, – пожалел его я, – может быть, она дошла до вершины, может, ей дальше развиваться некуда.
– Кто? – не понял Леха и снова коснулся меня, и снова плечом.
– Эволюция. Может, она сама сэволюционировалась до предела, и больше некуда ей. Предел, понимаешь. Куда ей дальше? Ну сам посуди, ну как нас всех улучшить можно? Некуда ведь уже. А ту, из-за которой тебе сегодня чуть втык не дали, ну разве она улучшаема?
Мы оба задумались.
– Действительно, – согласился Леха. – Похоже, ты прав, старик. Насчет тебя не знаю, думаю, имеются еще у тебя резервы, но вот ее улучшить сложно. Если только от чувака ейного отобрать.
– То-то, – подтвердил я.
– Ты вот что, старик, позвони мне завтра. С утра. Очень рано не надо, не звони, лучше ближе к двенадцати. И напомни эту свою мысль, ну, что мы на вершине эволюции, что больше ей, горемыке, некуда. Хорошая мысль, зрелая. Я вообще считаю, и говорю это почти открыто, что нам в философской науке нужны люди с хорошо развитым математическим аппаратом. Но не слушают меня там, где я это говорю. Не хотят там вас брать в философию с вашим развитым математическим аппаратом.
– Ну, не так, что нас туда и тянет особенно. – Мне даже стало немного обидно. Всегда же обидно, когда кому-то не подходишь, когда кто-то от тебя отказывается пренебрежительно. Даже если этот кто-то сам тебе совершенно не подходит.
– Да ладно, чего там. Но ты позвони, напомни, мысль мощная, я из нее много чего выдоить смогу. Эволюция, может, и тормознула, подлая, но науку нашу, старик, никому остановить не удастся!
– Ну ты даешь, – согласился я с невольным уважением, – умеешь ты все же – жизнеутверждающе. Не зря вас учат там, где ты, как ты выразился, можешь говорить «почти открыто».
– Ну ладно, старик, позвони. А то я сам забуду, до утра-то. Счас сложно мне все это в памяти удержать, сам понимаешь, – сказал Леха и снова качнулся ко мне.
Я кивнул, но он, по-моему, не заметил.
– Слышь, – вспомнил я заждавшийся вопрос, – а вызывали-то вас куда? Про остановку эволюции разъяснить.
– А, – протянул Леха, коснувшись меня вновь. – Нас, материалистов, порой вызывают на инструктаж. В главное материалистическое управление. Понял?
Мы еще постояли, помолчали, Леха докурил.
– Где тачка-то с бутылками? – вспомнил я.
– Да вот стоит.
– Вот с этого места, Инесса, можешь возвращаться в текущее повествование, если ты пропустила все же его философскую часть. А если пропустила – то и правильно сделала.
Но вот сюда возвращайся, так как важно это, где именно стояла Лехина тачка. А стоял она метров в тридцати от входа в подъезд. А может, и в сорока.
Важно же это потому, что все окрестное пространство вскоре перестанет быть просто обычным пространством, а разом окажется местом преступления. Потому как именно на этих тридцати-сорока метрах меня, вот прямо уже совсем скоро, будут убивать.
Мы подошли к Лехиной тачке, она была белесого цвета, и в ней на водительском сиденье сидела незнакомая нам фигура. Фигура выглядела мужской, и тем не менее, не знаю почему, она не внушила страха ни мне, ни Лехе.
А действительно, почему она не внушила страха, Инесса? Может, пьяны мы были с Лехой? То есть он-то точно был… Но вот я-то, я? Не был же я настолько пьян, да и глуп не был настолько, чтобы полностью потерять ориентацию и не объяснить себе здраво, что чужой человек в чужой машине – это неправильно и потенциально опасно. Даже не столько для машины, как для тех, кто попытается его оттуда извлечь.
Но говорю тебе, Инесса, что-то вступило в голову, и не растерялись мы с Лехой, а, наоборот, постояли даже немного, посмотрели на чувака на переднем сиденье. Причем Леха все опирался на меня периодически, в основном плечом, что означало, что покачивается он все еще.
– Ты уверен, что это твой агрегат? – спросил я на всякий случай.
– Ага, – согласился Леха, – точно, мой.
– Ну, чего делать будем? – снова спросил я, и снова на всякий случай.
– А давай мы его сами возьмем, – сказал Леха и как-то хохотнул фальцетом. Знаешь, Инесса, бывает такой визгливый хохоток.
И снова я себя не понимаю, что это за кураж нашел на меня, что за ухарство такое? И не против я ни куража, ни ухарства, ты же помнишь, Инка, но ведь задержание – дело, как мы теперь знаем, серьезное и специальной подготовки требует. А ее у меня не было, другая подготовка была, но вот опыта в задержании преступных элементов – не было. И вот почему я решил это новое дело осваивать именно сейчас, в общем-то не в самую подходящую ночь и не с самым подходящим Лехой? – не знаю. И никогда, видимо, уже не узнаю.
Но тогда я согласился с Лехой, и даже не обсуждая с ним план захвата, почему-то заорал во все горло:
– Облава! Сдавайся, кто может!!!
Сейчас-то понятно, глупо заорал и перепутал что-то в известной формулировке. Но тогда мне понравилось поначалу – мощно оно у меня из груди вырвалось, даже Леха икнул.
А вот понравилось ли чуваку в машине? – не знаю. Хотя звук его наверняка потревожил, так как очнулся он мгновенно и как-то очень проворно открыл дверцу и выскочил, настолько проворно, что мы с Лехой оказались не готовы к такому его проворству. Мы вообще, если честно, ни к чему особенно готовы не оказались, и я сразу понял тут, что поспешил с опрометчивым криком.
Впрочем, чувак на удивление оказался не очень большим. Обычно от преступников ожидаешь широких плеч, бритой головы и бычьей как минимум шеи. А тут перед нами предстал средненький такой чувачок, и если даже не особенно рассчитывать на Леху, потому что он как-то сразу стал очень активно икать постоянно, но даже если и без него, то были у меня шансы, если бы дело дошло до рукопашной. Может, ты, Инесса, и не знаешь, но в рукопашной у меня шансы завсегда имелись, так как я на Преображенке вырос, где рукопашная была частым и уважаемым делом.
Мы так и смеряли друг друга взглядами через разделяющий нас автомобиль, я – чувака, он – нас, а Леха икал теперь не на шутку, буйно разыгралась у него вдруг икание. Не знаю, понял ли чувак, что над ним сгустилось, наверное, понял, потому что он неожиданно вдруг выплеснул из гортани протяжный звук, и разнеслось в его крике что-то мятежное, тоскливое, что-то из таежной зоны, берущее за душу, может, даже кого-то.
Но не меня. Потому что я тут же просек, что выкрикивает он имя, а значит, зовет кого-то, скорее всего, на помощь. И сразу понял я, что у них здесь, во мраке ночи, схоронилась банда, а может, и шайка, и очень уж нехорошо это, совсем нехорошо, потому как банду я задерживать совсем не умел. А вот она меня, наверное, умела. К тому же Леха икал и икал, просто какой-то приступ у него клинический начался.
Дальше, Инесса, мне надо отступить в классическую литературу, чтобы полностью прочувствовала ты ощущение той кромешной жопы (даже извиняться за откровенное слово не буду – в этом месте невозможно по-другому), в которую я разом угодил.
Помнишь родовое поместье Баскервиллей? И собаку ихнюю, баскервильную, тоже помнишь? Знаю, знаю, я тоже ребенком думал, что нельзя из-за собаки от страха умереть, я вообще всегда к собакам дружески относился, да и они ко мне – любя. Но это все потому, Инесса, что плохо дети про жизнь реальную понимают.
А тут вылетело из темноты, из, повторю, мрака кромешной ночи, которую уже ничем от анального сужения отличить было нельзя, огромное черное чудовище, приостановилось на секунду, завидев нас, а потом стало щериться и недобро приближаться.
А чувак все кричал с другой стороны автомобиля: «Взять их взять их», вот забыл имя собаки, которое он использовал. Ну вот, предположим, Мухтар, и тогда получается, что чувак кричал: «Взять их, Мухтар! Мух-тар, взять их!» Что Мухтар, по совершенно отчетливым признакам, и собирался сделать.
Ты можешь подумать, Инесса, что это страх запеленал мне глаза, что страх всегда из мухи слона раздувает, но неправильно ты подумаешь тогда, Инесса. Потому как это был английский дог, черной масти, и хотя ты знаешь, что я роста вполне достойного, но, уверяю тебя, глаза наши с подходящей враскачку и злобно скалящейся псиной были приблизительно на одном уровне. То есть мы как раз и пересеклись взглядами, и не знаю, что именно прочел в моем взгляде Мухтар, но я в его – только зверскую, голодную жестокость.
И опять я не вру, Инесса, потому что часа через два (хотя и не хочется мне ломать последовательность повествования, тем более в такой напряженный, драматический момент, но надо, чтобы поверила ты мне) я увидел Мухтара в милиции, где он смирненько сидел поджав хвост и смотрел на меня, испуганно моргая, хоть и не был я в милицейской форме, и морда у него была вся в кровоподтеках, у Мухтара того. И я сам уже был совсем не напуганной жертвой, а даже наоборот, но как посмотрел на него тогда при вполне достаточном милицейском электрическом освещении, так сразу понял: колоссальное по размеру животное – я и не видел таких прежде, разве что в зоопарке.
И вот, Инесса, понял я тогда, что не ждать нам с Лехой пощады, потому как видела бы ты эти клыки и всю остальную пасть. И Леха это тоже верно понял, потому что он снова икнул, но это был последний ик, который я услышал, а потом его перебил звук максимально спешащих ступней и хруст подминаемых кустов. И все, и не было больше рядом со мной Лехи.
Ты думаешь, Инесса, что по прошествии времени и лет держу я на Леху обиду за то, что бросил он меня в схватке, хотя за его же собственную тачку сама схватка эта разыгралась? Нет, Инесса, не держу я на Леху зла, ни тогда не держал, ни сейчас, потому что на самом деле он дарвинистом был – натуральным, неподдельным дарвинистом. А согласно ихнему учению, они не только эволюционируют, но и повышено у них стремление к выживанию. А как мы убедимся ниже, в переделке этой можно было запросто и не выжить.
Ну а чудовище клыкастое все приближалось, не предвещая ничего, кроме острой боли и мертвой хватки, и понял я, что могу положиться только на свое молодое, сильное тело, и больше не на что мне положиться. И значит, пора было тикать, и по возможности очень быстро. Что я и сделал, развернувшись, но не туда, куда Леха, через кусты в темноту, а к подъезду за подмогой.
В общем-то до подъезда недалеко было, я же говорил, метров тридцать, и быстр я был тогда, и оставалось уже лишь чуть, скачков пять, пол какой-нибудь секунды. Но вот этой-то полсекунды мне и не хватило, хотя я никогда не думал о секундах свысока, я вообще никогда не пренебрегал секундами.
Почему я обернулся? – один Бог знает. Чутье, скажешь ты, Инесса, и соглашусь я с тобой, чутье и Божье провидение, потому как не обернись я тогда, не писал бы я сейчас эти откровенные строки. Но я обернулся и очень правильно сделал.
Мерзкое, огромадное чудище было распластано в полете, при этом скотина успевала еще не только щелкать злобной своей пастью по дороге, но и сгруппировалась вся для предстоящего столкновения. А вот я не успел, я вообще ничего не успел, даже остановиться как следует, лишь повернулся слегка, лишь подставил локоть на уровне горла, приблизительно куда нацелились самые длинные клыки. Мне бы податься вперед, мне бы ноги расставить пошире для устойчивости, но не успел я, и врезались мы телами друг в друга, я да английский дог, и ударились мы, как Челубей с Пересветом, только что пики у меня никакой не было, а жаль. Да ладно пики – палки хотя бы, но и палки не было. А был я гол и безоружен, бери – не хочу.
И грохнулся я, Инесса, от сотрясения, именно как тот Пересвет. Потому как не был я Челубеем, это Мухтар был Челубеем, у них ведь даже имена чем-то схожи. Никогда не думал, что так бездарно грохнусь, но, говорю, стоял я неправильно, да и въехал он в меня стремительно, и прямо перед глазами лязгнули костяные его клыки, что тоже заметно добавило неустойчивости. И грохнулся я.
А может, как раз и хорошо, что грохнулся, потому как Мухтар мой остервенелый грохнулся тоже, и получалось теперь так, Инесса, что лежу я головой к спасительному подъезду, а ногами как раз к отлетевшей от меня несколько собаке. А слева и справа кустики высокие, плотненькие такие, помнишь, дорожки ко многим московским подъездам именно такими кустиками по бокам обсаживались. Ну, если не помнишь, то вот напоминаю.
Потому что важная это диспозиция, для жизни моей тогдашней важная. Оттого и повторяю: я лежу, в голове у меня подъезд, по бокам кустики, плотно ограждающие, а в ногах английский дог черной масти по прозвищу Мухтар. Но и не только Мух-тар, потому как пока мы с ним грудями бились, подтянулся чувак, ну, тот, который с Мухтаром заодно с самого начала был. И получалось так, что их двое против меня одного. В общем, плохо все для меня получалось.
И чем дальше, тем меньше оставалось у меня сомнения, что не только хищное животное жаждало моей невинной крови, но и чувак криминальный всей своей преступной душой тоже пролить ее жаждал. Хотя зачем понадобилась ему моя кровь? Ведь было видно по нему отчетливо вполне, что не из общества он «Красного Креста» и такого же Полумесяца, да и не стерильно было вокруг для добровольного донорства. Но тем не менее нужна ему была для чего-то моя кровь, потому что крикнул он своему верному Мухтару: «Взять его, Мухтар!» – хотя, повторяю, не помню я, как собаку звали.
И вот сомневаюсь я теперь, правильное ли имя я выбрал – Мухтар. Мусульманское ведь какое-то оно имя, и получается, что я на весь мусульманский мир понапраслину возвожу. Ведь обидеться он может, мусульманский мир, ну, если не весь, то наверняка отдельно взятый фундаменталист – ведь как только я эту собаку ни называю в тексте ругательно. И глядишь, еще какой-нибудь аятолла пообещает за мою душу не знаю какую сумму, и приведет все это к еще большему размежеванию в мире. К тому же никакое разумное правительство охранять меня, как некоторых везунков, не возьмется.
А я не желаю размежевания. Я вообще за мир и максимально допустимое природой братство, а потому сразу признаю, что неправильно я выбрал имя, хотя и не имел ничего плохого в виду ни про мусульманский мир, ни про отдельно взятого аятоллу. Но зря все ж я такое имя выбрал. И вот прямо сейчас, как признак доброй воли между народами и религиями, я его заменю и поменяю на, скажем, вполне англосаксонское имя Рекс.